— Слыхали о замаскированном под словарь иностранных слов трактате Петрашевского или о брошюре «Очистка человечества» Мишеньки Энгельгардта? Это цветочки в сравнении с тем, что Карамышевы везли. Пушкину приписать призывы к свержению монархии, убийству августейшего семейства!.. Непонятно единственно, почему до сих пор фальшивка этих пропагаторов к читателю не попала.
— Слушайте, ну видно же: это не Пушкин! — скривил губы Боря, отбросив рукопись.
— Знаете, Пушкин так велик, что ему простят и плохие стихи, — заметил Розанов.
— Я поэт! Я вижу, — настаивал Бугаев.
— Вы, Боринька, единственный видите, — сказал Вольский. — Вот вы бы не поверили публикации десятой главы, а остальные поверят.
— Очевидно же, что подделка!
— Я тоже уверен в этом, но нам нужны доказательства, — сказал Василий Васильевич.
Бугаев задумался.
Вдруг подала голос Мария Папер:
— Обратите внимание на «яти» в этих строфах. Они молчат! В сущности это не «яти», а обычные «е» под их видом. Стряпавший подделку человек не знает, как произносятся «яти». Для него они — условность, печатный знак. Если читать, проговаривая «яти», как и читал бы Александр Сергеевич, стихи не звучат. Гармония разлезается по швам! То есть написаны они без учёта звучания «ятей».
— В самом деле! — оживился Боря. — Я-то гадаю: что не так с текстом?!.. Чисто слепондас какой-то!
Тут встрял Вольский:
— О чём вы говорите? Как могут «яти» звучать?
Розанов и Боря уставились на него:
— Как, вы не знаете, что «ять» звучит иначе, чем «е»?
Меньшевик только руки развёл.
— Видите, Боря, народ не приемлет доказательств от фонетики, — сказал Василий Васильевич. — Нам всё ещё нужно что-то более весомое.
— А давайте спросим совета у Александра Сергеевича, — предложил Бугаев.
— Не собираетесь ли вы, Боря, спиритический сеанс устроить?.. — нахмурился Розанов.
— Что вы! Я только помедитирую.
Боря скрестил ноги по-турецки, обратил внутренний взор на мерно пульсирующий в сознании светящийся шарик и спустя несколько секунд перенёсся в тёмную комнату. Посреди находился стол, над которым склонялся человек с узнаваемой кудрявой шевелюрой. Тихонько приблизившись, Боря заглянул через плечо. Перед Александром Сергеевичем лежали веером страницы рукописи Карамышевых, поэт механически вымарывал слово на одном из листков. Чернильная штриховка легла густо, и уже было не разобрать, что скрывала. Впившись взглядом в страницу, Боря поместил в память её «кодак».
— Протяните рукопись! Четвёртую страницу! — сбивчиво заговорил Боря, очнувшись. — Мой внутренний Пушкин указал на слово «окоём». В нём — ключ.
Склоняли слово на разные лады, буквально: Вольский — по падежам.
— Ничего не понять. Слово как слово! — раздосадовано бросил Розанов. — Надо спросить Павлушу, — решил писатель. — Если кто и способен найти ответ, так только он. Отправим телеграмму. Боря, сбегайте на телеграф!
— Медитация отнимает уйму сил, — пожаловался поэт.
— Другими просьбами я вас не отягощу, — настоял Василий Васильевич.
Бугаев засуетился, метнулся в переднюю, но тотчас возвратился и застыл перед хозяином кабинета.
— Василий Васильевич!.. — поэт многозначительно откашлялся.
— Что? Ах да, — писатель извлёк бумажник. — Заплатите только за это самое слово. К чему лишние траты?
— Поймёт ли? — с сомнением в голосе спросил меньшевик.
— Павлуша? Поймё-ёт, — беззаботно промолвил Розанов.
— Предвижу, что столетие со смерти Пушкина будет праздноваться как огромное событие, — вещал Боря.
— Какую чепуху вы опять твердите! — рассердился Розанов. — Возможно ли праздновать годовщину смерти? Что за некрофилия? Это какой год будет, 1937-й?
Спустя несколько часов рассыльный принёс ответную телеграмму. Она тоже отличалась предельной лаконичностью.
— Какая ирония! Здесь одно слово: «Волошин». Что бы это могло означать?
— Павел Александрович не уразумел вашего запроса, — язвительно произнёс Бугаев.
— Чтоб Павлуша чего-то не понял?!.. — усмехнулся Василий Васильевич. — Давайте вместе штурмовать его шараду.
Розанов шаркал по кабинету, повторяя и повторяя фамилию. Вольский постарался изобразить участие в штурме.
— Это, кажется, поэт такой? — наморщил лоб Вольский.
Тинякова озарило:
— Волошин придумал это слово!
— Как это может быть? Он ведь наш современник. А слово — в пушкинской рукописи.
— В том-то и дело!
— Я с вами! — пискнула Мария Папер. — Мне как поэтке полезно наблюдать чувственность Александра Ивановича.
Обернувшись на поэтку, Розанов всплеснул кистями рук:
— Мария Яковлевна, как вы подобную тяжесть с собой таскаете? Переплёт ведь заключает тысячу с лишком страниц. Александр Иваныч, помогите барышне.
— Я сама справлюсь, — предупредила Папер.
