Она была оригинальна. Ее морщинистое лицо свидетельствовало о потрясениях всей жизни первопроходца нового общества в странной и запретной среде. Израиль, прозябающий на крошечном клочке земли - неустойчивый, отверженный, под угрозой непримиримо враждебных соседей - лишь с небольшим отрывом спасся от своей истории. Настороженные глаза госпожи Меир, казалось, всегда были начеку в ожидании неожиданных вызовов, особенно со стороны ее импульсивных американских союзников. Она считала своей миссией защиту того, на что возлагал такие горячие надежды народ, который на протяжении 2000 лет влачил шаткое существование в диаспоре. Мое собственное детство в гитлеровской Германии дало мне понимание ее эндемической внушаемости.
Я также признал определенную справедливость в ее нынешнем отношении к нам. Как жертва военного нападения, ее правительство теперь столкнулось с ситуацией, когда требования мирного процесса множились со стороны американского союзника, от которого она зависела, но который, казалось, никогда не понимал ее травм.
Она относилась ко мне, еврею, как к любимому племяннику, который, когда не соглашался, глубоко разочаровывал ее. Наши отношения были настолько близкими, что я привык называть ее Голдой и до сих пор думаю о ней именно так. Моя жена, Нэнси, говорила, что споры между Голдой и мной за ужином в доме Голды в Израиле представляли собой одни из самых драматических театральных представлений, свидетелем которых она когда-либо была. Нэнси не упоминала, чем они обычно заканчивались: Мы с Голдой удалялись на кухню и вырабатывали решение.
Меир прибыла в Вашингтон при первой же возможности после прекращения огня. Прежде всего, она была недовольна тем, что мы настояли на пополнении запасов - пусть и невоенных - для египетской Третьей армии. По сути, она выступала не против конкретной политики, а против изменения стратегических реалий: демонстрации уязвимости Израиля и очевидного появления Египта в качестве приемлемого американского партнера по переговорам. Ее призывали к сдержанности, чтобы позволить стране, напавшей на ее страну, развиваться в более мирном направлении. Для Меир это не было самоочевидным предложением:
Меир: Мы не начинали войну, но...
Киссинджер: Госпожа премьер-министр, мы столкнулись с очень трагической ситуацией. Не вы начали войну, но вы столкнулись с необходимостью принятия мудрых решений, чтобы защитить выживание Израиля. Вот с чем вы столкнулись. Это мое честное суждение как друга.
Меир: Вы говорите, что у нас нет выбора.
Киссинджер: Мы сталкиваемся с международной ситуацией, которую я вам описал.
Для нации претендовать на полную автономию - это ностальгия; реальность диктует, что каждая нация - даже самая могущественная - адаптирует свое поведение к возможностям и целям своих соседей и соперников. То, что Меир в конечном итоге поступила соответствующим образом, является заслугой ее руководства.
Во время своего визита в Вашингтон премьер-министр Меир стремилась к достижению одновременно двух результатов: консенсуса со своим незаменимым союзником и консенсуса со своим народом, большинство из которого все еще находилось в шоке от изменения обстоятельств и многие из которых оставались непреклонно воинственными. Наблюдение ООН за пополнением запасов означало, что оно могло быть осуществлено без прямого сотрудничества с комбатантами. На ужине в израильском посольстве она выступила с полупубличной критикой администрации США (возможно, в интересах присутствовавших на ужине помощников, министров и советников израильского посольства). Не обращая внимания на эти критические замечания, на следующий день я встретился с ней в Блэр-Хаусе (резиденция государственных гостей) на частной встрече в кругу советников, где она продемонстрировала готовность к возобновлению поставок на шести условиях, которые я изложил, включая начало переговоров о размежевании. Эти шесть пунктов также предусматривали обмен военнопленными в самом начале процесса, что очень беспокоило Израиль.
Поскольку выборы в Израиле были неизбежны, кабинет Меир сначала отказался уполномочить ее принять эти условия, пока она находилась в Вашингтоне. Но к этому времени мы достаточно хорошо понимали израильскую политику, чтобы понять, что премьер-министр не стала бы выдвигать такую программу, если бы сочла проект неприемлемым. Ее кабинет не смог бы отменить ее решение, когда она фактически находилась в кресле.
Видение Садата о новых переговорах не смогло бы возобладать без участия Меир. Вступив в переговоры, она впервые в истории Израиля согласилась на возможность отказа от территории. Согласившись на невоенное снабжение Третьей армии, она отказалась от возможности достижения Израилем решающей военной победы. В то же время она создала предпосылки для прорыва в переговорах. Она преодолела свои инстинкты ради возможного продвижения к миру. Ни Садат, ни Меир не смогли бы сделать этот первый шаг без другого.
Встреча во дворце Тахра
7 ноября 1973 года, всего через четыре дня после визита Меир, я впервые встретился с Садатом. Он подготовил почву для американской дипломатии, отодвинув на второй план советские военные действия в кризисе, вызванном нарушением режима прекращения огня. Стратегическая цель Египта в развязывании войны, как мы позже выяснили, заключалась в психологической трансформации ситуации для заключения прочного мира. Открытость Садата к переговорам изменила наше представление о нем. В наших глазах он больше не был радикалом.
