— Знаешь, — начал я, — ты могла бы извиниться и по суазору. Я на самом деле всё понимаю. Это ты меня извини.
— Не надо, — Лида нахмурилась. — Ничего ты не понимаешь. Всё… сложно. Я просто просила дать мне немного времени, но… Вчера я видела тебя на станции.
Мы шли по аллее — рядом, как парочка, которая ждёт, когда спустятся сумерки, и загорятся призрачным светом похожие на планеты фонари.
— Я тоже тебя видел, — сказал я.
— Да, — сказала Лида.
— Скажи, — спросил я, когда мы проходили мимо пустой скамейки, — а этот забавный куб, проектор голограмм, у тебя сейчас с собой?
Лида покачала головой.
— Нет. Я по ходу всё-таки его потеряла. Или, может, дома где-нибудь завалился. Но найти так и не смогла. А что? — Она улыбнулась. — Хотел бы посмотреть?
— Не знаю, — ответил я. — Наверное. Это было так красиво. В тот вечер, помнишь?
— Сейчас в любом случае ещё слишком светло.
— А не хочешь вернуться в кафе? Посидели бы вы, выпили кофе.
— Нет, извини. Погода хорошая, вечер приятный. Давай просто пройдёмся.
Мне казалось, что до станции монорельса остаётся лишь несколько шагов.
— Ветер вот только… — сказал я.
— На самом деле я хотела поговорить, — добавила Лида с таким видом, как если бы в кафе нам пришлось бы сидеть в вынужденном молчании, наблюдая за тем, как плывут в темноте фальшивые звёзды.
— Да… — начал я и осёкся; я вдруг взял Лиду за руку, и она остановилась, испуганно взглянув на меня. — Я же и так всё понимаю. Если ты просто хотела объяснить…
— Ничего ты не понимаешь, — повторила Лида.
Ветер снова разметал её волосы. Я держал её за руку.
— Тогда объясни, — сказал я.
Лида смотрела прямо перед собой и не говорила ни слова. Кто-то проходил мимо нас; вдалеке, над редкими деревьями, летел навстречу ветру электрический поезд; загорались, вздрагивая и моргая, как от перепадов напряжения, первые уличные фонари.
— Объясни, — повторил я.
Лида подняла на меня глаза и тут же отвернулась, закусив нижнюю губу. Её кисть в моей руке напряглась.
— Отпусти, — сказала она.
Я отпустил.
Встречный ветер ослаб — или просто переводил дыхание. Лида поправила спутавшиеся волосы и сделала несколько шагов вперёд, к очередной пустующей скамейке.
Потом остановилась, посмотрела на меня.
— Ты идёшь?
— А куда мы идём, Лида? — спросил я, не двигаясь с места.
— Ты идёшь? — повторила она. — Со мной?
И сама взяла меня за руку.
— Ты меня извини, — вновь начала она. — Я так запуталась. Я… Я понимаю, что для тебя сейчас очень тяжёлое время. На самом деле — для всех нас. Кто знает, быть может, уже завтра…
Она смотрела через вздрагивающие на ветру ветви на серое вечернее небо, словно ожидала увидеть там огни заходящих на орбиту кораблей.
— Кто был тот парень? — спросил я и тут же сказал сам: — Знаешь, я чувствую себя таким кретином…
— Мы встречались, — перебила меня Лида.
— Встречались? — спросил я. — А сейчас? Вчера мне показалось…
— Но сейчас уже не вчера! — сказала Лида. — На самом деле мы уже очень давно знакомы…
— Да, а Витя ведь говорил мне…
— Мы… — продолжала Лида. — На самом деле у нас сложные отношения. Мы расставились на время, а потом… — Она замолчала на несколько секунд, решая, что сказать. — А потом мы расстались снова.
Руки у меня вспотели.
— Знаешь, чего я сейчас больше всего боюсь? — сказал я.
— Чего? — спросила Лида.
— Того, что ты опять исчезнешь, — сказал я. — На несколько дней, на неделю, на месяц. Даже в соцветии ничего не будешь писать. А потом я как-нибудь встречу тебя на улице и…
— Я не исчезну, — сказала Лида, но тут же отвернулась и вновь посмотрела на вечернее небо.
— Я тебе не верю, — сказал я.
Она вздрогнула, как от удара током, глаза её блеснули, губы сжались, но потом лицо её неожиданно смягчилось, она прижалась ко мне, обняла за плечи.
— Что ты… — пробормотал я.
— Помолчи, — сказала она.
Мы стояли так долго, пока на аллее не зажглись все фонари. Я все ещё чувствовал тепло на губах, но не решался её поцеловать — я был уверен, что она исчезнет в тот самый миг, когда губы наши соприкоснутся.
— Давай сходим куда-нибудь, — сказал я.
— Сейчас?
— Необязательно сейчас. Можно завтра. Когда ты выберешь. Сходим как парень и девушка.
— А куда? — спросила она.
Лида прижалась ко мне щекой, и её дыхание щекотало мне шею.
— Космический театр? — сказал я.
— Звёзды и любовь? — Я почувствовал, как она улыбается. — Или как там это было? Можно, правда… там, по-моему, уже не идёт ничего интересного.
— Солнечное затмение больше не показывают? — спросил я.
— Не показывают, — сказала она.
