– Нэ ты выгодав и нэ повторюй…
– «Полкан» тоже какое-то собачье имя…
– У-у-у-у-у… Що вы за люды?! Ты чоловика побач… Хто вин йе… Тоди и прозывай…
– Ну и кто он по-твоему?
– По-перше, командыр. По-другэ, якщо об Павла Грыгоровыча язык зломыш, то сам дывысь… Хто перший встае и останний лягае? Хто за вамы, як квочка за курчатамы? Хто вас навчае? Хто за вас пидэ и на дыверсантив, и на начальство? Ну и хто вин?
– Начальник… Командир… Отец родной?
– Кращэ – Батько! Скажэш мени «Батько прыказав» – останню сорочку зниму и виддам…
Так и стало «Батя» негласным паролем на складе запчастей. Потом легко и незаметно перекочевало в разговоры летчиков и остальной аэродромной публики между собой, а через месяц вместо «шухер» это имя катилось впереди Бессонова, куда бы он ни зашел.
Это было потом, а сегодня даже свои не приняли поступок командира… В полку и так знали, что Бес за каждого жизни не пожалеет, но чтобы вот так – выйти навстречу матерым диверсантам… Почему один? Неужели они – дети малые?
Он в тот вечер впервые на глазах у полка после короткого «За Гвардию!» ахнул зараз дневную дозу наркомовской и, повернувшись к рядом сидящему замполиту, тихо сказал:
– Ни одна тварь безнаказанно не притронется к нашему полку…
– Вы думаете, это они колонну бензовозов?
– Знаю…
Поднял глаза. За столом тишина. Взгляды устремлены на него.
Бессонов осмотрел себя:
– Что не так?
Подал голос Мелешко:
– Командир, что это было?
– Оперативники во главе с Мыртовым обезвредили группу диверсантов… Среди них – двое наших. Из тех, что холостые в ленты снаряжали и нашу колонну уничтожили… Можно выдохнуть, но бдительность прошу не терять.
– Мы тут на глазах официанток, все такие боевые и орденоносные, сначала по вашему приказу на полу под столом повалялись, потом поднялись и слышали, что у Мыртова «в голове не укладывается»… Если он командовал, то какие вопросы?
– Господа… Товарищи, давайте не будем выкручивать друг другу руки… У нас праздник, диверсанты обезврежены, что еще нужно для счастья?
– Только одного – чтобы вы нам верили…
Опять словно воздух из столовой высосали. Но взгляды уже не на него, а куда-то вниз. Бессонову пришлось прокашляться, чтобы они обратились на него:
– Простите, но иногда обстановка диктует молниеносные решения, когда некогда советоваться. Я могу быть неправ во многом, но только не в том, что не верю вам. Это – правда. Горжусь, верю и надеюсь… Налил бы кто, с удовольствием бы выпил за вас.
Несколько рук с бутылками потянулись к стакану командира и в результате наполнили до краев. Это вдвое превышало дневную дозу. Бес встал и выпил! До дна! Садиться не стал, взял с вешалки шапку и направился к выходу.
– Устал, пойду отдохну. Вас, Андрей Семенович, прошу довести стол до конца.
– Я провожу, – встал Давлетшин.
– Спасибо, «Гамлет». Пойдем…
Бессонова начало развозить на глазах.
– Пал Григорьевич, не надо было ничего доказывать, – сказал молодой летчик, поддерживая пошатывающегося командира.
– А я – ничего…
– Кто заставлял стакан до дна? Что вы кому доказали? Мы знаем ваше отношение и к себе, и к водке… Ни желания, ни умения…
– Неправда… Я с удовольствием…
Удивительно, но в данный момент «Гамлет» проявлял мудрость и рассудительность, совсем не свойственную его возрасту.
– Ладно. Пришли. Ложитесь. Ничего не надо? Завтра опять тяжелый день.
…Назавтра Бессонову было стыдно. Он давно столько не выпивал, а не развозило его так вообще никогда. После умывания на тумбочке обнаружил стакан с мутной жидкостью. Понюхал, попробовал… Рассол. Выпил как живительный нектар! Голова прояснилась, пропал противный запах во рту, появился аппетит и жажда жизни.
После перебранки с часовым в блиндаж ввалился запыхавшийся Хренов.
– Тебе Шура звонила поздно вечером… Я все рассказал…
Бессонов напрягся. В голове пронесся вихрь мыслей и, как дополнение, голос Александры: «Только попробуй мне погибнуть!».
– Спасибо, дорогой Алексей Михайлович. Стесняюсь спросить, что именно?
– А все, – Хренов присел на табуретку и полез в карман за папиросами. С видимым удовольствием затянулся и только после этого продолжил: – Все, что просила, все и рассказал.
– Ну…
– Как ты полк задрал… Что Героя получил… Что мы стали Гвардейцами… Что не жрешь ни хрена…
– Все?
– Хотел еще про вчерашнее, но пока не стал.
Бессонов выдохнул и сел напротив.
– Как она?
– Переживает… Не думаю, что у нее там сахар, но ни словечком про трудности. Все о тебе допытывалась.
– Не сказала, что беременна?
Было видно, как у Хренова округлились глаза.
– Ну, слава богу! Теперь только понял, почему ты не потащил ее за собой. Друг называется…
– Я сам – неделя как узнал.
– Ладно, прощу, если крестным возьмете.
– С удовольствием, дорогой Алексей Михайлович. Только…
Что «только», так Хренов и не узнал – завыл зуммер телефона. Звонил дежурный. Прибыл начальник контрразведки фронта, ждет на КП.
