Клерк в вязаных нарукавниках поднял глаза от гроссбуха.
— Имеем желание заказать чертёжный труд, — сообщил ему Василий Васильевич.
— Сколько вам квадратных саженей чертежей-с? — уточнил клерк, нетерпеливо отстукивая карандашом по столу.
Друзья по переписке переглянулись.
— Думаю, трёх дюжин будет довольно, — брякнул наугад Розанов.
— Проходите внутрь, Якоб Иоганнович встретит-с.
Клерк вернулся к изучению своей тетради. О кнопке электрического звонка, находившейся поблизости от левой руки, он как будто забыл, но Василий Васильевич не сомневался, что нажимать её принято только когда посетители отвернутся.
Миновали тёмный коридор, едва не запутавшись в череде портьер.
— Пирамида египетская! — ахнул писатель, застыв в проёме.
Ему открылось помещение размеров, каких никак нельзя было ожидать в этом приземистом здании. Так пещерный путешественник в романах Жуля Верна или Бэрроуза выбирается из узкого лаза и обнаруживает перед собой бескрайний подземный мир. В середине чертёжной, как и полагается, находилось солнце всякого чертёжника: станок для доски… с пятиэтажный дом. К верхней кромке будто к мачтовой рее тяжёлыми складками была подвёрнута занавесь, в часы простоя работы должная защищать чертёж от пыли. Там же болталась люлька вроде строительной, внутри которой копошились чёрные фигурки. На бумажном листе размером с парус закруглялся концентрический узор, трудно разборчивая отсюда вязь выплёскивалась узкими полосами далеко в стороны. План виделся октопусом, распластанным в сухости анатомического стола, но упрямо топырящим щупальца к его краям.
— Василий Васильевич, с каких пор вы заимели манеру выражаться? — спросил ткнувшийся ему в спину Флоренский.
Розанов отступил в сторону, рассыпая восторги:
— Так взаправду — зиккурат! Мигдаль Бавель! Этеменанка! Впору экскурсии водить!
— Всего лишь одна грань зиккурата, — улыбнулся как из-под земли возникший привратник. Его высокий цилиндр голубого шёлка украшало белое перо. Пурпурный сюртук застёгивался на белые кожаные запоны. Из петлички вместо цветка торчала головка крошечного золотого циркулька. Другие чертёжные инструменты в миниатюре были прицеплены к цепочке часов. Лицо его было мягкое, как будто распаренное, и тщательно выбритое. Губы умели изгибаться в улыбке любого оттенка. Такой физией обладают филантропы со стажем. Какой-нибудь председатель общества помощи беспризорным животным отдал бы за такое лицо всё содержимое своего сейфа. Судя по выговору, этот человек происходил из остзейских немцев. — Мы и водим. Хотите прослушать? Забыл отрекомендоваться: Якоб Линцбах, начальник сих палестин.
— Собственно, у нас дело, — быстро сказал Василий Васильевич и заозирался, опасаясь, что поблизости таится билетная касса.
— Нашим клиентам — обзорный экскурс бесплатно, — поспешил успокоить Линцбах, мягко поведя рукой. — Вы совершенно правы: артельный кульман — восьмое чудо света. Уникум вроде аэроплана «Илья Муромец» или Царь-танка — слыхали о таких?
— Не слыхал, — в тон отвечал Розанов, — но понимаю, о чём вы: что-то вроде судна под названием «Титаник», которое на стапелях…
— Наш кульман предназначен для решения особенных задач, — продолжил Линцбах. — Порой возникает надобность в чертеже объекта планетарного масштаба — города или расположенной под ним туннельной сети. В случае, если объект отражён на цельном листе, а не сотне мелких, заказчик получает возможность оценить его целокупно. В общих чертах наше устройство повторяет систему заводских кульманов инженера Рихтера, но масштабы… В десять раз больше! Доска составлена тремя слоями. Средний из цельных сосновых стволов, сплошным палисадом внизу и решёткой в верхних этажах. Стороны оббиты лиственничными досками, а четыре кромки оклеены фанерами красного дерева. Вдоль правой кромки, как можете заметить, привёрнута чугунная рельса для поверки прямолинейности рейсшины и рёбер доски. Восемь месяцев затрачено на сборку и высушивание, фуговку, расклёпку и повторную подгонку конструктивных элементов.
На палисандровой раме доски Розанов разглядел отпечаток жирных губ. Запенснеил: оказалось, отпечатков сотни, налагающихся один на другой. Изо дня в день толпа прикладывалась, будто к иконе. Василий Васильевич глубоко задумался и спросил, только чтобы иметь вид участвующего в беседе:
— Вы своими силами, без наёмных плотников?
— Только чертёжник способен вообразить и воплотить идеальный кульман, — со значением сказал Якоб Иоганнович. — Обратите внимание на ползунковые противовесы: доску легко наклонять на любой угол. Доска заправлена цельным листом, вчетверо толще обычного, Ватманской бумаги, с полотняной подклейкой для прочности. Два года тому Артель удостоилась заказа Главного имперского управления землеустройства! И вот план московского водоснабжения и водоотведения почти завершён. Самый масштабный наш проект! Идёмте!..
Линцбах успел забежать вперёд, и Розанов воспользовался моментом, чтобы просвистеть в ухо другу:
— Каков ковёр!.. Это не артель, а ложа!
