Василий Васильевич аккуратно изъял пустой лист и, отчикнув заголовок, сунул под бронзовое пресс-папье, в стопку писчей бумаги. Срезанная полоса с сакраментальным словом отправилась в карман.
— Поглядите, Коля, утром пришла почтой — в дерюжку переплетена! — возликовал Розанов и тотчас принялся отдирать обложку.
— Да зачем вам?..
— Может, пыль с обуви смахнуть… А ляссе — обувной шнурок, как вы советовали!
— Это не шнурок, а Бикфордов фитиль, — лениво проговорил Коля. — Кто бы ни был издатель, он понаходчивей меня.
— Может, запалить? Интересно понаблюдать, как огонёк к бумаге станет подбираться, — злорадно сказал Розанов.
Он ухватился было за закладку, собираясь вырвать резким движением, но уставился на заложенную страницу.
— Это что ещё за?.. — выбормотал он. Машинально затолкал дерюжку в карман пиджака.
Василий Васильевич как будто онемел. Следовало проявить минимальный интерес. Вольский неторопливо поднялся — молчание всё длилось, — приблизился и заглянул через плечо писателя в книжку. Колонку дат подпирало число, будто составленное из пик, ошейника и топора: «1917».
Ослабевшим голосом Розанов предупредил вопрос:
— Это, Коля, годы разрушения великих царств прошлого. Карфаген, королевство Вестготов, Иерусалим… А резюмирует их — указание на наше будущее.
Вольский поморщился:
— Забудьте, Василий Василич. Всякое пишут… За Россию нечего опасаться. Боря катастрофу своим романом отменил.
«Лига выдающихся декадентов» увеличила славу Бугаева, но никто из читателей, кроме трёх друзей автора, и не догадывался об истинной цели создания романа.
— Одну — отменил. А коли новую готовят? — выразительно произнёс писатель. — Те, кто за Минцловой — помните? — он понизил голос.
Порядочно времени прошло с того дня, как друзья отправили раздутое чудовище на дно зыбучего океана, расположенного глубоко под Москвой.
— Подписано неким Хлебниковым, — заметил меньшевик. — Как этот Хлебников высчитал дату? Полагаете, изощрённая нумерология?
— Думаю, суть не в науке чисел, а лишь в тех, кто снабдил автора сведениями касательно этой даты. Нам бы добыть адрес Хлебникова. А телеграфирую-ка я в Москву, Бугаеву! Пускай на журфиксах поспрошает у знакомых литераторов.
Вольский занервничал. Перспектива железнодорожного путешествия его не устраивала. В смятении мыслей он не придумал ничего лучше вопроса:
— Почему вы так уверены в опасности этой даты, Василий Васильевич?
— Да потому что число 1917 это сумма «бунташного» 1905 года, в котором и вы тоже пошалили, — раздельно произнёс писатель, — и двенадцатилетнего цикла планирования, любимого деятелями мировой закулисы. Выезжаем немедленно!
— А как же ужин?
— В вокзальном буфете перекусим, — неожиданно твёрдо сказал Розанов.
Друзья прошли под аркой в затхлый двор, откуда сбитые лестничные ступени уводили посетителей на второй этаж. Коридор, где с трудом могли разминуться двое, гипнотизировал тёмной глубиной.
Боря Бугаев, встретив друзей на Николаевском вокзале, уверенно повёл их по раздобытому адресу, — сюда. Даже отважился сам покрутить ручку звонка.
— У вас проживает некий Хлебников? — спросил Розанов в приотворившуюся дверь.
Рослая, мосластая, властная на вид старуха справилась:
— А вы кто такие, откуда?
— Откуда надо, — хмуро сказал Вольский.
Этого хватило. Телосложение меньшевика и рубленые черты лица внушали людям уважение.
— Вселился три месяца тому. Десятирублёвая комната, от обедов отказался. Дверь в конце коридора… А имя-то назвал несусветное! Скрывается от кого-то!.. — с удовольствием повествовала хозяйка. — Намедни вечерком шёл от своих омонимных эфироманов…
— Анонимных, верно? — с сахариновой улыбочкой сказал Розанов.
— Стукнули добрые люди его в затылочек, — частила хозяйка, — у него ум за ум зашёл. Он и раньше, бывало, заговаривался, а теперь вовсе человеческую речь забыл, бормочет на чудном языке. Наволочку кровью перепачкал — одни неприятности из-за него!.. Теперь идя в ватер, котелок надевает — голову бережёт. Поздно спохватился, — страшным шёпотом закончила она.
— Вот что: послушаем эту самую заумь, — решил Василий Васильевич.
Комнатёнка была самая дрянная, да и присутствие жильца её не красило. Хлебников лежал на койке, заложив руки за голову, в ветхоньком чёрном сюртуке, а обутые длинные ноги закинул на металлическую дужку. Единственное окно завешивала дырявая рогожа, поэтому царили сумерки. На половицах случился целлюлозный апокалипсис: мятые, комканные листки писчей, а то и серой обёрточной, салфетки, афиши, вперемешку с отдельными квадратами бумаги верже, свидетельствовавшими, что обитатель комнаты знавал лучшие времена. Бумаги были всплошную покрыты каракулями. Нельзя было наступить, чтобы не зашелестело в подошвах.
Казалось, Хлебников нисколько не удивился приходу гостей. Привстав с кровати, выпалил:
— Здра!
— Не так уж и запущенно, — удовлетворённо сказал Розанов. — Если дальше пойдёт в том же духе, мы легко найдём общий язык.
