— Ну что ж, дело сделано. Не будем откладывать сборы! Виктор Владимирович… Позволите? Витя…
Хлебников заёрзал, сунул худую конечность в карман и копался ворошил там, наконец, протянул замызганную визитную карточку, которую Василий Васильевич в руки брать не стал, только покачал головой:
— Простите, не понимаю почерка.
— Ве-ли… — начал Вольский, но Розанов сердито оборвал:
— Пустое! Там всё размазано. Некогда!
Хлебников забегал по комнате с наволочкой, складывая туда разбросанные повсюду бумаги. Целлюлозный покров оказался не отходом литературной деятельности, а способом хранения рукописей.
— Тяп-да-ляп, — приговаривал он.
Повинуясь внезапному побуждению, Вольский достал из портмоне бумажную полоску, пойманную однажды в ветреный день на Лиговской улице: «Сборы на бал: парики, обильно мукой посыпаемые…»
Мгновение разглядывав, Хлебников издал звук радости, выхватил обрывок и бросил в наволочку сверху рукописей.
— Признал своё, — обрадовался Вольский. — Значит, Минцлова и этого успела обобрать. Кончено дело: от мистической «колоды» Хлебников узнал про пресловутый семнадцатый год. Что ж, дата уже обезврежена Борей. Наша миссия окончена.
— Положим, так, — подхватил Розанов. — Но покушение на здоровье и сикофант под окном… К тому же, — подытожил Василий Васильевич, — «бабр» определённо «он», а не «она».
Комнатка выглядела будто здесь побывали несколько рьяных дворников. Единственный оставшийся на полу квадратик желтоватой бумаги мозолил глаза.
— Виктор, вы забыли…
— Ерянь, — махнул он рукой, будто имея в виду: и так понятно.
Подняв, Вольский раскрыл сложенный вдвое листок.
Сперва эти значки показались ему отпечатками типографских литер, так контрастировали с каракулями Хлебникова: чья-то твёрдая их вывела рука, буквально вычертила. Месиво знаков арифметических операций и пиктограмм: молоточки, грифельки, конвертики, стилизованные сердечки, двутавры и арки. Глаз подмечал однозначную «i» и колючую «t», другие буквы латинского алфавита если и наличествовали, то затерялись среди письмён. Овердоты — точки сверху — венчали большинство символов. Там и сям впивался хищным клювом в бумагу радикал, принимавший под своё крыло всех без разбору. Арабские цифры, вознесённые в степень либо низверженные в подстрочный индекс казалось, утратили возможность обыкновенного, не-диакритического бытия. У Вольского закололо в глазах, словно бы попала символьная мелюзга, просыпавшаяся со страницы.
— Гляньте, Василий Васильевич…
— Александрийская бумага? — обернулся на мгновение стоявший перед дверью Розанов. — Писать на такой дорогое удовольствие, — пробормотал, приставляя глаз к замочной скважине. — Не-ког-да, Коленька!
— Это посторонняя бумага, не хлебниковская, вот и не берёт с собой.
— Так вы приберите. Слышите, Боря? У Николая Владиславовича чутьё на улики… Думаю, можно идти! В квартире шпиков не видать. Хлебников собран?
Компания проскользнула по коридору.
Вдруг из залы, где несомненно ждала в засаде, показалась хозяйка.
— Куда!.. А плата за месяц житья?
Увидав за спиной Хлебникова узел знакомой расцветки, завизжала:
— Отдай наволочку, ирод!
— О чём она? — ускорив шаг, спросил писателя Вольский. Вся четвёрка уже вывалилась на лестницу. — Вы же расквитались по счёту.
— Верно бес её попутал — не смогла деньги сосчитать, — пропыхтел Розанов. — Отсюда и недоразумение. — Я задержу, — выдохнул он. Ноги его отчаянно мельтешили по ступенькам. Обернувшись на бегу, выкрикнул, помахивая в воздухе белым флажком извлечённой из жилетного кармана бумажонки: — Сударыня, примите чек!..
Белая полоска порхнула на пол. Домовладелица кинулась к ней коршуном и завертела, ища глазами пресловутую сумму, однако обнаружила нечто иное:
— «Шиш»!.. Вот как! Ты мне шиш!.. Ах ты…
Внизу хлопнула дверь.
— Зачем вы, Коля, своротили ту поленницу?
— Василь Василич, так ведь иначе шпик не отстал бы от нас…
— Всё равно брать извощика. Ушли бы от погони.
— …и квартирная хозяйка имела шанс настичь. А то оползень дверь поприжал.
Возразить было нечего, и Розанов попытался успокоить сбившееся во время бега дыхание. Но теперь уже меньшевик не отставал:
— Как же это мы наволочку старушечью унесли?
— Ещё разобраться надо, чья наволочка, — проворчал Василий Васильевич. — Судя по фактуре, она давно служит бессменно и уже на девять десятых состоит из сала постояльцев.
Они вышли на один из московских бульваров, как вдруг Боря Бугаев остановился и заявил:
— Вот что. Этот ваш Флоровский… Не имею чести его знать. Да и не могу сопутствовать вам, друзья. Мариэтта просила помочь повесить гардины. Вернётесь с новостями в Москву — милости прошу в дом.
— Борю теперь из гнезда не вытащишь, — с благодушием констатировал Вольский.
Втроём они слезли с пролётки на площади Ярославского вокзала.
