Вторая история. Помню, с каким трепетом я принес в журнал «Дружба народов» свои первые рассказы… И вот через несколько месяцев отзыв наконец появился. Редакторша отказалась даже встретиться – мне просто передали на проходной клочок бумаги, где было написано, что мои рассказы беспомощны, никчемны и мне не стать писателем. Я был раздавлен. Но потом… Я очень благодарен редакторше, имени которой уже и не помню. Потому что ее рецензия пробудила во мне берсерка. Я закусил губу и решил доказать делом, что инквизитор не прав. Написал новые рассказы, поступил во ВГИК, где на предварительном творческом конкурсе представил свои тексты, и они прошли этот конкурс. Вскоре мои рассказы одобрил потрясающий писатель Василий Аксенов, кумир моей юности, и я принял участие в его семинаре. Потом мои тексты, в том числе и отвергнутые журналом, легли в основу Семинара молодых литераторов, который вел замечательный украинский писатель, мастер поэтической прозы, фронтовик, бравший Берлин, – Александр Сизоненко. Спустя годы вышла моя первая книга рассказов «Золотой дождь», с предисловием Сизоненко, и я стал членом Союза писателей СССР. По тем временам это было здорово и означало новые творческие возможности. Выход первой книги – незабываемый момент счастья. Один ее типографский запах чего стоил!
Зачем я поведал об этих двух историях из моей жизни? Месть удалось превратить в нечто иное – это и есть рецепт исцеления от адского огня.
Марина: Мне кажется, Сережа написал вообще не о мести – о преодолении травмы. Месть – это к графу Монте-Кристо, у которого и повод был, конечно, значительный, но и разгулялся он со своей мстительностью в планетарных масштабах. Мне было в свое время интересно, как сложилась судьба Эдмона Дантеса после того, как он разделался с врагами – уж не спился ли он, потеряв цель жизни? Что до меня, я устроена просто: три дня после обиды страшно переживаю и мечтаю о мести, потом забываю начисто. Исраэл Фридман написал как-то: «Сладчайшая месть – это прощение». Вот мы и пытаемся в нашей жизни, в наших книгах, вместе с нашими героями овладеть этим простым заветом.
«Все несчастье моей жизни происходит от писем или от возможности их писать».
Сергей: Так сказал Франц Кафка. Позвольте не согласиться с классиком модернизма и магического реализма! Не будь писем – не было бы наших с Мариной романов, не было бы, собственно, и самого главного романа – между нами.
Я уже рассказывал, как познакомился с Мариной – написал пьесу и пришел в театр, предложил ей роль, мы стали дружить и работать над сценарием о благородном разбойнике Олексе Довбуше. Так могли дружить до гробовой доски, при этом Маринка благополучно вышла бы замуж за другого. Я мог объясниться ей в любви – ну и что? На ее внимание – внимание юной красавицы и умницы – претендовали многие достойные товарищи, многие пели ей серенады, но ее сердце оставалось неприступным. Ситуацию изменили как раз письма. Мы встречались, ходили в библиотеки, изучали архивы, гуляли по Киеву – и каждый вечер я опускал письмо в ее почтовый ящик. Десятки писем, где я открывал душу Маринке, объяснялся в любви и описывал ей наше будущее.
«Здравствуй, мое лунное солнышко.
Хоть ты и яркой, солнечной красоты, но ассоциируешься почему-то с серебристо-загадочной луной.
Когда-то в детстве я обожал смотреть в телескоп… В ночной дымке дрожали кратеры, горы, абрисы морей и океанов, но всегда я думал – а что там, на обратной стороне?
Теперь я знаю, что там…
Ты и есть обратная сторона луны, зов чего-то правечного. Ты можешь вызывать приливы и отливы, ты можешь заставлять выть зверей в лесу, сводить с ума людей в свое полнолуние. Ты можешь прятаться за облаками, но всегда ты ночью приходишь ко мне…
Сделай шаг навстречу мне, девочка.
Доверься моей любви к тебе.
Она осветит солнцем даже обратную сторону луны.
Я».
Это одно из писем. Поначалу Маринка делала вид, что она их не читала, и ничто не нарушало целомудрие нашей дружбы.
Марина: Конечно, я их читала. Эти письма завораживали. «Ты весенняя капель с крыши, которая поехала»… Но знаете что? Все, что предсказывал Сережа в своих письмах-мечтах, – сбылось. И радость совместной работы, и рождение дочери, и путешествия по всему миру…
Сергей: Письма хранятся в нашем семейном архиве, и Маринка не разрешает их разглашать. Лишь в рассказе «Обратная сторона луны», название которого и навеяно письмом, процитирован его текст… Думаю, отблеск этих писем чувствуется в нашем, может быть, лучшем романе о любви – «Долина совести». Герой этого романа, Влад, человек-наркотик, обладая способностью привязывать к себе людей при физическом контакте, не может позволить себе видеться с любимой девушкой и отправляет ей лишь письма:
«…Я чудовище.
Внешне я ничем не отличаюсь от миллионов других людей. У меня круглое лицо, карие глаза, темные волосы, узкие губы и мягкие уши. В апреле на щеках высыпают веснушки. Я не кажусь опасным. Мне часто симпатизируют.
