Патроны давно вышли. Вольский вложил своего «бульдога» в руку Хлебникову. Тот ответил благодарным взглядом и сразу же искусным броском срубил двух противников, чертёжника-верзилу с тяжёлым винкельгаком наперевес и, рикошетом от черепа, новобранца с железной метровой линейкой.
Действие медитационного эффекта оборвалось. С воплем рухнул из-под потолка утративший обезьяньи ухватки чертёжник. Вольский облегчённо передохнул, ощутив под черепной коробкой течение мыслей старообразного вида.
Оставшиеся в строю чертёжники перегруппировались и стали наступать. Из дальних дверей явилось подкрепление — ещё две дюжины подмастерьев. Линцбах помахивал киянкой как маршальским жезлом, направляя своих солдат.
Друзья отступили к одной из опор кульмана, где находился шестерёнчатый механизм и многопудовые противовесы, служащие для наклона чертёжной доски.
— La garde meurt mais ne se rend pas — гвардия умирает, но не сдается! — провозгласил Василий Васильевич.
— Хватит уже, — простонал Вольский.
Тут Розанова настигло озарение.
— Витя, где ваш карандаш? — крикнул он.
Во внутреннем кармане писателя лежала брошюра, с которой всё и началось. Со времени посещения хлебниковской комнатёнки список проклятых дат не видел дневного и лампионного света.
Меньшевик в горячке боя отчего-то вообразил, будто Василий Васильевич сейчас, в окружении противника, собрался править сакраментальное число «1917».
Изрядно потрепавшаяся брошюра с треском выпустила шнурок ляссе. Василий Васильевич покатал между пальцев растрёпанный кончик. Сцепил зубы на графитовом стерженьке странного карандаша и, выдернув как досадную занозу, лихорадочно стал вдевать Бикфордов фитиль в узкий каналец.
— Закурим!.. — предложил Розанов и протянул марсианину распахнутый портсигар. Затем поднёс огонёк к сигареткам и фитильку.
— Не тяните, Василий Василич! — нервничал Вольский.
Он поспешно отодрал край фанерки, а писатель кинул шипящую пламенем палочку в щель.
Без слов их понимавший Флоренский дёрнул рычаг. Противовесы поползли вверх. Нижний край доски двинулся вперёд и вверх, заставив отшатнуться передние ряды чертёжников. Где-то внутри каркаса перекатывалась хлебниковская динамитная палочка.
Розанов с ехидством произнёс:
— Полагаю, «кульман» и «кульминация» — однокоренные слова.
Он подмигнул Вольскому, завернул ёрнически губу и прикрыл уши.
Грянул взрыв. Серёдка кульмана вздулась и лопнула, извергнув тучу деревянных обломков. Брёвна каркаса разлетались как спички. Подвесная люлька удержалась на цепях и моталась маятником. Многострадальный магический чертёж сдёрнуло с креплений и распылило на множество клочков. Под стропилами реяли куски Ватманской бумаги размером с рогожу. Сыпал дождь Ватманского конфетти. Пахло палёным.
Холл являл собой картины разрушения. Чугунный нивелир сорвался с креплений и утонул нижней оконечностью в аспидном полу, верхняя же часть проломила стену и выглядывала на улицу, обращая внимание прохожих. В титанической чертёжной доске зияла дыра, легко впустившая бы пролётку. Без чертежа доска казалась бесстыдно обнажившейся.
За какие-то секунды со взрыва чертёжники в совершенстве освоили новый язык — язык крючников, извощиков и торговцев скобяным товаром: мат. То ли шок от разрушения святыни, то ли ударная волна и контузия подействовали, но они разбегались, громко и отчаянно ругаясь, кто куда.
Спустя несколько времени друзья нашли Линцбаха.
Запыхавшийся меньшевик отрапортовал:
— Она очень жива, хотя не, уже близка к мертве.
Розанов сказал мягко:
— Вы, Коля, переходите на речь марсианина?
— Простите, Василий Васильевич, залепертовался.
— Налицо дурное влияние Хлебникова! Ваша речь разлагается! — строго сказал Флоренский. — Сколько ещё нужно подтверждений того, что…
Главному чертёжнику крепко досталось. Он сидел на полу, широко раскидав ноги, и держался за кровоточащую голову. Цилиндр с прорванной тульей валялся рядом.
— Якоб Иоганнович, всё кончено! — сказал писатель. — Вас постигло фиаско.
Остзеец поднял лицо и пролопотал что-то несуразное. Увидев в лицах победителей непонимание, залопотал пуще прежнего. Резко умолк. Черты его лица, в которые, как обычно казалось, въелась смешливость, наливались ужасом.
— Жаль, на этот раз не услышим сбивчивых угроз! — усмехнулся Боря.
— Чистейший, незамутнённый кретин, — с чувством глубокого удовлетворения констатировал Розанов, прикалывая булавкой билет до Ревеля к ленте на цилиндре чертёжника.
Друзья посовещались и решили отправить Линцбаха туда, откуда он заявился в Москву. Блаженно улыбавшийся остзеец крепко прижимал к груди каравай — из собственной пекарни безвременно почившей Трудовой Артели Чертёжников! — и жестяную сардинницу, выданные ему для пропитания в дороге сердобольным Василием Васильевичем.
Розанов подтолкнул его в вагон и закрыл дверку, а когда поезд тронулся, сделал ручкой. Остзеец не изменился в лице, стоял у окошка, улыбался.
— Я к Мариэтте, — сердито уведомил Боря. — Извощик!!!
