йной сцены.
— Почему мне опять нельзя с тобой? — надтреснуто говорила Аля в спину застывшей у трюмо подруги.
Вальман, накладывавшая густые тени на веки, фыркнула:
— Всамделишный ребёнок… Сама же скоро заскучаешь, устанешь, запросишься домой. Потом, ты ни к селу ни к городу там. Ты никому там неинтересна.
Розанов несмело кашлянул. Обернувшись к писателю, Вальман брезгливо сморщила носик:
— А вам чего?..
— Пришёл проведать дочку, — скромно сказал Василий Васильевич и сел в уголок.
Вальман припудривалась, напевая дивертисмент модной оперетки и не обращая внимания на маячившее в зеркале отражение подруги. Аля силилась изобразить на лице улыбку, однако отражение как будто преисполнялось всё большей скорби.
Аля вроде бы хотела что-то спросить, но не решалась. Наконец, у неё вырвалось:
— Во сколько тебя ждать, Наточка?
— Это что, допрос? — равнодушно вопросила Вальман. — Чувствую себя так, будто снова в полицейском участке. Когда приду, тогда и приду.
Накинув манто, она направилась к дверям.
— До вечера, Натуся! — с надеждой крикнула вослед Аля.
Вальман ничего не ответила.
Розанов молвил из своего угла:
— Что-то Вальманиха твоя вежеству разучилась.
— Современная молодёжь отвергает устаревшие условности, — угрюмо произнесла Аля.
— Ты, конечно, права. Здороваться, прощаться или стучаться в чужую комнату молодым кажется глупостью. Глупость и есть. Да только какая же ты «молодёжь»? Тебе ж за тридцать уже. Попрыгуньи годы истекли. Душа, наверное, уюта домашнего просит, семьи.
— Ах, папаша!.. Вот только не надо меня замуж уговаривать.
— Зачем же замуж? Ты хоть кого-нибудь найди.
Падчерица с металлом в голосе ответила:
— У меня уже есть лучшая подруга — Наташенька Вальман.
Розанов сказал с участием:
— Я понимаю, что вас связывает, понимаю… На эту тему книжечки писал.
Падчерица всплеснула руками:
— Да что вы можете понять! Вы — мужчина, вам это абсолютно недоступно!
— Какой же я мужчина? — удивился Василий Васильевич. — Я уже старенький. Ослаб, одряхлел, забываю всё. Давеча кто-то рассуждал, будто во мне мужского — только брюки. Не ты ли?
— Типичная мужская демагогия!
— Как же, как же… Я вот, например, гляжу на вас и вижу: тебя, Алечка, скоро бросят.
— Да откуда вам знать, папаша, — сквозь зубы сказала Аля.
— Со стороны-то оно виднее. Да ты и сама знаешь, просто хочешь саму себя обманывать. Вальманиха-то тебя скоро бросит, — настаивал Василий Васильевич, — уже налицо охлаждение между вами. Бро-осит! Я так думаю, — сказал он по наитию, — не просто так, кто-то ей советует. Есть какая-то дама.
Падчерица, сжав кулаки, истерически выкрикнула:
— Гедройц! Гедройц! Это она!..
Сбегая по лестнице, Розанов бормотал под нос:
— Это было необходимо, это было…
В извозчичьей коляске Розанов задумался. Гедройц. Гедройц… Он же знает её. Вера Игнатьевна Гедройц, женщина-хирург. Одна из тех, кого приглашали к Варваре Дмитриевне. И — вот ведь совпадение! — его, Розанова, бывшая гимназическая ученица. Тогда, десятилетия назад, девочка ничем не выделялась на фоне соучениц, Василий Васильевич даже не запомнил её ребёнком. Дамочка чрезвычайно странная, думал Розанов. Так-так-так. Раз она странная, то, возможно, в странной истории и замешана. Надобно нанести Гедройц визит…
Поэт ворвался в кабинет и промелькнув мимо Василия Васильевича, нырнул за портьеру.
— Боря, выходите! — увещевал писатель.
— Укройте меня, Василий Василич! За мною гонятся!
— Бросьте вы свои шуточки!
В передней раздался звонок.
— Я говорил!.. — пискнул Боря.
Без стука в кабинет вошёл господин, не снимая многое повидавшее на своём веку канотье, бесцеремонно прошагал по ковру, опустился в кресло.
— Будем знакомы: репортёр Влас Дорошевич. Вы ведь крупный специалист по теме «людей третьего пола»? По столице разгуливает маниак в женском платье, верно уже слыхали? Утром негодяй пробрался на курсы к девицам, обидел инспектора.
— Почему это я обязан давать вам интервью? — возмутился Розанов. — Я, может статься, сам собирался написать статью об этом происшествии в «Новое время». Избавьте меня от…
Тут в кабинете появилась Варвара Дмитриевна и опасливо спросила:
— Вася, к тебе какая-то барышня проскользнула? Судя по лёгкости шага, молоденькая.
Розанов отвечал беззаботно:
— Что ты, Варенька, показалось тебе. Тут только господин Дорошевич.
— А я всё-таки видела кого-то, — сказала жена, заглядывая за высокие журнальные полки.
— Ну. кого ты могла видеть? — увещевал Василий Васильевич. — В сумерках чего только не привидится. Чертенята шалят. Перекрестись и забудь.
Открыв дверцу платяного шкафа, Варвара Дмитриевна пошарила в тёмной глубине. Не встретив ничего подозрительного, двинулась к портьерам.
— Варя, я думаю, надо что-то делать с твоей мнительностью, — вздохнул Розанов.