— У вас пальчики побелели. Как вы их только не повредили. Покажу, как правильно, — вкрадчиво начал Тиняков. — В переплёт не вцепляйтесь — суставчики сорвёте. И снизу не подхватывайте — так только ноготочки свои отдавите. Вы ладошками сжимайте бока книги и таким способом перемещайте. Обложка шершавая — не выскользнет…
— Откуда вы умеете?
— Доводилось с крючниками зарабатывать копейку, — тоном всё изведавшего человека ответил проклятый поэт.
— Боря, что у вас в руках? — спросил Василий Васильевич.
— Это гробик с мёртвой крысой. Намерен предъявить и обвинить.
Скользнув взглядом по Тинякову, Розанов нахмурился:
— А где ваша трость?
— Оставил, чтоб стёклышко не разбить. Вы не спешите ругаться, у меня вот что для Николая Карамышева есть, — он зашарил в кармане брюк и вытянул подвешенную внутри штанины перехваченную железными кольцами палку. — Я хоть уже не купец, но безмен у меня всегда с собой, — хищно улыбнулся проклятый поэт.
Первая же трактирная вывеска возбудила неподдельный интерес изрядно проголодавшейся компании.
— Мы ведь вышли из дому, забыв поужинать, — страдальчески изрёк Боря.
Розанов не менее брезгливо сморщился:
— Как это вам не противно есть в зале, полной неизвестного вам люда? Бог знает, что это за персоны. Быть может, одержимые французским пороком или французской же болезнью господа. Обонять фимиам различных кушаний, уже не говоря о портящем атмосферу табачном чаде. Вы кушаете бланманже, а из соседнего прибора слышится запах рыбы! Половой отравить способен, наконец!
Тиняков ответил скептическим взглядом, Боря Бугаев убежал в трактир ещё на середине сентенции, и даже Вольский слушал в вполуха.
— Я буду вас на тумбе ожидать, — пообещал Розанов.
Спустя полчаса, приятели вышли из трактира, повеселевшие и зарозовевшие.
— Где Василий Васильевич? — дико заозирался Боря Бугаев. — Неужто похитили?
Розанов засеменил к друзьям через улицу, с крыльца дорогого ресторана, вытирая платочком жирно поблёскивающие губы:
— Зашёл попросить стакан воды.
Петербургская сторона, безфонарная, неприютная, даже более сырая, чем прочие городские кварталы… Дом с нужным номером встретил их незапертой входной дверью. Декаденты тихо, вприглядку, прошли по заброшенным комнатам, пробуя двери.
Посреди очередной комнатёнки на салфетке лежали рукописные листы. Розанов кинулся к ним, а следом — и остальные.
Позади захлопнулась дверь.
— На приманку!.. Заперли! — с досадой бросил Василий Васильевич.
Комната не была сквозной, иного пути наружу не имелось.
Спустя несколько времени в дымоходе послышался грохот и в камин, подняв облако золы, рухнул шипящий и брызжущий искрами предмет. Тиняков тотчас заслонил собой поэтку. Боря приготовился уйти в медитацию, и только одним глазком подглядывал, что будет? Меньшевик быстро подошёл к бомбе, склонился и выдернул фитиль.
— Что за merde?.. Кто это сконструировал? Дилетант!.. В технике ничего не понимает. За такое руки отрывают. — Вольский отодрал крышку бомбы и стал копаться в корпусе: — Женщина, что ли, машинку снаряжала?.. Тут дымовая шашка вместо динамита!
Попытки освободиться не увенчались успехом. Выламывая дверь, Тиняков ушиб ключицу и поручил себя рукам поэтки, которая сказалась умеющей вправлять кости. Вольский перепачкался извёсткой, пытаясь добраться до высоко прорезанного в стене оконца. Только Борю ничего как будто не трогало. Оставалось ждать спасения извне.
День клонился к вечеру, высоко прорезанное в стене окошко уже не давало достаточно света.
— У меня как раз огарок недоеденный, — сказал проклятый поэт. — Ссудите спичками?
Бугаев протянул коробок:
— Последняя. Вы как хотите досуг занимайте, а я — устал! Утро вечера мудренее, — он расстелил пальто и лёг лицом к стене, подложив под голову ящичек.
— Три поэта собрались…
— Я не поэт, — напомнила Папер.
— …под одной крышей, — проворчал Василий Васильевич. — Это невыносимо! Того и гляди: затеют стихи читать, а у меня ваты под рукою не окажется.
— Раз нет у вас ваты, воспользуюсь моментом, — вступил Тиняков. — «Я до конца презираю истину, совесть и честь», — начал он надменным голосом.
— Зря вы это написали. Я-то понимаю, что вы о парадных ценностях… Но ведь найдутся такие, что за чистую монету примут. Будут декламировать и хлопать. Ещё и назовутся… Дайте подумать. Вот вы сегодня в картузе… Манерничающие картузники!
— И я, и я прочту, — запищала Папер. — «Я — растоптанная лилия, осквернённый Божий храм…»
— Кто же вас растоптал? — шутливо поинтересовался Розанов.
— Вы, крепостник, проповедник «Домостроя», — напустилась на него Папер. — Прямо сейчас топчете.
— Василий Васильевич, не топчите Марию Яковлевну, — пробормотал сквозь сон Боря Бугаев и заложил перстом ушную раковину.
Василию Васильевичу хотелось резвиться.
Заметив, что проклятый поэт лениво тасует колоду, Розанов предложил:
— Давайте играть в карты: на раздевание!
— В нашем обществе дама! — возмутились одновременно Тиняков и Вольский.