Послушай! Мне так нужен хоть кто-нибудь знающий обо мне всю правду… Разреши, я буду писать тебе? Только писать? Если не хочешь – не отвечай…»
Вообще же существует целый жанр «эпистолярной литературы», в котором есть такие, с моей точки зрения, шедевры, как романы Жан-Жака Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», Иоганна Гёте «Страдания юного Вертера», Шодерло де Лакло «Опасные связи», Брема Стокера «Дракула».
Говоря о письмах в целом, замечу, что они сыграли большую роль в моем становлении писателя и сценариста. Не случайно в своей книге «Как писать книги» мастер ужасов Стивен Кинг утверждал, что «письма – это отшлифованное мышление». Закончив киевский мединститут, я стал работать в Москве, тоскуя по родителям и друзьям. Поступил во ВГИК… За то время были написаны тысячи писем, в которых я не просто рассказывал о подрастающих детях, о быте, о новостях, но делился планами о новых рассказах, сценариях. Прежде всего это были письма к маме, Вере Ивановне, от которой у меня не было секретов. Мама верила в мои литературные таланты и живо интересовалась новыми идеями. Постепенно, от письма к письму, эти идеи наполнялись деталями, эмоциями, конкретикой – и многое потом воплотилось. Спасибо маме. Без нее я не стал бы писателем.
Сочинять и получать письма в наш век кратких сообщений и стикеров – это и есть моменты счастья. Ты согласна, Марина?
Марина: Торнтон Уайлдер сказал: «Письма, написанные от руки, теперь уже выглядят как поздравления из прошлого века». От руки я вообще разучилась писать, разве что подписаться могу, как крестьянин даже не прошлого, а позапрошлого века. Если надо поговорить с коллегой по делу, сформулировать идею, обменяться мыслями – тогда пишу электронное письмо, это, как по мне, самый подходящий инструмент. Но если надо поговорить с родными – лучше Скайпа не придумаешь. Позвонить родителям на край света и услышать голоса, интонации, смех – это и есть счастье.
«Конечно, это очень просто – писать для детей. Так же просто, как рожать их».
Сергей: У каждого автора свой путь в детскую литературу. Я вошел в эту реку, будучи уже взрослым, покрытый шрамами профессии психиатра – исследователя преступности, с опытом жизни в мире киношных страстей, с горечью развода, в момент распада СССР. В моем багаже были сценарии и рассказы о войне, о кровавых временах – какие уж тут сказки. Но обретение Маринки и рождение дочери все изменило. Стаска с младенчества обожала сказки – вот и приходилось ей их сочинять каждый вечер, причем каждый раз новую. Поначалу это делала Марина, но потом и я стал присоединяться. Таков путь, наверное, большинства детских авторов. Согласна?
Марина: У меня по-другому. Я сочиняла сказки до того, как научилась писать. Рассказывала, а родители записывали – спасибо им. Так появились рукописные книги «Сказка про паровоз» и «Проделки вора». Они где-то хранятся в архиве.
Сергей: Следовательно, ты и прирожденный фантаст, ибо что такое сказка – если не фантастика? Вот паровоз у тебя ведь был живой, не так ли? Есть, правда, мнение у зануд-литературоведов, что фантастика – это тогда только, когда автор истории понимает, что его допущение невозможно, нереально. И древние греки с их Гомером, сочинявшие истории про Гидру или Циклопа, свято верили в эти чудеса. Для них это была реальность. Ты ведь тоже верила в чудеса в том возрасте? То есть ты сочиняла не сказки, а быль. Например, ты же верила в Деда Мороза?
Марина: Ни в какого Деда Мороза я не верила. Когда он приходил в детский сад – я его боялась, чужого дядьку с бородой. И за подарки была благодарна родителям, а не Деду.
Сергей: Ты, получается, не верила в волшебство? И сейчас тоже?
Марина: Для нас двоих достаточно того, что ты веришь в чудеса до сих пор. Я же пытаюсь разграничивать реальность и воображение. Когда погружаешься в образ на сцене, нужно все-таки дистанцироваться от него, иначе тебя задушат, как Дездемону.
Сергей: Вернемся к нашим пирогам. Росла дочь – взрослели читатели наших детских книг. На смену сказкам для малышат пришел детектив для младших школьников «Приключения Маши Михайловой», повести «История кентавра» и, наконец, трилогия романов для подростков «Маг дороги». Позволю себе процитировать один из отзывов читателей: «Несмотря на то что книга преподносится, как детская, я и сама с удовольствием прочла ее. Трогательная, светлая история. В основе ценности, о которых современные авторы, кажется, совсем позабыли. Особенно приятно, что Марина и Сергей вспомнили об этих ценностях именно в детско-подростковой книге. А то ведь современный мир приучил, что книжка для подростков – это магия, погони, неоднозначные герои (в смысле, что непонятно – положительные они или отрицательные?) и надуманные ситуации». Действительно, магия ради магии, погони ради погонь нас не прельщают. Но и тот психологизм, который есть в основе нашего «М-реализма», чреват отторжением, если он в слишком больших дозах. Это очень сложная грань – балансирование между Сциллой развлекательности и Харибдой психологии, и сумеет ли наша история-корабль проскользнуть между этими скалами – всегда Вопрос Вопросович.