До сих пор шаги Садата были скорее символическими, чем фундаментальными. Имели ли мы дело с действительно новым подходом или тактической вариацией установленного образца? Арабское требование о немедленном возвращении Израиля к границам, существовавшим до июня 1967 года, оставалось на столе переговоров. Признание легитимности государства Израиль не было даже намеком. Встреча могла привести либо к поэтапному прогрессу, либо к тупику, если бы Садат настаивал на общем урегулировании.
В ходе наших обсуждений необходимо было решить основные вопросы. Самым неотложным из них было пополнение запасов Третьей армии, которое происходило на разовой основе. На втором месте стояла цель переговоров о мире на Ближнем Востоке, о которой говорилось в соглашении о прекращении огня, но которая так и не была официально определена. Третьим вопросом было будущее египетско-американских отношений, которые технически все еще основывались на разрыве дипломатических связей Насером в конце войны 1967 года.
Встреча произошла во дворце Тахра, в некогда фешенебельном пригороде Каира, который сейчас пытается сохранить видимость. Меня торопили к веранде, где собралась толпа журналистов в сопровождении значительного числа сотрудников Садата. Никаких видимых мер безопасности не было.
Среди этого хаоса глубокий баритон произнес слова: "Добро пожаловать, добро пожаловать". Садат прибыл без каких-либо официальных церемоний. Он был одет в военную форму цвета хаки с накинутой на плечи шинелью. (Он провел меня в большую комнату с французскими дверями, выходящими на просторную лужайку; на ней были расставлены плетеные кресла для наших помощников.
Мы сели на диван напротив сада, оба изображали беззаботность, хотя прекрасно понимали, что от результата может зависеть характер египетско-американских и, возможно, арабо-американских отношений в ближайшем будущем. Выглядя чрезвычайно расслабленным, Садат набил свою трубку, раскурил ее и начал разговор, сказав, что давно мечтал о личной встрече: "У меня есть план для вас. Я назвал его "План Киссинджера".
При этом он прошел через всю комнату к мольберту, на котором были разложены ситуационные карты. Стоя перед ними, он упомянул о моих предыдущих переговорах с Хафизом Исмаилом. Как отмечалось ранее, я ответил на предложение Исмаила о выводе израильских войск со всего Синая, предложив временные меры, позволяющие адаптироваться к мирному процессу до принятия окончательных решений. Исмаил отверг наше поэтапное предложение; теперь Садат принял его, назвав "планом Киссинджера". Он предложил в качестве начального шага вывод израильских войск через две трети Синая до линии от Эль-Ариша (город в 20 милях от израильской границы и в 90 милях от Суэцкого канала) до национального парка Рас-Мохаммад на южном краю Синайского полуострова.
Это было потрясающее начало переговоров, которые, как мы ожидали, будут затяжными и трудными - не потому, что его предложение было таким беспрецедентным (на самом деле оно было нереальным), а потому, что он выразил готовность изучить предварительные этапы разъединения. Ни в одном другом подобном случае я не сталкивался с противником, который уступил бы поле боя в своем первом шаге. Каждый арабский лидер, с которым мы обсуждали идею временного урегулирования, отвергал ее. Садат принял ее еще до того, как она была предложена.
Но Садат должен был знать, что убедить лидеров Израиля отступить на такое расстояние, включая стратегические перевалы в центре Синая, в конце войны, начатой Египтом, будет невозможно. Чтобы не заводить диалог с Садатом в тупик, я предложил ему объяснить соображения, которые привели его к тому, где мы оказались.
Садат сначала осторожно, а затем с нарастающей силой описывал свои цели. Он был разочарован в Советах; они были неспособны или не хотели работать с Соединенными Штатами над установлением мира на Ближнем Востоке, совместимого с достоинством Египта. Формулировки в коммюнике, завершившем московский саммит 1972 года, устранили любые сомнения в советских приоритетах: они не собирались рисковать напряженностью в отношениях с Америкой из-за Египта. Решение о высылке около 20 000 советских советников было принято, как первый шаг к восстановлению достоинства Египта, а война стала его дальнейшим проявлением. Он не предупредил о высылке заранее и не потребовал от Америки никакого вознаграждения после нее.
Садат говорил на прекрасном английском языке, хотя и в несколько ходульной манере, точной и формальной - возможно, потому что он учился по газетам, рассказам и книгам, находясь в британских тюрьмах во время войны. Его изложение было сделано выразительно, с немного суженными глазами, как будто он рассматривал какой-то далекий горизонт. Он пришел к выводу, сказал он, что без долгосрочной доброй воли Америки невозможно добиться прогресса. Поэтому он будет искать примирения с Америкой и прочного мира на Ближнем Востоке. Он стремится к изменению основных взглядов, а не линий на карте.