Жена отдёрнула портьеру. Боря застыл, заслонив лицо руками.
Узнав поэта по пуховой шевелюре, Варвара Дмитриевна с отвращением бросила:
— Новые «опыты»? Даже знать не хочу, что задумали!
Она быстро вышла из кабинета.
Газетчик вжался в кресло и боялся пошелохнуться.
Боря с криком выбежал прочь, сорвав плечом дверь с цепочки. Слышно было, как он скатывается по лестнице, с пятого этажа на первый, сталкиваясь со стенами и задевая каблуками столбики перил.
Пока Василий Васильевич ходил притворять дверь, газетчик телефонировал в полицию.
Явился высокий чин.
— Я знаю, кто такой этот маниак, — уверенно сказал писатель, выкладывая на стол перед дознавателем раздобытую Бугаевым фотографию.
Чин процедил:
— Ин-те-рес-но.
— Их целая шайка, — сюсюкал Розанов на ухо чину. — В центре портрета — Щетинин, главарь. Избрал роль «старца». Вокруг — «пролетарии»: полотёры, мастеровые. Все до одного — в дамских нарядах. Я ведь давно к ним приглядывался. Видно, и они меня заметили. Подослали злодея… с известной целью.
Дознаватель спрятал улику в папку и неторопливо закрутил шнурок на пуговицу с двуглавым орлом.
— Этот снимок будет приобщён к делу. Благодарю за содействие.
Чин откланялся.
Спустя несколько часов Боря робко заглянул в кабинет. Поэт сумел где-то избавиться от платья и кутался в драный лапсердак. Вечно пушащуюся шевелюру примотал к голове грязной тряпкой.
Розанов сказал укоризненно:
— Вы ведь Пушкина обожаете? Хотели «Домик в Коломне» устроить, а вышел финал «Медного всадника»? Полноте, вас не будут разыскивать: я вас отстоял.
— Ничего я не узнал, — жаловался Боря, — кроме тайной страсти инспектора Тетерникова.
— Ну, это в Петербурге всякий знает, — отозвался Василий Васильевич и погрузился в раздумия. Ненадолго — отвлекли звуки речи поэта.
— Хотел написать одно стихотворение, — повествовал Бугаев, — но выходило оно настолько заумным, что я постеснялся. Вот Хлебников наверное его написал бы. А мне как-то неприлично. Одна строфа только сквозь мой обет молчания и вырвалась: «Планшет устроив на коленях, перстами сотворяю фляк, и вырезаю в фотошопе кровавый знак…»
Розанов поморщился:
— Вы знаете, Андрей… Борис… ах, эти ваши псевдонимы… Ну правда, это не лучшее ваше стихотворение. Вы его, пожалуйста, не публикуйте. Не к лицу вам заумь. Помилуйте, вот это вот слово «фотошоп» — ну можно ли представить что-либо более отвратительное?
— Можно, — мрачно ответил Боря. — Меня, к примеру, мучает слово «мемасик».
— Тьфу, — сказал Розанов. — Это у вас всё от знакомства с Хлебниковым, вы это лучше прекратите! Напишите что-нибудь как всегда: о Прекрасной Даме, о золоте в лазури, о зорях. Я даже готов послушать.
Боря Бугаев посмотрел на Василия Васильевича уважительно и сказал:
— Ну да, наверное. Ах, зори… — лицо его приняло мечтательное выражение, но почти сразу болезненно исказилось. Поэт взволнованно заговорил: — Знаете, сейчас произношу «зори», а мне мерещится: «обои в фотошопе», и какие-то цифры, какое-то, прости Господи, «экранное разрешение»…
— Не разрешаю! — твёрдо сказал Розанов.
Вернулся меньшевик.
— Что вы узнали, Коля?
— Обычные хулиганы эти гуляющие художники, — махнул Вольский.
— А вы не запомнили расцветку одежды господ, бросившихся на помощь Маяку? Верно, были в красном?
— Откуда вы знаете?
— Всё прозрачнейше. Это цветовая дифференциация. Главарь в жёлтом, а рассредоточенные в толпе подручные, так называемые «звеньевые» — в красном. Так им проще замечать друг друга в толчее. А картинки на лицах… Тоже классика. Вспомните восстание жёлтых повязок, боевую раскраску шотландских горцев. Человек, случайно нарядившийся в цвет главаря, очевидным образом вызывает неудовольствие. Маяк напал на вас по той лишь причине, что вы были облечены в его командирские цвета. Судя по всему, вам повезло сорвать крупную провокацию против государственной власти. Ладно, Маяком мы ещё займёмся…
— А сейчас что?.. — не вытерпел меньшевик.
— Ни вы, ни Боря не встретили и не могли встретить создателя Таро. Колода — разнородного происхождения, — с довольным видом изрёк Розанов. — Неспроста вам, Коля, казалось сходство фигуры дурака с газетными карикатурами. Неспроста и Варваре Дмитриевне мерещились рисунки дочерей. Я заметил сходство некоторых карточных символов с нащёчными рисунками футуристов… И вы, Боринька, были правы: рассвет на Таро действительно взят из каталога, с перетемнённой нерадивыми типографами репродукции Рёрих. Колода в большей степени сколлажирована, нежели нарисована. И вот кто её сколлажировал. В гостях у Вальманихи я услыхал имя: Гедройц.
Бугаев иронически улыбнулся:
— Гедройц? Та, которая плохие стихи пишет? Гумми их режет вдвое, правит и печатает в «Гиперборее». И берёт за то с авторши деньги.
Розанов выслушал поэта с интересом.
— Очень интересно.