Хлебников тут же выдал умопомрачительную тираду на непонятном языке. Если бы присутствующие сумели её расслышать и записать, получилось бы:
— Солов зов, воз волос. Зол гол лог лоз. Горд дох ход дрог. И лежу, ужели? Зовёл!
— Честнейше господаре, рекёшь ли на сим наречии? — глазом не моргнув парировал Василий Васильевич.
Хозяин комнатёнки что-то пролепетал, тихо, будто внезапно застеснявшись.
— Признаюсь, не разобрал, каким языком воспользовался наш гостеприимный хозяин. Заумь какая-то, иначе не назвать. — Василий Васильевич потребовал: — Громче!
Хлебников дал очередную тираду, а Боря Бугаев со скучающим видом прошагал к окну.
— Пускай от удара русский язык у него из головы вылетел, — рассудил Розанов. — Но другие-то языки должны остаться? Коля, скажите ему что-нибудь по-французски.
— Может лучше сами, Василий Васильевич? — с тоской в голосе проговорил Вольский.
— Я совершенный профан в иностранных языках.
Вольский обернулся на Бугаева — тот одним глазком выглядывал за рогожу. Вздохнул:
— Ну хорошо… Хлебников, послушайте… Мария лён тре, сам пан теля пасэ.
— У вас отменный французский, — простодушно сказал Василий Васильевич. — Очевидно, Хлебников лишился и французского. Если вообще знал.
Вольский покраснел и сказал раздражённо:
— А вдруг наш клиент с мазуриками тёрся? Видок у него тот ещё… Маракуешь по музыке?
Последняя реплика прозвучала неожиданно грубо. Меньшевик впился глазами в Хлебникова, но тот оставался безразличен.
— Сейчас наречие коробейников услышите, — предупредил Вольский. Как будто извиняясь, добавил: — За годы в подполье довелось изучить. Для конспирации эти жаргоны самое то, — и повернувшись к Хлебникову, произнёс: — Збраныга, по офене ботаешь?
Тот никак не реагировал, зато Розанов был восхищён:
— Сегодня вы то и дело блещете талантами!
Вольский, сквозь всё существо которого вдруг засквозила неловкость, нашёлся:
— Боря легко с ним снесётся ввиду сходства натур. Боринька, дерзните побывать толмачём!
— Не желаю! — сквозь зубы сказал Бугаев, даже не обернувшись.
— Чем вы там заняты? — обеспокоился Розанов.
— Изучаю крепление. Мы с Мариэттой купили новые гардины, в цветочек, осталось к окнам приладить…
Розанов приложился глазницей к дырке в рогоже. На высокой поленнице, почти на уровне подоконника, сидел некий субъект и наблюдал за комнатой.
— Так-так. Ясно. Кинуть бы в него чем, да, чего доброго, полено в ответ метнёт.
— Василий Васильевич, надобно кидать так, чтобы после он на поленницу взобраться не смог, — объяснил меньшевик, и предложил с надеждой: — Хотите я табуретом?..
— Нет-нет, Коля, обойдёмся без этого.
— Вы за здоровье шпика радеете? Увяжется следом, всё равно придётся отделываться, но тогда и пострадает он сильнее. Лучше уж сейчас, метким броском…
— Коля, я не хочу, чтобы вы портили чужое имущество, — терпеливо сказал Василий Васильевич. — Вдобавок начнётся суета, шум…
Розанов вернулся к Хлебникову и протянул раскрытую на нужной странице брошюру.
— Виктор Владимирович, постарайтесь ответить всего на один вопрос. Кто подсказал вам это гнусное число?
Глаза Хлебникова округлились, он приложил руки к щекам и взвизгнул:
— Бабр!
Жилец тёр затылок, испуганно озирался, заметался по комнате, бросился мимо Бугаева и выглянул, чуть отодвинув рогожу, в окно.
Розанов сказал:
— Нам во что бы то ни стало необходимо узнать, кто такой этот «бабр», — он выбил ногтями дробь по набалдашнику трости. — Вот что. Обратимся к Флоренскому. Он — дока в языках, мой друг по переписке, любимейший респондент. Человек замечательный во всех отношениях! Правда, мы ещё более удалимся от Петербурга. Павел Александрович жительствует при Троице-Сергиевой Лавре, — Писатель обернулся к друзьям: — Вот и повод его проведать. Согласны вы, Виктор Владимирович, отправиться в небольшое путешествие, чтобы показаться специалисту?
Хлебников часто-часто закивал головой и вымолвил:
— Нра! — но сразу же будто вспомнил что-то и лицо его исказилось. Он замер перед отрывным календарём и в отчаянии тыкал в верхний листок: — Бякачисло!.. Бедань!
Между бровями Розанова пролегала тоненькая складочка, когда он сказал подчёркнуто безразлично:
— Никак не пойму намёков этого марсианина. Наверное, какая-то примета или подобная ерунда.
— Кажется, он хочет сообщить нам, — робко промолвил меньшевик, — что сегодня день уплаты причитающегося квартирной хозяйке.
Выступил Боря:
— Давайте устроим среди нашей троицы благотворительную подписку в пользу… как его… Караваева.
Розанов вскинул свои детские ручки:
— Друзья, беспокоиться ни к чему, я всё улажу.
— Невиданная щедрость! — закудахтал Боря в ухо Вольскому, едва писатель скрылся за дверью.
Розанов быстро вернулся и, потирая ладошки, сообщил: