– Не надо, – сказала она с отвращением. – Не надо. Лучше скажи мне: ты понял?
– Что? – спросил он, хотя уже догадывался, о чем она говорит.
– Почему тебе было так плохо. Понял, или тебе объяснить?
– Мне звонил… один знакомый, – сказал он. – Инквизитор. Рассказал о двух людях, которые оставили тебе наследство.
– О двух? Плохо копают. Значит, ты понял, что привязан.
– Да, – ответил он. «Привязан». Какое точное, беспощадное слово.
– Отлично. Четыре дня без меня, максимум пять – больше никто не продержался. Ты думаешь, тебе сейчас было плохо? Подождал бы еще несколько часиков…
– Зачем? – спросил он. – Просто чтобы помучить? Не ради денег же…
Гела засмеялась:
– Да уж, с тебя ни хрена ни сдерешь… Нет, дорогой. Мне дико повезло, что я заглянула в вашу лавку в тот день. Где бы я еще нашла того, кто мог бы меня позвать?
«Позвать?» – хотел переспросить он, но сразу же вспомнил: перекресток, бьющаяся в центре хоровода чугайстеров нявка и жадно глядящая, запоминающая Гела.
– Я умираю, – сказала она. – Мне тридцати нет, а я умираю. Я могу выжать из кого угодно кучу денег, могу привязать к себе лучшего врача, а толку нет. Но у меня есть шанс вернуться, если кто-то меня позовет.
– Не доказано, что нявки возвращаются именно на зов, – сказал он. – И не доказано, что приходят именно умершие, а не кто-то принявший их облик.
– Да какая разница. – Гела поморщилась. – Мне конец в любом случае. Но так у меня есть хотя бы надежда. Если я не могу жить, я хочу хотя бы быть. А кто может позвать меня громче человека, который сдохнет, если больше никогда меня не увидит?
Он шагнул к Геле, сжимая кулаки, но она покачала головой и занесла ладонь над большой кнопкой возле кровати. Он вспомнил лицо охранника на входе, вспомнил его огромные ручищи и слишком тесный пиджак и отступил назад. Гела откинулась на подушку, довольная собой. Он изучал ее лицо, пытаясь увидеть в нем безумие ведьмы, холодную мертвенность нави, но ничего не находил.
Человек. Просто человек.
– А не боишься, – сказал он, – что я пересилю боль и страх и не стану тебя звать?
– Боюсь? Не забывай, я смотрела, как тебя потрошила та стерва в берете, а ты и не сопротивлялся.
Гела улыбнулась, показав мелкие, совсем не хищные зубы.
– Ты не осмелишься, – сказала она.
К вечеру третьего дня его снова лихорадило так, что он еле держался на ногах.
Только Гелы больше не было, и никто не мог вывести его из этого состояния. Вечером после разговора в больнице он приехал домой с твердым намерением позвонить однокласснику-инквизитору и все ему рассказать. Тогда Гелу арестуют, но разрешат ему видеться с ней, и он протянет хотя бы до тех пор, пока ее болезнь не возьмет свое.
Но дома его уже ждало сообщение на автоответчике. Звонили из больницы. Гела раскусила ампулу с ядом и не оставила ему выхода. Теперь если он все расскажет – инквизиции, полиции, чугайстерам, неважно кому, – ему не дадут вызвать навь. Он умрет через несколько дней. С другой стороны, даже если позвать Гелу (и если, мертвая, она сможет поддерживать в нем жизнь), протянет он недолго. Первой жертвой нявки всегда становится тот, к кому она пришла.
Он пытался выбрать одно из двух. Он бросал монету. Пытался уйти сам, без боли и страха.
Он не смог.
И теперь ему было так плохо, что призыв нави казался не самым плохим вариантом. Лекарства не помогали. Обезболивающие тоже. В конце концов он выполз из квартиры, добрался, шатаясь, до круглосуточного магазина и купил там две бутылки крепкого вина.
Ночной продавец явно подумал, что он уже пьян, и пытался отговорить его от покупки. Чужая забота только раздражала, и в конце концов он швырнул продавцу в лицо деньги и выбежал из магазина вместе с бутылками.
Вино тяжело проваливалось в желудок и жгло его только сильнее. Забыться не получалось. В голове гудело, и в этом гудении слышался голос Гелы. Перед глазами плыли цветные пятна, и в них ему мерещилось ее лицо. Вот она зависла над стаканом с крепленой красной дрянью, вот взглянула прямо на него, вот…
…улыбнулась, показав мелкие, совсем не хищные…
«Я не осмелюсь? Я?!»
Незнакомая пьяная злоба ворочалась у него внутри, прося выхода.
«Да что ты обо мне знаешь? Почему считаешь слабаком, тряпкой, разменной монетой? Как смеешь думать, что твое «быть» важнее моего?»
Непочатая бутылка вина ударилась в стену, но не разбилась. Покатилась по полу, издевательски дребезжа.
Он не будет звать ее.
Не будет валяться в ногах у пришедшей нявки.
Не будет.
Нет.
Под желтыми кленами возле небольшой парикмахерской трое мужчин окружали женщину.