Василий Васильевич бросился вслед за проводником. Обернулся на замешкавшегося друга:
— Павел Александрович, поспешите!
Флоренский с трудом оторвался от созерцания грандиозного чертежа.
— У вас во всей конторе аспидные полы?
— На них не видна пролитая тушь, — улыбнулся Линцбах.
— Будто ступаешь по грифельной доске, — посетовал Розанов. — Или по поверхности омута. Рефлекс самосохранения толкает в воздух. Хочется взлететь, чтоб не провалиться на дно.
— Это фантазия, — с прежней улыбкой отозвался Якоб Иоганнович. — Истина в том, что пол у нас под ногами выложен превосходным тюрингским сланцем.
Влекомые Линцбахом, они вступили в коридор, где стены были увешаны стеклянными линейками, лекалами, угольниками и транспортирами.
— Ваш арсенал? — шутливо поинтересовался Розанов.
Остзеец небрежно отвечал:
— Это не более чем украшения интерьера. Инструменты из стекла не пригодны для черчения. Сложность шлифовки ухудшает строгость рабочих кромок, про хрупкость и склизкость даже упоминать не буду.
В следующем зале остзеец указал рукою в белоснежной перчатке на теснившиеся вдоль стен шкафы, набитые чертежами.
— Наша Артель неотвратимо становится монополистом. Сотни тысяч рублей годового оборота! Общая площадь изготовленных чертежей — пять тысяч квадратных саженей! — с упоением повествовал Линцбах. — Тьма человеко-часов! Самые отчётливые чертежи за чертой оседлости! Непревзойдённые изящество и свежесть линий и, как следствие, общая ясность.
Глазея на встречающихся на пути чертёжников в широких прорезиненных робах, подвязанных шнурками в местах сгибания конечностей, Розанов спросил невпопад:
— Зачем ваши служащие так одеты?
— Труд чертёжника принадлежит к самым негигиеничным, гласит первая страница руководства по черчению за авторством Нетыксы. Я ввёл униформу, чтобы придать нашей профессии благопристойность. Вы, уважаемый, вижу, тоже не чужды графита и чернил? — обратился он к Флоренскому, будто лаская его одеяние дружелюбным взглядом.
Тот промямлил что-то невразумительное, всё ещё задумчивый.
На пути им то и дело попадались чертёжники, то переносящие кипы готовых чертежей, то идущие по служебным делам. К паровой машинке, очиняющей карандаши, выстроилась небольшая очередь. Поначалу Розанов принял всех встреченных за немых. Мало ли, Якоб Линцбах с целью сохранения тайны привлекает к работам безъязыких инвалидов! Затем Василий Васильевич понял, что его ухо отказывается воспринимать чуждую речь. Так для человека, долго обретающегося в чужеземном краю, речь аборигенов превращается в малозначащий фоновый шум. Усилием воли писатель заставил себя услышать: чпоканье, дзыньканье, фырчанье и тому подобные звуки, выстраивающиеся в некую трудно прослеживаемую систему.
— Ваши работники изъясняются на неведомом наречии…
Линцбах с гордостью ответил:
— Моё изобретение — философский язык, насквозь алгебраический и оттого однозначный. Сформулированное на оном техническое задание не допускает разночтений. Почему, думаете, у нашей артели высочайшая продуктивность? Мы не тратим время на правку ошибок, потому что делаем их минимально! Какое, говорите, у вас дело?
— Надобно обмерить лавру, — неожиданно вступил Флоренский. — Для нужд реставрационной комиссии. Целиком, от самой глубокой клети до креста на колокольне.
— Павел Александрович — поверенный наместника, архимандрита Товии, — вдохновенно подхватил Розанов.
— Для Артели это не составит особого труда, — заверил Линцбах.
— А лавру станете вычерчивать на своём исполине? — спросил Розанов.
— Многие клиенты прельщаются нашей доской и настаивают, чтобы заказы отрисовывались на ней. Но чаще всего работа умещается на обычной доске. Впрочем, — он хитро зажмурил правый глаз, — мы сможем выделить уголок, три на три сажени. Ясное дело, это потребует доплаты…
— Благодарю вас, — с сердцем в голосе сказал Розанов и пожал руку чертёжнику, глядя ему в глаза.
Из соседней залы послышался перезвон, будто состязалась сотня колокольчиков, и Флоренский сурово, с обвинительными нотками в голосе выговорил:
— Не по канону!.. Какофония!
Линцбах извинительно улыбнулся и толкнул дверь в учебный класс.
Сидевшие за партами чертёжники вдобавок к чёрным робам имели во рту кляп — деревянный шарик. Щёки перетягивала удерживающая шарик резинка. Округлявшиеся вокруг кляпа губы выглядели так, будто готовы были в любой миг плюнуть красным деревянным шариком — Розанов невольно прищурился. На груди у чертёжников висела миниатюрная звонница — деревянная рамка, в которой помещались разномастные колокольцы. Из-за пояса у каждого торчала двурогая вилочка — камертон.
— Это — новобранцы, — прокомментировал Якоб Иоганнович. — При помощи кляпа и звонницы — карильона, мы отучаем их от привычного языка.
— Русского, что ли? — с неподдельным простодушием вопросил Розанов.
— Русского, немецкого, греческого, — со всегдашней улыбкой перечислял Линцбах. — От любого языка, который препятствует качественной работе.