— Боря не поехал — билетом меньше! — радостно заметил писатель, направляясь в кассу.
Провожая взглядом прохожую даму с чрезвычайно пышным турнюром, меньшевик на мгновения потерял из виду Хлебникова. Завертел головой, услышал, как поблизости прозвучал голос:
— Мил-человек, в Лавру путь держишь? На, возьми на счастье!
Пассажир вложил денежку в руку Хлебникову, по-совиному клонившему голову набок, и поспешил по своим делам. Неприбранный, с грязным мешком на плече, он был точь-в-точь блаженный странник. Вдобавок, быстро привыкший с подачи писателя к громогласию, Хлебников во всеуслышанье издавал заумные «лепеты». Розанов то и дело морщился, отпугивал строгим взглядом тех, кто глазел слишком уж откровенно. Шипел марсианину:
— Тише!
Тот, увидав ливретку в руках идущего с гувернанткой мальчика, с нежностью заорал:
— Гавгавчик!
Чтобы не привлекать излишнего внимания, укрылись в буфете. Хлебников тотчас разложил бумаги и принялся делать загадочные вычисления огромным неуклюжим карандашом. Не отрывая глаз от перемножаемых цифр, шарил по столешнице и тащил в рот еду. Пока писатель закуривал, Хлебников надкусил оставленный возле блюда спичечный коробок. Тогда Василий Васильевич вызвался кормить его — заботливо протягивал оголодавшему марсианину крохотные пирожки с вареньем, а тот, не отрывая графитовое острие от бумаги, механически жевал.
— Балдарю, Васдруг! — попискивал Хлебников в те редкие моменты, когда отвлекался от расчётов.
Василий Васильевич сказал с жалостью:
— Несчастный… Классический образец дебилизма. Вся деятельность Хлебникова поглощена ведущими в никуда расчётами. Один участок мозга разрастается и душит соседние. Страдают банальнейшие функции: еда, опрятность.
Половой принёс чайник подогретого вина. Угнездившийся на высоком табурете Хлебников как ребёнок качал ногами. Розанов нацедил чашку, уже протягивал Хлебникову, но отвёл руку, чтобы с сомнением в голосе спросить:
— Вам можно?..
— Сладо? Мо-она!
Оглушительно прихлёбывая, марсианин опустошил чашку и требовательно затряс ею перед своим благодетелем.
Погрузились в вагон.
До конца дня Василий Васильевич не оставлял попыток навести мосты с Хлебниковым. Разъяснил меньшевику, что задумал составить тезаурус марсианина.
— По всему выходит, что словарный запас зауми этой ограничен. Я рассчитываю постепенно, от простых к сложным, выяснить значения слов.
Однако «простых» слов не звучало.
— Это несчастье какое-то! — раздражённо бросил Розанов, выслушав очередной монолог на зауми. — Языческие заговоры! Бормотанье волхва!
— Вот и неправда, Василий Васильевич. Слышал на перроне мнение пассажиров, что на ангельском лепечет.
— Хлебников непростительно доверчив к датам, — раздражился спустя несколько времени писатель. — В любом академическом справочнике присутствует пять процентов ошибок, не считая опечаток. Прибавим сюда ошибки и сознательную дезинформацию в летописных и мемуарных источниках, погрешность человеческой памяти, наконец, изменение летоисчисления. Проходит несколько десятков лет, и — всё размыто, как чернила на визитной карточке нашего подопечного. Чего там, будет кто-нибудь про нас через сто лет повествовать, наделает ошибок! Наше путешествие по железной дороге дурно опишет. Они ж в будущем исключительно в небе передвигаться будут…
Розанов отдыхал, то закрывая глаза, то затягиваясь сигареткой. Потом жалобно вопросил:
— Коленька, не видали, куда я окурочек задевал?
— Вроде подопечный наш курил какой-то огрызок, держа на острие булавки.
И вправду, марсианин выглядел ублаготворённым. С ногами устроившись на диване, вёл неведомые вычисления, отыскивая в своём узле листки, на которых оставалось чистое пятнышко. Подчас в раздумьях закусывал карандаш.
— Оригинальный у Хлебникова письменный прибор, — заметил Розанов.
— Уверен, стоит держать его подальше от огня, — со странной усмешкой произнёс Вольский.
Лёг Хлебников не раздеваясь, узел с рукописями сунул под голову вместо подушки. Уже задрёмывая, свернулся калачиком и прихватил костяшку большого пальца губами.
Проснулся Хлебников прежде всех и в первых лучах солнца начал свои вычисления, за неимением бумаги — на стенке купе. Розанов посадил туда меньшевика, чтобы широкими плечами заслонял, если кто войдёт, а себе поставил в планы купить в мелочной лавке Хлебникову тетрадку, а лучше гроссбух. Попасть под взыскание в следующем конфузе с каракулями на непредназначенных для них поверхностях было бы если не слишком болезненно для кошелька, то уж во всяком случае оскорбительно для взлелеянного писателем чувства бережливости.
— Здравствуйте, милый Флоренский!
Выдержав изрядную паузу, хозяин подал голос:
— Ну что растопырились в сенях аки звезда морская? Входите в келью!
Василий Васильевич Розанов влетел в комнату и взял Павла Александровича за руку.
— Что же вы не пишете мне? — ласково пожурил он.
Тут гость случайно заметил на конторке пачку своих писем. Флоренский перехватил его взгляд, но уверенно отвечал: