Турки, чей натиск был пробным, побежали обратно в крепость. Полковник преследовал их, пока со стен не загремели выстрелы. Укрыв пехоту на кладбище – как не вспомнить Эйлау? – он подождал до прибытия артиллеристов. Голова работала, как никогда, ясно. Артиллерия встала впереди колонн и двинулась вперед. Но пехота, которую вел Бенкендорф, была встречена таким метким огнем, что начала топтаться на месте и, наконец, смешалась. Колонны следовало отвести и перестроить. Полковник приказал играть отступление. И тут, как назло, под самыми стенами появился командующий.
Его только не хватало! Нет чтобы привести пару батальонов!
На подступах уже лежало несколько сотен человек. Увидев Бенкендорфа, спешно отводящего колонны, генерал разразился такой отчаянной руганью, какую полковник слышал только при встрече.
– Твоя вина! – орал Багратион, сидя на крутившемся скакуне. – Один! Пешком пойдешь! Принесешь мне этот город! Двести человек на сраный Рассеват!
Полковник плюнул.
– Хорошо! – взвыл он. Что было уже совсем против субординации, ибо кто смеет отвечать командующему? – Дайте мне партию! Казаков! Отведите войска в лагерь! Хотите крепость? Не мешайте действовать!
Багратион буркнул себе под нос что-то вроде: «Молокосос! Засранец!» – и махнул рукой.
Гарцевавший рядом с ним Воронцов выразительно покрутил пальцем у виска. Но Шурка не унялся.
– Платова просите! – выронил из сцепленных зубов князь Петр и ускакал восвояси. За ним блестящая свита адъютантов. И добрый друг Миша, который, как всегда, был при начальстве.
Черная, облепленная землей пехота осталась стоять на месте. Бенкендорф отплевался пылью, отвел колонны егерей и пушки за мусульманское кладбище, где сцепленные ветки южных деревьев и надгробья с мраморными чалмами представляли собой прекрасное укрытие.
Платов не без сетований дал полковнику до пяти казачьих сотен, одобрил план стремительных рейдов в окрестностях Рассевата и наказал есаулам слушаться. Те поворчали, но подчинились, тем более что Александр Христофорович обещал не обидеть добычей.
За двое суток он навел такого страху в прилежащих деревнях, что ни один турок не отваживался показываться на дороге, ведущей к крепости. Никто не поставлял туда ни еду, ни чистую воду. Еще пара дней, и Рассеват выбросил белый флаг.
Бенкендорф поднес его командующему на кончике сабли. Как просили! Но их взаимная неприязнь от этого только возросла.
За всю жизнь князь Петр не упомнил бы такой неудачной кампании. А ведь от успеха зависело его счастье. Вернись он в Петербург триумфатором, и кто знает… Кровь Багратидов давала шанс. Раньше государи женили дочерей на грузинских царевичах.
Но голод… Но болезни… Часовые умирали на посту! Но упорство турок, подкрепляемых посулами из Парижа. А может, все дело в тоскливой нервозности, которая овладела князем Петром? Как бы то ни было, кампания не задалась.
У Рассевата армия Багратиона соединилась с корпусом Милорадовича и начала движение по берегу Дуная к Силистрии. Им на пятки наступала осень. С дождями время правильной осады заканчивалось, и после неудачи под селом Татарницей командующий не нашел ничего лучшего, как отправить в Петербург курьера с известием: до весны Силистрия не будет взята.
Нетрудно догадаться, кого он выбрал в качестве козла отпущения. Если курьер везет донесение о победе, он счастливец, ибо на его голову посыплются награды, а на плечи лягут новые эполеты. Но вот беда, если весть о неудаче – а с этим посылают только провинившихся – холодный прием обеспечен. Твои геройства заметят, но никак на них не отзовутся. Это Александр Христофорович знал по опыту.
Но Бенкендорф примчался в Петербург вовсе не для того, чтобы терпеть холодность государя или императрицы-матери. А для того, чтобы заглянуть в глаза Жорж и вырвать ее из позорных объятий ничтожества.
Последний всплеск его чувств разбился о скалу. Дива была на гастролях в Москве.
Глава 13. «Месть Марса»
«Я полностью поддался приступу постыдной печали. Ни лечение, ни увещевания друзей – ничто не могло отвлечь меня от моей безумной любви и грусти».
Осень 1809 года. Петербург.
Полковник рвался в Москву, но не получил позволения покинуть Северную столицу.
Да бог с ним, с позволением! Он и так ускакал бы в ночь, на перекладных. Двое суток, и Жоржина в его объятиях.
Раньше расстояния его не останавливали. Но… ему передали записку, которую прима оставила для возлюбленного: полный разрыв. Его проклинали за молчание! За отказ отпустить, за нежелание жениться! Она ждала до последнего. Полагала, что угроза потерять ее вразумит героя. Но он, видно, забыл о ее существовании среди опасностей и побед. Что ж, она выбирает надежного спутника, который никогда никуда не уедет…
Тут вся ее игра представилась Александру Христофоровичу в самом отталкивающем виде. А разве он раньше не знал? Не догадывался? Не чувствовал?
Да ему и в голову не приходило писать, после того как она объявила о замужестве! Оказывается, нужно было разубеждать, валяться в ногах, а главное – вести под венец.
