— Некогда было.
— Здесь трёхмесячной давности!.. — обернулся Розанов на друга, тасуя неразрезанные конверты.
Флоренский возмутился:
— Да, но их восемь штук!
Нахмурился и Розанов.
— Моя недоработка.
— Скорее, переработка, — буркнул Флоренский.
Помолчали с минуту. Павел Александрович не проявлял энтузиазма к дальнейшему разговору.
Флоренский был в белой рясе, запястья перехватывали поручи, на груди — большой серебряный крест. Василий Васильевич обозрел друга с головы до пят и спросил:
— Что же вы не сообщили, что приняли сан?
— Я фелонь надеваю, когда пишу, для вдохновения, — неприветливо сказал Флоренский. — Слыхал, Боринька модернистским сочинением «Союз воинствующих джентльменов» прогремел на всю Россию? Дрянцо книжонка. А вы, почтенный литератор, в каком свете выставлены!
— «Лига выдающихся декадентов», — машинально поправил Василий Васильевич. — Вы разве знакомы с Бугаевым?
— В университете водились, был грех… Что Боринька нынче поделывает?
— Знаю точно: натягивает с супругой гардины, — отчеканил Розанов.
— Ох, Борька, ох, шутник! — тоненько задребезжал Флоренский. — Он с начала века был склонен к чему-то… Я погляжу, Василий Василич всё так же интересуется сокровенным?
— Собственно, Павел Александрович, мы по делу, только на вас полагаемся: этот господин ушибся и онемел, совершенно забыл русскую речь, умеет изъясняться только на языке собственного изобретения. Будьте толмачом!
— Что ж… Я попробую архетипический язык — частушечный, — сказал Павел Александрович. Он пробубнил щеками уличный мотивчик и замер, выжидательно глядя на пациента.
— Кукси кум мук и скук, — прощёлкал Хлебников и замер точно аист, уставив взгляд куда-то в угол, за плечо толмача.
Флоренский повернулся к гостям с удовлетворённым видом и огласил свой вердикт:
— Заумный язык расшифровке не поддаётся. Наладить контакт не удалось, сами видали. У вас когда поезд? Билеты запасены? Этого господина доставьте в какой-нибудь дом призрения.
— Ещё попытайтесь!
— Ничем не могу…
— Не может тот, кто не хочет…
— А если и так, что такого? — вспылил Флоренский. — Неужели не догадываетесь, что есть такое искусственные языки? Вспомните второй закон термодинамики: в изолированной системе энтропия не уменьшается! То бишь, для установления, поддержания и укрепления порядка нужен приток энергии извне. Любой натуральный язык — боговдохновенный, живой, служит как бы энергетическим каналом. Чудовищное порождение Вилькинса, наречие дона Синибальдо де Мас, Воляпюк пастора Шлейера, Pasilingva профессора Штейнера, «Космос» Лаудье, наконец, эсперанто Заменгофа, «идо» де Бофрона и Lengua Catolica Липтэя — мертворождённые языки, на которых злоумышленники принуждают сноситься человечество. — Павел Александрович вконец ожесточился: — Из-за искусственных языков оскудевает пневматосфера — область вещества, проработанная Духом. А русский язык посредством поэзии и прозы обогащает пневматосферу. Тем самым натуральный язык уменьшает энтропию.
Василий Васильевич сказал в сторону:
— Зубы ломит, когда слышу как законы физики прилагают к свойствам человеческих обществ.
Вольский в отчаянии всплеснул руками, едва не разбив лампу:
— Я совершенно не понимаю, о чём вы говорите!
— Энтропия — мера хаоса… — ещё более раздражённо начал Флоренский.
— Мера мира, — неожиданно вступил Хлебников.
— Ишь, соображает чего-то! — умилился Розанов.
— По счастью, обыватели не проявили интереса к изобретению Линцбаха, — продолжал Флоренский.
Хлебников уже давно заинтересовался угловым шкафом. Одинаковые коричневые корешки притягивали его как магнитом. Бочком марсианин придвинулся к шкафу, нетерпеливо поелозил пальцем стекло напротив тома с пометой «Лопари — Малолетние преступники». Потеребил ручку дверцы, та не поддавалась, зато башенка из книг наверху шкафа шатнулась и потеряла один свой этажик. Хлебников застыл на мгновение, взвизгнув:
— Бабр! — и брякнулся на пол.
— Пристукнуло!.. И чем — книжкой! — сокрушался Розанов. — Темечко со времени покушения не окрепло.
Меньшевик возразил:
— Рядом пролетела, не задев. Я отсюда хорошо разглядел.
— Это всё нервы, — сказал с усмешечкой Флоренский, и не подумавший прийти на помощь. — Сектанты всегда впечатлительные натуры.
— Нашатырных капель!.. Нету? Водой спрысните! Витя, зачем так волноваться? — суетился Розанов.
Вольский, присев рядом с обморочным на корточки, вторил басом:
— Буде, буде…
— Будетляне! — размыкая веки, томно проворковал Хлебников.
Тут меньшевик обратил внимание на открывшийся книжный разворот.
— Такие же значки, как в письме! — воскликнул радостно. — Мы нашли «бабра»!
Флоренский оживился:
— В каком письме?
— А вот, гляньте.
Вольский достал из портмоне листок. Флоренский тотчас уткнулся носом. Нежелание тратить время на поиски очков привело к тому, что лицо Павла Александровича казалось выпуклой маской из жёлтой бумаги, обрамлённой длинными чёрными кудрями.
