До полка уже дошли слухи о пропаже Бессонова… Комиссар попытался даже помянуть его среди летчиков, но нарвался на скандал. Шурка смела со стола стакан с водкой и куском хлеба прямо на пол:
– Его мертвым кто-то видел? – с глазами, полными слез, она подступила к командиру: – Он жив! Он мне обещал!
– Северяне говорят: не вернулся из вылета над морем, считай, погиб. Там смерть от переохлаждения наступает через пятнадцать минут, – попытался оправдаться политрук.
– Он мне обещал!!!
С этими словами Александра вышла из столовой. Никто не видел ее плачущей. Только складка появилась между бровей, а ушлые бабы заметили у нее несколько седых волос.
Вечером к ней приехал Васильев. Ему сегодня впервые в жизни довелось лично поговорить с Лаврентием Павловичем. Тот откликнулся на просьбу Микояна и затребовал расследование. Посмотрел ориентировку, написанную Васильевым, и спросил его мнение.
– Кто это, по-вашему, мог быть, товарищ Васильев?
– Считаю, что это Бессонов.
– Почему?
– Во-первых, он пропал там в этот же день при испытательном полете. Во-вторых, это в его характере – бесшабашность, жгучая ненависть к фашистам и готовность к самопожертвованию. В-третьих, у нас мало асов, способных в одиночку остановить целый полк. Бессонов, а точнее Оболенский, такое может.
– Разведка в Норвегии подтвердила потерю у немцев в этот день двенадцати торпедоносцев. Берлин в бешенстве.
– Будут искать. Хотя для Бессонова это не впервой.
– Найдите вы его. Тихо, на мягких лапах. Сколько вам надо времени?
– Неделю.
– Хорошо, через неделю жду доклад. У вас самые широкие полномочия.
Что следует за невыполнение приказа наркома госбезопасности, Васильев знал очень хорошо. Его житейский и оперативный опыт говорил, что ординарными методами Беса не найти. Иначе давно уже мурманские чекисты доставили бы его в первопрестольную в лучшем виде. Значит, что-то не так. Кем он назвался на этот раз? Почему не Оболенским – понятно, но почему не Бессоновым? За ним же ничего нет! Хотя почему нет? А абвер? Допустим… Тогда что? Чужие документы? Вполне. Начинать с ними все сначала? На него не похоже. Тогда появился бы на заводе. Что там американец писал? Без сознания или без памяти?
От размышлений оторвал звонок. Мыртов доложил о текущих делах и заодно о скандале в офицерской столовой.
Идея пришла сама собой. Лучшие попутчики в поисках – любовь и ненависть. Ненависть помогает абверу, а мы возьмем любовью. Поэтому Васильев здесь. Он начал без предисловий:
– Александра Васильевна, нужна ваша помощь.
– Чем я могу помочь вам?
– Вы можете помочь мне и себе. Найдите Пал Григорьевича!
– Он жив?!
– Думаю, да. Приблизительно представляю, где находится. Догадываюсь о состоянии.
– Спасибо… Я знала… Я готова… Что угодно… Где он?
– Как говорит товарищ Иисус: «Ищите и обрящете»… Мое «приблизительно» побольше Франции будет, но давайте рассуждать…
Склонившись над картой голова к голове, они просидели до полуночи. Отказались от еды и даже от чая. В результате остановились на двенадцати эшелонах. Получалось, два в сутки. Утром Шурку ждал ПО-2, на узловые станции и аэродромы подскока ушли шифрограммы с грифом «Воздух». Не успел кукурузник скрыться за горизонтом, такую же шифрограмму получил Васильев от Берии: «Доложено Верховному. Срок – трое суток».
«Ставки повышаются, а шансы наоборот», – подумал Васильев. Менять что-либо уже поздно. Осталось уповать на удачу и женскую интуицию.
За прошедшие два дня Александра не прилегла ни на минуту. Проваливалась в спокойный и чуткий сон только во время перелетов и переездов на машине. На сегодня это был третий эшелон. Столько боли и страданий ей не приходилось видеть никогда. Они проникали в душу, рвали сердце. Кровь, гной, стоны, бессознательный бред и постоянные просьбы: «Сестричка, дай воды… позови врача… переверни меня… скоро приедем… где старшина… я – «Берег», «Стойкий», отзовись…». Шура подходила и заглядывала в глаза каждому с ранением в голову. С некоторых приходилось снимать бинты.
Начальник госпиталя доложил о снятом с эшелона умершем от раны в голову летчике без документов. Вернулась на эту станцию. Успели похоронить. Братская могила. Мат-перемат с местным начальством. Вызванный оперуполномоченный старался. Эксгумация. Что пережила Александра, пока вытаскивали гроб за гробом, пока не нашли нужный и снимали крышки, не передать. Тяжелый, как стон, вздох облегчения прервал эту муку.
Опять машина, самолет и – все по-новому.
А что же Бес? Совсем ничего и никак? Нет, он просто находился на другом уровне, в другом измерении и другом пространстве. Реальные воспоминания чередовались со сновидениями и бредом. Причем все это проносилось в мозгу с космической скоростью, где секунды и даже их доли превращались в вечность.
Из картин детства почему-то все время вспоминалась станица Полтавская. Дядя-атаман, чем-то похожий на Тараса Бульбу и внешне, и повадками, швырял его как котенка в водоворот и с интересом наблюдал, выплывет или нет. Так первый раз посадив на коня, вжарил тому плеткой и потом внимательно смотрел в глаза племяша, свалившегося на землю, не заревел ли. Через месяц Павлушу и бревном было невозможно выбить из седла.
Потом отдал в обучение старшинам с казачатами старше его на три года. Приходил тот с мозолями и ссадинами всегда, а когда и с фингалом или со следами нагайки поперек спины. Никогда и никаких жалоб. Только раз спросил:
– Дядь, а чего они смеются, когда я говорю?
– А куда ты со своими «мерсями» лезешь. У каждой казачки своя балачка, а у казака – больше сорока.
– Как это? – удивился Павел.
– Да просто. У нас в каждой станице свой говор. Казак знает и умеет выбирать слова и выражения, иначе – головы можно не сносить. Ты с матерью и с друзьями-гимназистами на одном языке изъясняешься? С младшей сестрой и уличной шпаной одинаково? Запомни, только дурак со всеми одинаково. Видишь людей – говори на им понятном языке.
Обожал Павел эти разговоры с дядей, когда он с трубкой в зубах втолковывал, казалось, прописные, но такие важные для жизни истины, о которых почему-то молчали в гимназии.
Через два месяца высокородный отпрыск ничем не отличался от казачков: ни повадками, ни говором – разве что босиком не ходил. В конце лета атаман и уважаемые казаки принимали у молодежи экзамен. Молодой барин почти ни в чем не уступал своим старшим товарищам, а в стрельбе из револьвера вызвал восторг даже у ветеранов. На полном скаку всаживал в подброшенную папаху целых три пули! А с места мог не бутылку, а горлышко, подброшенное вверх, разнести вдребезги.
Дядя очень гордился племянником и на следующее лето звал к себе снова. Не получилось. Началась Первая мировая. Павел сам оказался на фронте. А дядя погиб уже в лихое время Гражданской войны, когда вся станица встала на защиту своих куреней. И полегли все до единого, даже те, кто еще не могли держать в руках оружие…
…Отец – человек слова и чести – сегодня хмурый, спокойный и оттого еще более страшный, спрашивает, почему бросил гимназию: «Что за аэропланы вскружили тебе, наследнику великой фамилии, голову? Что значит добровольцем? Я, Павел, ждал от тебя другого…»
…Также часто приходила в голову Гатчина. Ощущение непередаваемого волнения и счастья. Одна великая цель и мечта! Неужели и я полечу?! Но до полетов путь был нелегок и тернист. Взлет как награда, а пока разбираем, промываем, собираем двигатель. Наставники такие же, как и они, молодые, бесшабашные, но требовательные пилоты.
– Господин Оболенский, будете считать ворон, пойдете чистить конюшню. Я доходчиво объяснил?
– Да, господин Нестеров.
– Извольте отвечать по уставу.
– Так точно, господин поручик…
…Крыло надломилось в воздухе, как у раненой птицы, и аэроплан по большой спирали устремился к земле. Удар, глухой взрыв и облако дыма и пыли. Пока добежали, огонь сожрал все. Хоронили в закрытом гробу с лаконичной надписью на обелиске – «Первой пилотессе России». Он так и не успел признаться ей в своих чувствах, собирался после своего полета…
…Первая встреча с «мессерами» в Испании. Первый сбитый фриц… Как зовут? Хартинг? Не знаю…
…Темень зиндана. Жажда и голод… Распухший язык и потрескавшиеся губы… Легкая поступь, шуршание платья, и вниз по веревке спускается кувшин с водой, на дно ямы падает лепешка… Он жадно утоляет жажду, и кувшин исчезает наверху. Лепешка остается с ним. Ее запах и вкус он не забудет никогда…
И опять родное и строгое лицо Александры:
– Только попробуй мне погибнуть!
И такие желанные глаза, губы, руки… Кажется, он ощутил ее прикосновение и, превозмогая жгучую боль в висках, открыл глаза.
…Он лежал в углу теплушки на носилках. Что-то толкнуло ее направиться прямо туда.
– Морячок из Мурманска, переохлаждение и тяжелая травма головы, – заглядывая в журнал, сказала замначальника эшелона. – Документов нет. В сознание пока не приходил.
Голова забинтована, остались лишь большие прорези для рта и глаз и две маленькие – в районе носа. Одна рука лежала вдоль тела на носилках, вторая безвольно опущена на пол, в глазах поволока. Вместо того чтобы положить вторую руку на носилки, Александра взяла ее в ладони и прижала к груди. По телу раненого пробежала судорога, он дернул второй рукой, взгляд прояснился. Открылись два бездонных голубых озера, в которых совсем недавно утонула Шурка. Даже под повязкой было видно, как эти глаза округлились.
– Ты?!
– Я, милый, я. Молчи… Как же ты меня напугал! – она смахнула предательски выступившую слезу. – Теперь все будет хорошо…
– Где я? – с трудом выдавил Бессонов.
– Мы едем домой, Паша…
– Не может быть, – прошептала санитарка, – он за всю неделю слова не сказал.
К ней повернулась Александра:
– Мне срочно нужна закрытая связь.
– Узловая через полтора часа.