Это выглядело бы как ограбление или изнасилование – в общем, что-то, при виде чего приличный человек должен броситься на защиту невинной жертвы или как минимум позвать на помощь… вот только нападающие были одеты в черные меховые жилетки, а у их добычи были слишком большие, слишком прозрачные глаза.
Навь. Нежить. И чугайстеры, охотники на вернувшихся с того света, готовящиеся исполнить жуткий ритуальный танец.
За пределами круга метался молодой человек со встрепанными волосами. Хватал за жилетку то одного, то другого, колотил кулаками в спину, пытался оттащить, протолкнуться к окруженной нявке, но привычные к подобному чугайстеры не двигались с места.
– Вы не понимаете! – выкрикивал молодой человек. – Она… Мне без нее не жить!
Он в очередной раз попытался пробиться в круг, но его оттолкнули едва заметным движением плеча. Сделавший это чугайстер повернул голову и негромко сказал:
– Все так говорят. Не жить, не жить… Но живут же. И с тобой тоже ничего не случится.
Молодой человек застыл, непонимающе глядя на него, а потом вдруг зашелся отчаянным визгливым смехом.
Хоровод чугайстеров сдвинулся с места, и очень скоро терпкий запах осени сменился другим, тяжелым и удушающим.
Ароматом фиалки.
4. Далекие мотивы
Тут собраны рассказы уже не столько «по» тем или иным произведениям Дяченко, сколько «по мотивам» их: какого-то конкретного из романов (рассказов, повестей, миров)… сразу нескольких… творчества Дяченко вообще.
Мотивы бывают дальними. Иногда сходство с каким-то конкретным текстом угадывается далеко не сразу. Но дух важнее, чем буква, – а он, безусловно, здесь есть.
Святослав ЛогиновДело в шляпе
Эпиграф рассказа не вводит читателей в заблуждение – это опять в какой-то мере мир «Скитальцев», даже мир третьего романа цикла. Именно что в какой-то мере: Святослав Логинов «сдвинул» все тамошние реалии куда сильнее, чем авторы сборника, экспериментировавшие со «Скитальцами» в предыдущих разделах. Рассказ патриарха нашей фантастики интересен сам по себе, но тем не менее читатели, знающие «Скитальцев», уловят связь между рассказом и образами Дяченко. И найдут в такой дегустации особый вкус удовольствия.
«Меня рвали надвое два одинаково сильных чувства – страх перед кнутом Флобастера и жажда увидеть то, что случится сейчас на сцене…»
И кто только придумал дороги? Сухие, они исходят пылью, превращая путников в серые, безликие куклы. Куклы куда-то движутся, но смысла в их движении нет нисколько. Можно топтаться на месте, и пыль также станет взлетать из-под ног.
В распутицу или просто после дождя дорога обращается в канаву, полную липкой грязи. Она цепляется за лошадиные копыта, обнимает колеса, не позволяя ехать, и, так же, как пыль, красит лица в свой унылый цвет. Волшебные птицы на стенах фургона не радуют взгляд пестротой.
Фургон, запряженный парой очень серых лошадей, медленно тащился по в прах изъезженной дороге. Маэстро Фильконти сидел на козлах, понурив голову, и не думал погонять усталых лошадей. К чему? Будет больше пыли – и только. Езда все равно не ускорится.
Край тента, прикрывавшего вход в повозку, откинулся, наружу выглянуло девичье личико.
– Дядя Филипп, мы скоро приедем?
– Это смотря куда… – не оборачиваясь, ответил маэстро.
– Хоть куда-нибудь. Надоело трястись.
– Куда-нибудь через полчаса доедем. Там река должна быть. Заночуем, помоемся, а с утра – в село. Может быть, чего заработаем. Жаль, ярмарка только через месяц.
– Помыться – это хорошо. А то песок на зубах скрипит.
О надежде заработать девушка даже не упомянула. Слишком уж призрачна была эта надежда.
В скором времени дорога и впрямь вышла к реке. Моста тут не было, но, судя по тому, как храбро колея ныряла в воду, именно здесь был брод.
– Маня, проверь, как там – глубоко?
Девушка легко скинула платье и ступила в воду, холодную в конце лета.
– Тут и по пояс нигде нет! – крикнула она с того берега. – И дно крепкое!
Фургон осторожно переехал речку и остановился. Маэстро спрыгнул с козел и принялся распрягать лошадей.
– Манька, коней прими! Не одной тебе купаться.
– И Трифона тоже! – раздался из фургона скрипучий голос.
Манька, ничуть не смущаясь наготы, выбралась из воды, подошла к фургону и выволокла на свет сонного питона.
– Ты тоже иди купаться! – крикнула она невидимому собеседнику.
– Я спать хочу, – ответил скриплый.
– Водичка – прелесть! Купнешься – мигом сон слетит.
– Вот и купайся, а я спать буду.
Маня вернулась в речку. Удаву, судя по всему, было совершенно все равно: лежать ли в жарком фургоне или полоскаться в холодной воде.
Филипп распряг лошадей, которые немедленно направились к водопою, а сам пошел вдоль берега, выискивая оставшийся от разлива плавник, годный в костер. Он не успел ничего толком сделать, как на берегу появилось новое действующее лицо. Мужик, наверняка из ближней деревни, куда направлялся фургон.