Турки были опрокинуты. Движение чугуевских улан знаменовало общий натиск кавалерии. Затем ударили егеря. Оживилась артиллерия. Еще четверть часа, и неприятель бежал. Хуже – он попал в капкан, накрытый пушечной пальбой. А те храбрецы, что прорвались к укреплениям Рущука, очутились под метким ружейным огнем со стен. Лишь немногие анатолийцы сумели выскользнуть и ускакать далеко на юг.
– Сынок! – Кутузов обнимал его перед полком. – Минута решает дело! Твоя минута.
Воронцов приметно хромал. Не рана – легкая контузия в ногу. Но был весел и почитал друга спасителем.
– Я даже помолиться успел, между делом. Думал, аминь.
Бенкендорф поддерживал его одной рукой и был в смущенном восхищении от самого себя.
– Как думаешь, дадут мне Георгия?
Эпилог
Декабрь 1815 года. Смоленская губерния.
Три года назад, казалось, мы только за Березину и обратно. Кутузов горой стоял против Заграничного похода. Сколько еще жизней? И кому выгода от унижения Бонапарта? Одной Англии. Русские еще умоются кровавыми слезами, еще испытают железную хватку новых хозяев жизни. Пока союзников.
Но старик-командующий умер, а государь думал иначе: «Наполеон или я. Я или Наполеон. Вместе мы быть не можем».
Не мог и остальной мир.
Век, словно вздохнув, сбрасывал с себя тяжелые сны и начинался заново. Победа будила столько радости, столько неохватного счастья, что вдовы на балах пускались в пляс, выбирая новых мужей среди выживших, с виду бравых калек. А те, забыв о хворях, искали потерянное на военных дорогах счастье.
Бенкендорф получил сначала бригаду. Потом дивизию. Поехал в Витебск. Тут Бонапарт вылез с Эльбы со своими «ста днями» и «полетом орла»[24]. Был разбит при Ватерлоо. Русские не успели. Зато Александр Христофорович двинулся к Вильно и на обратном пути заглянул под Смоленск.
Ему многих сватали в ту пору. И что такое была девочка-вдова в глуши, возле деревеньки Воглы?
Она задолжала ему ночь? Да мало ли таких ночей!
Он отдал ей дневник? Уже серьезнее.
Зачем? И сам не знал. Сдуру потянуло. Закрывал глаза и не мог представить лицо. Сколько лиц смешалось! Но хорошо помнил ощущение дома – Нутряного тепла, древесного угля и свечного нагара – исходившее не от стен, а от женщины.
Почему-то казалось, что в Мокром канун Рождества. Все время Сочельник и все сидят за столом. Елизавета Андреевна, две крошки в чепцах-кочанчиках, их суровый управитель. Тарелки расставлены. Вот пятый прибор. Ждут его.
С десятком казаков генерал-майор разыскал имение. Хотя плутал, сбивался, ничего не помнил.
Дом был тих. Заперт. И еще когда сбивали замок с двери, Бенкендорф знал, что пуст.
А чего он, собственно, хотел? Люди подались поближе к обжитым местам. Корова сдохла. Или еще какая напасть. Уж не разбойники ли?
Нет. В комнатах заметно прибран скарб. Как перед отъездом. Сами ушли. Это немного успокоило генерала. Он прошел по пустым покоям. Гулко. Холодно. Все чужое.
Поднялся на второй этаж. Вспомнил и не вспомнил. Спальня. Кровать без постели. Пыльное зеркало.
Посмотрел на себя в серую прозрачную гладь. Хорош! Искать вчерашнего дня после стольких сегодняшних!
В Париже он про нее не помнил. В Лондоне тоже. Еще совсем недавно в Витебске думал только о Бонапарте – опять поход, опять жизнь. Так чего же вдруг занадобилась?
Если бы Бенкендорф умел отвечать на такие вопросы, не был бы самим собой.
Спустился в детскую. Полкомнаты занимала печь. Давно не беленная, с черными зализами сажи. На ней углем по холодному, мертвому боку были отмечены черточки: дни, недели, месяцы.
Александр Христофорович вдруг вспомнил, зачем отдал тетрадь. Его свистопляска, поминутные изменения, многолюдье и топтание чужих ног в голове. Ее пустота. Ожидание. Невозможность изменить предначертанное.
Она ждала его. Или кого-то другого. Чтобы мир разом наполнился цветом и звуками. А за окном постоянно была серая, подтопленная оттепелью зима.
Он искал ее, чтобы вылить свой шум и обрести наконец покой.
Но не нашел.
Расспросы соседей – для бешеной собаки семь верст не крюк – ничего не дали. Бибиковы? Да, уехали. В Смоленск? Нет. Что им там делать? Говорят, в Харьков. Чи в Малороссию где-то. Адрес? Какой адрес в наше время?
Обратный путь до Витебска оказался тяжек. До Петербурга втрое длиннее. Ибо то не была дорога домой. Ничейная собака в репьях на пустом шляхе – вот кем чувствовал себя Бенкендорф. Попадутся ласковые руки – расчешут, умоют. Но дом… Дом уже не найдется никогда.
26 декабря 1816 года. Харьков.
Рождественский бал в Благородном собрании Харькова всегда отличался размахом. Москва еще только отстраивалась, и ее прежний зеленый дом с колоннадой, где стоял посреди зала нетронутый французами кумир Екатерины Великой, перестала на время притягивать к себе дворянские сердца.
Но, слава богу, есть другие города – Киев, Смоленск, Ростов, Нижний, – где жизнь набухала, как кровяной шарик, и катилась по венам, перекачивая силу в ослабевшее, но все еще живое сердце.
Хорошо иметь много сердец. Даже разрубленное тело собирается вместе.
Цветные гирлянды, горящие шкалики с воском, хрустальные вазы с язычками пламени внутри. Длинные, растянутые через весь зал ленты. Самое изысканное общество губернии. Горожанки морщили носики и отворачивались от поместных красавиц, проделавших в санях долгий путь.
Офицерский букет был богат – все окрестные дивизии и бригады отправили своих эмиссаров танцевать. Это не развлечение и не топтание в куче товарищей. Почетная обязанность. Пристойный разговор. Дамское окружение. Очень важная миссия для мужланов из медвежьих углов. Спасибо, отцы-командиры были тут же и время от времени бросали начальственный взор на подчиненных.
Шурка теперь был из их числа. Эполеты до локтя. Награды тянут мундир к паркету. Девочки в Петербурге, девочки в Москве, девочки в Полтаве – и все разные! Барышни, просидевшие век на сундуках. Холодные красавицы, боявшиеся, что их заподозрят в недостатке европейского тона. Хохотушки из западных губерний.
Бенкендорф, умевший хорошо вальсировать и говоривший по-французски не отдельные слова, а целые фразы, был нарасхват. Прибывший дня за три в Харьков Серж Волконский, который служил теперь в Киеве и даже там лез на стенку с тоски, тоже не сходил с танцевального паркета. Но ему это нравилось. А Александру Христофоровичу уже не столь.
Он все поглядывал на дверь в буфетную. Там на столах были расставлены напитки – легкие и не очень. Те, кто плохо танцевал, время от времени исчезали и появлялись оттуда более развязными и веселыми.
Дамы хмурились, но делали вид, будто ничего не замечают. Они переходили от мазурки к гавоту, от котильона к вальсу, который после войны признали как бы разрешенным. Что, в конце концов, дурного, если мужчины и женщины крутятся на три такта? Говорят, ведьминский танец. Говорят, его плясали на развалинах Бастилии. А теперь танцует весь мир!
Александр Христофорович переглянулся с Сержем Волконским, который менял уже четвертую даму. И каждая была от него в восторге. Сам Бенкендорф, с тех пор как его загнали командовать драгунской дивизией в Гадяч под Полтавой, чувствовал себя волком, которого заставляют точить клыки о сосновую стену. Аж щепки застревали в деснах!
Делать в Гадяче, откровенно говоря, было нечего. Он ел бумагу. Устраивал учения, только чтобы развеяться. К нему водили хорошеньких мещанок, но и те не вызывали ни радости, ни желания. Все по привычке. Без вкуса.
Ему исполнилось тридцать четыре. Он знал, как мучаются его собственные офицеры, привезшие из Заграничного похода жен – модисток, пирожниц, певичек. Эти поседевшие сопляки служили позором целых семейств. Их никто не благословил. Их перестали принимать. Они не виделись с родными. А некоторые оказались лишены наследства. Ради кого? Страсть прошла. Стали заметны грубость, вульгарные манеры, мелочная корысть.
Десять лет назад Александр Христофорович сам убил бы любого, кто встал у него на пути, когда ему вздумалось утащить из Парижа самую великую актрису всех времен. Если бы его тогда не удержали… Зачем удержали? Свет ушел из жизни. Тепло тоже.
Теперь он понимал, что остальные были правы. Но от их – и своей собственной – правоты становилось тошно.
Сейчас он танцевал в Благородном собрании и мог бы вытоптать паркет до дыр, потому что ему не дали бы отойти в буфетную.
Часы пробили восемь. Гости продолжали прибывать. Открылись двери, и без сопровождения вошла высокая дама с двумя красивыми девочками, которых она держала за руки. Стройная, как пальма. Прекрасная, как камея Гонзаго. Она сразу приковала общее внимание. И когда швейцар провозгласил: «Госпожа Бибикова с дочерьми!» – Бенкендорф вздрогнул так, как дрожал в последний раз летом двенадцатого года в горящем лесу: от загривка до пяток.
Он не узнал ее. Вернее, не сразу понял, что это она. Потому что видел испуганную, в домашнем платье, с гладко зачесанными волосами. Девочка с детишками на руках.
Сейчас Елизавета Андреевна стояла под двойными деревянными колоннами, отмечавшими вход в зал, и была оглушительно хороша.
Серж Волконский даже остановился среди котильона и, не отпуская руки партнерши, свернул шею в сторону вновь прибывшей.
Белое платье, натянутое на корсет, как парус. Цветы жасмина в волосах. Руки, опущенные вдоль тела. Перчатки до локтей. Чеканный медальный профиль. Почему Бенкендорф не заметил всего этого раньше? Еще тогда?
А мог?
Госпожа Бибикова чуть заметно подтолкнула девочек вперед. К ней подошли сразу несколько дам. Приветствовали красавицу-вдову, целовали в щеки, обнимали девочек и вели их к другим детям, сбившимся в свой кружок и тоже намеревавшимся танцевать, как на детском балу.
Елизавета Андреевна повернула голову, словно хотела понять, где в толпе знакомые. Ее глаза заскользили по танцующим парам и вдруг запнулись на Бенкендорфе. Он не поклялся бы, что его узнали. Но вцепились взглядом честно, без кокетства, точно пытались вспомнить: кто он и почему его лицо смутно знакомо?