— Бесьмо, бесьмо, — залопотал Хлебников.
Павел Александрович закончил изучение.
— Послание тривиальное. Удивлён, отчего вы не прочитали сразу же. «М. Г.! Готовьтесь к смерти!» и далее угрозы в том же примитивном духе. Видите этот гиероглиф молоточка? Он ударяет в череп, который задан сочетанием латинских букв «embr» и цифири.
— Вот и ударили… — обронил Розанов, бросив полный жалости взгляд на Хлебникова.
С опаской Василий Васильевич изучал книгу. На обложке значилось двустрочное: «Принципы философскаго языка. Опытъ точнаго языкознанiя». Автором был некий Якоб Линцбах.
— Откуда у вас эта книга?
— Взял на рецензию. Едва новую тарабарщинку соорудят — громлю! В этом я последователен как никто иной, — лицо Флоренского потемнело, глаза недобро засветились. — И знаете что? Книга Линцбаха перенасыщена противоестественными идеями. Перенасыщена! Угадайте, что автор готовит urbi et orbi! Логотомию! Языков хочет лишить, из тех языков себе колбасу сварить. Сам будет скоромное жрать, остальных на хлеб и воду посадит. Из всех лингвистов-новаторов — самый одиозный! Он, вообразите только, половину человеческих звуков отвергает! Звук, стоящий за буквой «како» чем-то ему не угодил, звук, который за «мыслете» — в отвал, за «ук» — проклят и забыт, за «хер» — заклеймён… Там приведена в учебных целях быличка о двух охотниках. Содержание не заинтригует и младенца, однако и на эту быличку возможностей философического языка едва достаёт. Подлинная стихия языка Линцбаха — циркуляры, ордера, приговоры.
Подавив нараставшую ярость, Флоренский сложил руки на груди перед окном.
— Что-нибудь известно об этом Линцбахе? — деловито спросил Вольский.
— От своего московского книгопродавца я получил всё, что было издано от его имени, то есть, всего две книги, — отвечал, не оборачиваясь, Павел Александрович. — Одна у вас в руках. Вторую тотчас сунул в печку: это был справочник по идеальному устройству московских водопроводов и канализации.
Розанов пошевелил пальцами и медленно произнёс:
— Либо он мошенник, либо два этих труда связаны.
— Канализация и философический язык? Связаны? — недоверчиво вымолвил Вольский.
— Именно, — с видом превосходства отвечал Розанов. — Мошенник строчит исходя из конъюнктуры, по случаю, и потому темы затрагиваются им самые оригинальные. Но Линцбах точно не мошенник, раз готов преследовать и убивать.
— А если он универсальный человек? — вставил меньшевик, щегольнув словосочетаньем, когда-то перенятым у самого Розанова.
— Тогда его чернила расплескались бы множеством разнородных трактатов. Описание минералов, инструкция получения агар-агара из водорослей, пасквиль против эйнштейновской теории… Слышите? Множество! А у Линцбаха — всего два.
— Ну и логика, Василий Васильевич! — озадаченно произнёс меньшевик.
Писатель заключил торжественно:
— Нам надо наведаться к Якобу Линцбаху!
— Я отправлюсь с вами, — оповестил гостей Флоренский, настороженно переводя глаза с одного лица на другое, словно ожидая протестов.
Вольский смерил его скептическим взглядом, а вот Василия Васильевича желание друга по переписке не смутило:
— Авантюра обещает множество опасностей. У Линцбаха имеются сикофанты и наёмные убийцы. Вам, Павлуша, потребуется оружие. Даже в случае мирного развитии событий… Сами рассудите, в мировоззренческом споре с создателем философического языка всякий аргумент окажется впрок.
Флоренский взял с этажерки колокольчик и негромко тилинькнул им. Слуга не замедлил показаться и гаркнуть:
— Чего изволите-с?..
— Слушай меня, Вашура… — рассеянно начал Флоренский. Собираясь с мыслями, повторил имя слуги несколько раз на разные лады. Тот, из отставных солдат, спокойно ожидал. Розанов отчего-то преувеличенно весело заулыбался, но по его скулам гуляли желваки. — Раздобудь, знаешь что… Оружие какое-нибудь.
Очень скоро тот принёс арапник, прокомментировав:
— Ежели с умением, можно волка подбить-с.
— Бич это хорошо. У отрока Варфоломея кнутик был… Оставь на трюмо. Стой, я вот ещё что подумал, Васька… — Розанов опять передёрнулся. — Найди что-нибудь, поверх рясы надеть. Свободное то есть, широкое. Фартук какой, что ли… И непромокаемое чтоб было. Брызги чтоб стекали.
Слуга вернулся с чёрным, блестящим, скользким на вид передником.
— Для мясника куплено-с, — пробубнил он. — И обновить не успел-с.
Флоренский тотчас же облачился.
— Не запаритесь? — отрывисто произнёс Розанов.
— Пар костей не ломит, — философски откликнулся Флоренский, затягивая пропущенный в петли на талии шнурок. — А кастет — да.
Тут всеобщее внимание привлёк Хлебников, с идиотической улыбкой зачем-то демонстрировавший свой странный карандаш.
— Должно быть, — прокомментировал Розанов, — хочет показать, что его оружие идейное, «перо».
Однако спустя мгновение Хлебников достал массивный револьвер. Удивление скоро сменилось улыбками: машинка лязгала расхлябанными частями во вздрагивающей руке, казалось, сейчас опадёт дождём железок на ковёр.