Кто, спрашивается, кого вел? Полковник озлился. Он обожал, его отвергали. Он уходил, его удерживали. Он лизал руки, которые били его по щекам. И которые вымогали единственное, что было, – имя.
Но им-то самим хоть каплю дорожили?
Если можно заболеть от стыда, то Шурка сделал именно это. Все его унизительное волокитство всплыло в памяти с такой ясностью, с такими издевательскими подробностями, что полковник заперся дома и не хотел показывать носа на улицу. Казалось, все на него смотрят. Все знают, как постыдно он себя вел. Чем был у театральной девки.
Остатки чувства следовало выкорчевать железной рукой. Но они пустили такие глубокие корни, так впились в душу, что казалось: рвани, и она расползется, как гнилое одеяло.
Что у него было кроме Жоржины? Что без Жоржины был он сам?
Вернулась лихорадка. Слабый и больной Шурка лежал на съемной квартире, не желая ехать ни к брату, ни к сестре Марии. Добрая Шарлотта Карловна Ливен, свекровь Долли, несколько раз приходила к нему от вдовствующей императрицы с увещеваниями.
Но, послушав горячечный бред, отступилась, повторяя, что мальчика поздно воспитывать тетушкам и слишком рано – жене.
По ее глубокому убеждению, процесс самосовершенствования был бесконечен, и пройти его мужчина мог только под руководством достойных дам. Шурка же выбирал недостойных. Значит, страдания неизбежны. Проходя через них, душа закалится. Не нужно мешать.
Выработав эту спасительную для окружающих тактику, старушка покинула квартиру Бенкендорфа и строго-настрого запретила родне вступать туда, как в чумной барак, чтобы не заразиться.
Александр Христофорович с досадой понял, что ему некому больше плакаться.
В этот момент в Петербург прибыла парижская соперница примы – мадемуазель Тереза Бургоэн. Та самая, что играла Мандану после бегства звезды. А потом купалась в благосклонном внимании императора. Говорят, он даже отобрал ее у прежнего любовника министра Шапталя. Но скоро бросил. Вернее, отослал в Петербург. Раз величественная Жоржина не во вкусе царя, может, тот любит маленьких вертлявых блондинок?
Бургоэн именовали ангелом радости, и Шурке не составило труда обрести эту радость при первом же визите. Хотя его подарки не были столь уж драгоценны. Но это не имело значения. Покоряя любовника соперницы, Тереза торжествовала над ней. Она все отняла: и роль, и благосклонность Наполеона, и даже этого русского адъютанта, который, по слухам, едва не кормил Жоржину с золотой ложки.
Со своей стороны, приобретая маленького капризного ангелочка, полковник мстил. В театре и постели он говорил кучу гадостей о приме. Смеялся сжав сердце в кулак и все ждал, когда полегчает.
Не полегчало. Но именно эти колкости заставили Жоржину наконец прервать молчание.
Александр Христофорович уже выбрал для себя и Терезы новое жилище – этаж меблированных комнат на Мойке – и собирался переезжать. Там будет весело. Опять, как в добрые старые времена, в отеле «Дю Нор» – толпа друзей и актеров. Но без страданий. Теперь, к счастью, без страданий.
Уже упаковали вещи. Он следил за отправкой последних. Стоял в пустой комнате, покачиваясь с носков на пятки, и вдруг услышал у себя за спиной шаги.
Жоржина появилась стремительно, будто имела право прийти. Подошла вплотную. Глянула исподлобья. Подняла свои чудовищные руки с детскими ладошками и взяла полковника за голову.
Бенкендорф не успел воспротивиться. Не говоря ни слова, она приникла к его устам и пила дыхание, будто хотела высосать из любимого все иные чувства кроме прежних.
Ах, если бы Жоржина пришла, когда он болел! Все было бы прощено и забыто.
– Зачем вы здесь? – спросил ошеломленный Бенкендорф. Он был все еще слаб. В ушах звенело.
– О чем ты говоришь? Я здесь, это главное.
Актриса попыталась его обнять, но полковник отвел руки возлюбленной. Чего это ему стоило! Он хотел бы тут же, без разговоров, овладеть этой грандиозной, этой прекрасной женщиной. Чтобы хоть на миг испытать старое счастье. Забыться. Ни о чем не думать. Не вспоминать.
– Ты теперь принадлежишь другой? – с усмешкой спросила Жоржина.
– Я никому не принадлежу, – полковник пожал плечами: какая разница? Одна актриса, вторая?
– Ты так думал и обо мне?
«Нет!» – чуть не закричал он. Но вместо этого кивнул, точно подтверждая слова дивы.
Жоржина хотела привычно залепить ему пощечину, но он перехватил ее руку.
– Не надоело?
– Ты меня бросил! – В ее глазах закипели слезы. – Завез в эту глушь. Оторвал от моей публики. И… ничего не дал.
– Полно. – На его лице было написано равнодушие. Даже скука. – Вы с самого начала все знали. Карты были открыты. Уверен, от своего императора вы получили не меньше знаков внимания, чем от моего. А заработали в России на сказочных подарках влюбленных богачей столько, что сможете купить маленький замок на родине.