Проводив глазами удаляющуюся спину поэта, Вольский признался:
— Я две минуты ощущал себя и окружающий мир как Хлебников. Необычайный опыт. Вероятно, он в это время являлся мною. Василий Васильевич, а вас астральное упражнение Бори затронуло?
— У меня же иммунитет, помните? Мне в уши ангельский сонм напевает, сквозь эту музыку ничто дурное не пробьётся.
— Я непрестанно творю Иисусову молитву, — проворчал Флоренский, — наверное поэтому не заметил фокусов Бугаева. — Вдруг он заговорил возбуждённо: — Страшно доволен, что оба косноязычника лишены русского словесства: вот она, справедливость! — он дребезгливо рассмеялся. — Что хотели, то и получили: до гроба им тарахтеть на тарабарском. Осталось теперь заумника сдать в богадельню, но это сами… Ну, прощайте! Я — в свою обитель, к трудам. Вбивать столп истины в грунт невежества.
Павел Александрович круто повернул и скрылся в толпе у касс.
Василий Васильевич приблизился к Вольскому и с хитринкой заговорил:
— Теперь вам можно узнать кое-что. Конечно, пустяк… Хлебников и Линцбах оба лишились дара речи из-за удара по голове. Удивительное совпадение! Одна такая контузия в редкость, а две!.. Вас не смутило?.. Это ведь нужно очень ловко попасть, чтоб единственная крохотная пружинка лопнула… Так не бывает. Невозможно! Это чудо! Парадоксальное, фантастическое допущение! Не могут случиться в короткий временной промежуток нашей истории два чуда, два фантастических допущения!
— А первое-то какое? — устало спросил Вольский.
— Разве не чудо, что я повесил Бугаеву шторы? — лукаво прищурился Розанов и торопливым шепотком продолжил: — Так вот, в вас ещё не тлеют подозрения насчёт Хлебникова?
Вольский оглянулся на марсианина. Тот как раз спешил, вскидывая по-телячьи ноги, на другой стороне дебаркадера, заприметив торговца выпечкой. Воззрился на яства, разложенные на широком деревянном подносе, пару секунд жадно втягивал носом воздух, верно, насыщенный свежестью хлеба и теплотой корицы воздух, и вдруг зачастил:
— Сайка с изюмом? Тогда будьте любезны ватрушку, из которой варенье выползло. Сдоба послаще будет? Тогда и её.
Вольскому показалось, что он ослышался, но Хлебников возвращался, весело напевая, к покровителям с кулёчком снеди в руке.
— Вы что же это, только с нами эдак разговаривали? — поразился меньшевик.
— Конечно. Ведь вы меня слушали, почти научились понимать.
Вольский стал пятиться:
— Из-за таких авантюр возникает непреодолимая потребность отдохнуть…
— Погодите. Угоститесь сигареткой! Я хотел вас посвятить в ещё одну тайну! — крикнул Розанов.
— …пару часов, или дней. Со времён подполья знаю трактирчик на Хитровке. Отдохнуть! Ото всего. Ото всех. На оттоманке!..
Исчерпав слова, меньшевик встряхнул кулаками и завернул в ближайший проулок.
Розанов расстроенно поцокал языком и обернулся к Хлебникову:
— Закончим с вами. Дома у Павла Александровича первым делом вы устремились к Брокгаузу. Вам потребны были исторические даты для ваших сомнительных расчётов. Ранее вы схватили клочок своей рукописи, хотя знание кириллицы как будто утратили. Да ещё дюжина примеров, когда вы подслушивали наши разговоры: я записывал ваши словечки, а вы усложнили речь, вероятно, выдумывая слова на ходу, вы обратили внимание на манжеты уважаемого Николая Владиславовича после того, как он выразил за них опасения, затем Вольский, получив на пару минут ваше миропонимание, не забыл русского, всего лишь путал привычные слова с заумью, и так далее. Для чего молчали всё это время?
— Вокруг линцбаховские злыдари шныряли. Заговори я, Линцбах перестал бы миндальничать, подослал бы душегубов. И потом, отец Павел очень уж крут, боязно при нём было к русской речи возвратиться: ещё прибьёт.
— Я-то, подозревая обман, всё время вас провоцировал, в том числе обращаясь к вам по имени, а не по излюбленному вами псевдониму: вдруг проговоритесь, меня поправляя. Признайтесь, Велимир, — начал Василий Васильевич ещё лукавей чем обычно, — это ведь вашими стараниями ко мне попала брошюрка с «предсказанием»?
Звук имени с затёртой визитной карточки привёл марсианина в блаженство. Расплывшись в улыбке, он признался:
— Угадали! Дюжину экземпляров отправил по разным адресам. Один вы разобрались… За то спаси вас Господь. Ну, пойду искать себе новый угол… Пока был распят на чертёжном агрегате, множество новых слов пришли на ум. Таких, что, думаю, прочно войдут в наш обиход. Надобно записать до ночи, иначе слова решат, что попали к неблагодарной личности и вернутся, откуда явились. Свидимся!..
Глядя вслед удаляющейся фигуре, чья нескладность усугублялась мешком рукописей на плече, Василий Васильевич пробормотал:
— Павлуша думает, увёл у меня сигаретку за номером двадцать три. Но мой выигрыш гораздо крупнее: я увёл от всех опасностей полезнейшего человека.
Розанов похлопал карманы в поисках портсигара, нащупал комок, про который уже успел позабыть. Хмыкнув, вынул дерюжку, распрямил, сложил вчетверо. Обувь Василия Васильевича пребывала в ужасном виде — мыски покрывала смесь аспидной пыли и мела. Писатель тщательно протёр туфли и выкинул дерюжку в урну. А потом направился к перрону, куда должны были подать поезд на Санкт-Петербург.