Ее черные глаза сверкнули гневом.
– Ты никогда меня не любил!
– Любил, – Бенкендорф покачал головой. – И вы это знаете.
– Больше не любишь? – взгляд Жоржины стал просительным.
«Люблю!»
– Почему вы не приходили? – вслух спросил полковник. – Я валялся тут почти три месяца. От меня все отступились. Где вы были?
– Дюпор слишком ревнив, – заторопилась актриса. – Он меня никуда не отпускает.
– Уже плачете?
Она закусила губу.
– Уйдите от него.
– К кому? – простонала актриса.
Бенкендорф не сказал: «Ко мне!» Хотя слова рвались с языка.
– У вас множество знатных поклонников. Любой не откажет вам в покровительстве. И, кстати, если муж-актер стесняет приму, его можно приказать отделать палками. Вы в России. Старый режим!
– Чем вы гордитесь? – оскорбленно выдохнула Жорж.
«Разве я горжусь?»
Обоим хотелось выть.
– Неужели мы больше никогда…
Жоржина и так стояла вплотную, а теперь прямо-таки прижалась к нему большим, жалобно вздрагивающим телом. Она понимала: стоит им кинуться друг на друга, и ее победа станет абсолютной. В комнате не было даже кровати. Но он прижмет ее к стене. Или бросит на пол шинель.
Александр Христофорович медлил, чувствуя, как с каждой минутой все глубже уходит в себя.
– Он даже бьет меня. – Жоржина прибегла к последнему средству, желая всколыхнуть в любовнике рыцарские чувства. – Посмотри. Здесь, на руке.
Но полковник закрыл обратно кружево манжета, которое она откинула.
«Я начал чувствовать, насколько постыдным было мое поведение, мое лицо заливалось краской от сознания того, какое мнение должно было обо мне сложиться».
Прекраснейшая из виденных им женщин ушла, так ничего и не добившись. А на следующий день Бенкендорф был уже в театре на балете «Любовь Адониса, или Месть Марса» – собственного сочинения Дюпора в постановке Дидло.
В роли Адониса порхал, конечно, сам счастливец. Он всеми силами демонстрировал страсть к прекрасной Венере, которую своей смертной красотой отвлек от угрюмого воителя Марса.
Последний вечно покидал богиню ради кровавых дел, а возвратясь, вываливал к ее ногам горы черепов. В этом привлекательном персонаже Шурка узнал себя.
В то время как нежная богиня стремилась к покою и уюту, а ее верный спутник отирал слезы на прекрасном челе, Марс в образе гигантского вепря носился по лесу и изменял своей избраннице с первыми же попавшимися кабанихами. Изобразить балетными средствами эту всепобеждающую похоть было нетрудно. Словом, мстительный, грубый, необузданный бог войны был не подарок. А узнав о тайне сердца, связавшей смертного юношу и богиню, взревел, как раненый зверь.
Его месть была ужасна. Он обманом выманил Адониса на охоту, превратил в вепря и пустил по его следу свору псов. Которые и разорвали несчастного. О чем Венера узнала с искренней горечью.
Для Бенкендорфа было очень поучительно увидеть, каков он глазами соперника. Да еще и в балетном исполнении. Имелась даже сцена, где оскорбленный Марс решает показать легконогому врагу, что тот не умеет танцевать, и пускается в неистовую пляску войны.
Свежо. А главное, жизненно.
Ничего не подозревавшая мадемуазель Бургоэн, с которой полковник явился в театр, смеялась и аплодировала от души.
– Подожди меня в ложе, – сказал ей спутник. – Ты еще увидишь господина Дюпора и выразишь ему свое восхищение.
Он быстро спустился в вестибюль. Вышел из театра. Отыскал своего кучера, дал денег и велел принести из ближайшего трактира четыре штофа водки – погаже и погрязнее.
Возница справился блестяще, благо седок обещал, что сдачу тот возьмет себе за труды. Водка – одна сивуха – свалила бы с ног роту гренадер.
В перерыве перед пятым действием Бенкендорф сошел в гримерную Дюпора. Каждая собака в театре его знала и давала дорогу. Открыл и сразу же закрыл дверь, приперев ее стулом.
Плясун вздумал орать. Не тут-то было: театральный шум нельзя перекричать. Под дулом пистолета мальчик-переросток с толстым носом – а именно так Шурка воспринимал Дюпора – вынужден был выпить приношение.
Полковник строго следил за дозой. Ему вовсе не хотелось, чтобы танцовщик потерял сознание, как гости Петра Великого, осушив кубок Большого Орла. Нет, Дюпор должен был еще ходить и прыгать.
Полтора штофа – то, что надо. Язык у парня давно залип к гортани, а вот ноги кое-как двигались.
– Иди, болезный. Слышь, хлопают, тебя зовут.
Бенкендорф выпустил Дюпора из гримерки, а сам преспокойно поднялся в ложу.
– Где ты, где ты, где ты? – изнывала Бургоэн. – Чуть без тебя не начали!
– Без меня не могли, – заверил ее полковник. Его остро интересовало, что сейчас произойдет на сцене.
Надо отдать должное Дюпору. Он оказался классным танцовщиком и раненого Адониса сумел сплясать, не смотря на то что ноги выписывали крендели, а самого его заносило то в одну, то в другую кулису. Правда, вначале он как-то странно бегал от нимф Артемиды, обратившихся в гончих. И норовил напасть на них. Но потом выровнялся.