– Здравствуйте, дорогой Николай Ульянович, рад вас видеть, – с порога заявил Бессонов, увидев на своем КП Васильева, и, рассмотрев ромбы на петлицах, добавил: – Искренне поздравляю со званием старшего майора госбезопасности.
– Все взаимно, Павел Григорьевич. И радость от встречи, и поздравления с подполковником и высоким званием Героя Советского Союза.
Обменялись крепким рукопожатием. Васильев оглянулся:
– Нам дадут здесь спокойно поговорить?
– Здесь? Нет! Пошли ко мне.
В его блиндаже еще стоял запах от папиросы Хренова.
– Вы действительно закурили? Мне можно?
– Вам – безусловно, а я… Пока только для маскировки.
Сняли куртки, подсели к столу. Васильев закурил.
– Простите, Николай Ульянович, вы завтракали?
– Нет. Как, впрочем, и вы.
– Тогда давайте попросим чаю.
Бессонов поднял трубку и переговорил с дежурным. Не успел он положить трубку, как в дверь постучали. Зашел Тормунов с чайником в руке и подносом.
– Как? – только и успел спросить командир полка.
– Простите, Пал Григорьевич, подумал, что вы закрутились, поэтому распорядился заранее. Если не возражаете, капитан Тормунов поприсутствует при разговоре.
– Умеете удивлять, Николай Ульянович.
– Это вы говорите? – вступил в разговор Тормунов, при этом успевая разливать чай. – Я чуть заикой не стал, когда увидел вас перед столовой.
– Я же извинился…
– Хорошо то, что хорошо кончается. Мы эту ситуацию обсудили. Не помню, говорил ли так товарищ Иисус, но – победителей не судят. Не заслужили мы пока вашего доверия, бывает… Я о другом. Вы блестяще справляетесь с командованием полком. Я уж не говорю, чего вы стоите как летчик! Десять, нет, сто Ажбашевых против вас – мелкая картошка, поэтому – зря не рисковать!
– Я понял.
– Во-первых, не верю. Во-вторых, имею личный приказ от Наркома обеспечить безопасность командира полка Бессонова. Понимаете, что это значит для меня? Хотите, поставлю часового у вашего самолета?
– Не хочу…
– И, в-третьих, Мыртов сейчас арестовывает зама роты охраны. Надеюсь, последний из предателей в вашем полку. Он – шестерка у Ажбашева…
– Офицер у солдата?
– У абвера своя табель о рангах.
– И что?
– Ажбашев ради спасения собственной шкуры поет как соловей. Даже то, о чем не спрашивают. Этот вопрос, надеюсь, закрыли. Остался еще один.
Бессонов напрягся. Даже перестал жевать.
– Какой?
– Кто вы, товарищ Бессонов? Не смотрите так на меня. Вы можете мне темнить, а капитану Тормунову завтра докладывать Лаврентию Павловичу, как сами догадываетесь, не для удовлетворения праздного любопытства.
– Даже Сталин разрешил мне до победы побыть Бессоновым.
– Бог с вами, пусть Бессонов. Однако наша резидентура не подтверждает легенду графа Оболенского.
– Я вам про графа никогда не говорил. Вы это взяли со слов Хартинга. Так меня представили ему французы. Для них что граф, что князь – одно и то же.
– Вы князь? Из тех Оболенских? – Васильев с Тормуновым переглянулись.
– Имею такой грех. Моя фамилия – моя гордость и мой тяжкий крест. Даже не пытайтесь разобраться в родословной. Сам не знаю всей своей родни, но все мои многочисленные дядья считали своим долгом не опозорить наш род. Все служили. По мужской линии одни генералы, предводители дворянства и тайные советники. Уважаю, но достали хуже горькой редьки. Я против установленных правил воевал, сколько себя помню. Не дай бог подойти на улице к кому-нибудь или сесть не по чину… Не говоря уже о выборе спутника жизни или профессии по душе. Наверное, с тех пор все делаю наперекор.
– Не завидую вашим командирам.
– Почему же? Я когда-нибудь вспоминал свой титул? Служба у меня в крови. Приказ исполню. Глупость делать не буду и скажу прямо в глаза.
– Вы мне сразу не рассказали потому, что не верили и боялись за маму с сестрой?
– Совершенно верно… Отсюда я не мог их защитить. И еще: я хорошо знаю, что такое предательство.
– Спасибо, Павел Григорьевич. Нам было важно это услышать от вас, а то, знаете, маленькая ложь рождает большое недоверие.
– Вранья не было. Только – умолчание и недомолвки, но, вы правы, они вносили в наши отношения некую двусмысленность. Я вам многим обязан и меньше всего хотел, чтобы это было построено на лжи.
– Ваша родословная, если мне не изменяет память, от Рюриковичей…
– Это верно. Поэтому изводили наш род под корень и Иван Грозный, и Николай Первый. Всю нелицеприятную правду-матку молодые князья Оболенские в глаза говорили. Говорить говорили, но Русь любили. Служили и защищали ее не за страх.
– Теперь понятно.
– Что?
– Мы нашли несколько Оболенских во французском Сопротивлении, одного в американской воздушно-десантной дивизии. Все обеспеченные, с положением в обществе, в симпатиях к нам не замечены, но рискуют всем, оказывая возможную помощь Советскому Союзу в борьбе с фашизмом. Теперь понимаю: не потому, что захотели, а потому, что не могут иначе.