— Ну, тогда мы могли бы…
— А помнишь, мы как-то ездили к реке? — сказала Лида. — Куда-то далеко, ночью. Ты ещё взял напрокат такую огромную машину… Я подумала, мы могли бы…
Лида подняла голову. Глаза у неё влажно блестели. Она хотела ещё что-то сказать, но слова застыли у неё на губах. Неожиданный порыв ветра разметал её волосы. Говорить больше было не нужно. Я склонился над ней и…
56
Идеальная тьма медленно затягивала яркое дневное солнце.
Я представлял, как тень от Луны мчится по далёким пригородам и скоростным автострадам, а солнце тем временем превращается в изогнутый полумесяц, вспыхивает и скрывается в темноте. И на небе, потускневшем, погасшем, как экран с покрытием из жидких кристаллов, остаётся только пугающий чёрный диск, охваченный тающим пламенем — короной из последнего солнечного огня.
Я снова проснулся в темноте.
Солнечный нимб погас, и сумерки сменила вечная мёртвая ночь. Как будто всё вокруг перестаёт существовать, когда нет отражённого света — когда ты не можешь доверять собственным глазам.
Я долго лежал на кровати, неподвижно глядя в чёрный потолок. Я помнил солнечное затмение так явственно, словно был в космическом театре только вчера; я чувствовал поцелуй Лиды на своих губах. Сколько я на самом деле нахожусь в этой тюрьме? Два года? Они могут говорить что угодно, они, наверное, даже сведут меня когда-нибудь с ума своими рассказами, пытками и бессмысленными допросами, но память кожи обмануть они не в силах.
Я провёл рукой по губам.
Привычно шипел воздуховод над кроватью, выдыхая холодные струи воздуха с запахом хлора, но утробного машинного гула не слышалось — как и призрачных голосов.
О чём они тогда говорили? Название камеры, Д2. Кто-то с Ахилла. Кто-то такой же, как я.
Лидия?
Я несколько раз моргнул и потёр рукой глаза.
Единственное, что я видел — это горящий красный глазок камеры наблюдения, однако тьма меня уже не пугала, я привык к ней, как привыкает ослепший доверять другим органам чувств.
Я медленно поднялся, шагнул в темноту, разведя в разные стороны руками — как акробат, балансирующий на канате. До двери было ровно восемь шагов. Немигающий глаз камеры наблюдения смотрел в пустоту. Я вдруг вспомнил, как кто-то (наверное, Виктор) рассказывал мне, что у некоторых панорамных камер есть слепое пятно — слишком маленькое, чтобы можно было незаметно прокрасться по коридору или зайти в какую-нибудь тайную дверь, но вполне достаточное, если нужно всего лишь укрыться от чьих-то глаз.
Поможет ли мне это?
Я мог бы спрятаться в этом слепом пятне, и когда девушка, называющая себя Таис, не увидит меня на своих мониторах и зайдёт сюда, сжимая в руках пульт управления светом, я набросился бы на неё сзади, отобрал бы её оружие и… И тот мужчина, с которым она как-то спорила в моей камере, нажал бы свою кнопку, и через секунду я бы уже лежал без чувств.
Я расстегнул куртку и провёл рукой по правому плечу.
Воспаление на коже сошло, имплантат давно уже не активировали, и я едва смог нащупать небольшую припухлость над трицепсом. Имплантат зашили неглубоко, и, когда я с силой давил на плотную опухоль под кожей, то чувствовал, как вшитое в руку устройство неприятно перекатывался под пальцами. Мне нужно было обязательно вытащить его, но разодрать кожу пальцами я не мог.
Я глубоко вздохнул, изогнул шею и, как можно выше задрав правую руку, вцепился зубами в плечо.
В тот же момент в комнате зажёгся свет.
— Отойдите от двери! — послышался резонирующий металлический голос.
Слепого пятна нет.
— Лида? — крикнул я и тут же поправился: — Таис? Это ты? Зачем тебе этот модулятор? Ты не можешь говорить без него?
— Какой ещё модулятор? — возмутился голос.
— Что значит, какой? Таис, ты опять…
— Отойдите от двери! — рявкнул, позвякивая, неживой голос.
Я подчинился.
— Настало время кормления, — сказал я, усмехнувшись, и сел на постель.
Голос молчал. Я пытался сообразить, поможет ли мне как-нибудь пустая упаковка от пакета с суспензией. Впрочем, если за мной наблюдают круглые сутки, и у камеры нет слепого пятна, то я никак не смогу незаметно вытащить имплантат.
— Еды сегодня не будет? — спросил я.
Голос проскрежетал что-то нечленораздельное — кто-то пытался прочистить горло, встав у микрофона, — и через несколько секунд из люка в двери вылетел белый пакет. Грузный паёк шлёпнулся неподалёку от меня, клеёные стенки пакета не выдержали, и суспензия потекла из надорванных швов, расплываясь жирным пятном на полу.
— Да что же вы делаете?! — крикнул я и бросился к пакету.
Вытекло не так много, однако пакет потерял герметичность, и белесая жидкость сочилась из него, стекая по моим рукам. Я надорвал края пакета снизу и стал жадно пить, запрокинув голову.
Под потолком вновь раздался звон.
— Лидия, — произнёс искажённый модулятором голос.
— Что? — не понял я, вытирая губы руками.
Пакет уже опустел, и я бросил его на пол.
— Кто такая Лидия? — спросил голос. — Расскажите о Лидии.
Я засмеялся.
— Теперь я вижу, — сказал я. — Ты не Таис. Ты… — я напрягся, пытаясь вспомнить, — ты Алик, да? Или кто-то ещё? Сколько вас там? Вы все на кого-то похожи, все украли чужие лица?