– Что это с ним? – поморщилась Тереза. – Он пьян? Не может быть! Кто набирается за четверть часа перерыва?
«Если умеючи…»
Для первых рядов состояние Дюпора не составило тайны. Но остальной театр был в восторге. И даже когда во время поклона танцовщик запнулся и чуть не упал, поддержанный партнерами, дело приписали усталости и проводили Адониса дружными аплодисментами.
Уже усадив Бургоэн в карету, полковник велел ей подождать, а сам посетил гримерку, куда его на этот раз попытались не пустить. Слишком шокировало зрелище.
Дюпор лежал кучерявой головой на туалетном столике и храпел. Но, едва вошел полковник, встрепенулся и уставился на соперника осовевшими глазами.
– Я пришел, чтобы пожать вам руку, – сказал Бенкендорф. – Это было…
– Роскошно, – едва ворочая языком, подтвердил танцовщик. – Надо будет попробовать плясать под мухой. Расковывает. Конечно, не столько. Но стопочку… – Он причмокнул толстыми губами.
– Давно вы ее любовник? – холодно спросил Александр Христофорович.
– Всегда, – выдохнул бедняга. – Как только приняли в театр. Но она, – его глаза закатились, – любит вас. Даже теперь. Эта глупая история со свадьбой… Ей хотелось вас подначить, – он пьяно всхлипнул. – На самом деле…
Бенкендорф покачал головой.
– Не обольщайтесь. Ни меня. Ни вас. Никого другого. Она не может себе этого позволить.
– Она великая актриса! – встрепенулся Дюпор.
– За это выпьем.
Полковник ушел, забрав два непочатых штофа водки.
– От тебя мерзко пахнут! – воскликнула Бургоэн в карете. – От усов. Это не вино!
«Во всяком случае, не шампанское».
Остаток вечера он провел один, запершись в своей комнате и набираясь без закуски. Чем больше он пил, тем больше трезвел, и, наконец, мир представился ему таким ясным, таким обездвиженным, как стекло. Или студень. Можно было резать ножом и есть. Но нельзя дышать. Это была последняя мысль, которую запомнил Александр Христофорович, когда откинулся на диван.
«Чугуевский полк не пользовался хорошей репутацией, но на этот раз он превосходно вел себя, имея во главе полковника Бенкендорфа, который доказал, что и волонтеры могут быть на что-то годны. Движение чугуевцев, хорошо направленное, а главное, вовремя проведенное, много помогло делу».
22 июня 1811 года. Бессарабия.
Ветер шевелил гривы лошадей, перекидывая клочки волос то налево, то направо от шеи.
Наконец-то Бенкендорф был верхом. Когда с полгода нет иных радостей, и эта веселит душу. Русские войска собрались у Рущука, обращенного в опорный пункт, и ждали армию великого визиря.
Александру Христофоровичу пришлось топать сюда пешком вместе со Староингерманландским полком аж из крепости Ловча. Сначала хотели наступать и далеко выбросили пехоту с егерями. Еще дальше конницу. Но у нового командующего – веселого, круглого, хитрого, как турок, – верлеоки Кутузова имелся свой план. И, согласно ему, все силы стянули обратно к Рущуку, подманивая Ахмет-пашу с семьюдесятью тысячами османского войска.
Там, где визирское знамя – конский хвост с золотыми нитями, – не может быть поражения. Ахмет-паша храбр и искусен, он отбивал атаки у Браилова и сберег крепость. На нем благословение Аллаха. Ему одному – доверие султана.
А эти голодные, измученные лихорадкой люди – их всего сорок шесть тысяч – падут на землю от одного колыхания османских знамен. Зачем они здесь? Как пришли сюда?
Это был вопрос. Бенкендорф, например, вел свой полк по чужой, враждебной земле без карт, артиллерии и разведки. Ни одного верхового. Даже офицеры пешком. Как провел? Бог хранил. Но сколько закопал по дороге? Только Бог и знает.
Пришли. Встали. Кутузов вел одному ему ведомую игру с визирем. Своим казался робок, нерешителен. По всем войскам предписал «скромное поведение» с турками.
Не таскать кур, не щипать девок?
Особенно негодовали казаки. Но они же отчего-то особенно боялись одноглазого – себе на уме. Одно око смотрит на здешний мир, другое видит иной. Держись подальше от этого черта!
Воронцов, случившийся с Шуркой тут же – а куда ему деваться, войной за Дунаем накрыло всех, – рассказывал, будто старик тонок умом так же, как жирен телом. Циничен до крайности. И уверен в своей звезде. Еще при матушке Екатерине, в бытность дипломатом в Царьграде, желая повидать султаншу в серале, не задумываясь, объявил: «Я евнух русской императрицы». И прошел, куда надо. Толстяку все поверили. А потом, когда посольство ехало подписывать тот давний мир, двигались по Молдавии медленно-медленно, куриным шагом, потому что Кутузов пустил вперед картографов. Каждая верста пути до султанской столицы легла на бумагу: нам здесь еще воевать…
Пока в армии судачили, как неспор и ненахрапист командующий, тот писал старому знакомцу Ахмет-паше дружеские письма: мол, не пора ли думать о мире? Мол, я болен и устал, а войска измучены лихорадкой. Будто у вас не так?