— Ваня! — отчаянно кричала она. — Прыгай же, пока не поздно. С рогатиной легче перескочить. Ну же!.. Не убивай меня, Ваня!
А я надсадно кричал:
— Подох ты, что ли, дурак! Или потонуть захотел?
— Да я и так хочу перепрыгнуть, чего вы беситесь? — уже смущённо оправдывался он. — Ну‑ка, Федюк, подхватывай меня!
Но в этот момент позади Иванки с треском и грохотом всё нагромождение льда медленно и неповоротливо двинулось вниз по реке, и кучи льдин, напирая одна на другую, крушились вдребезги, разбрасывая хрустальные осколки в разные стороны. Наши льдины столкнула с места какая‑то огромная, не ощутимая нами сила, и они плавно поплыли по реке. Льдина Иванки закружилась и перегнала мою, а моя льдина, большая, квадратная, покачиваясь на водоворотах и всплесках, шла неподалёку от берега. Вода плескалась в края, но не заливала её: вероятно, я был для льдины не тяжёл. Иванка норовил достать рогатиной дно, но древко было короткое и купалось в воде. Он кричал мне:
— Ничего, не бойся, Федюк! Мы в берег ткнёмся на повороте. У кузницы мелко, и я рогатиной и свою и твою чку пригоню на отмель.
По откосу за нами бежала Елена Григорьевна с Гараськой. Они махали нам руками и что‑то кричали. Но я не слушал, а в ужасе смотрел на кипящую воду и на серую чешую льдин, которые обгоняли нас на середине реки, а некоторые отрывались от своей гряды и сворачивали к нам. Леденея от страха, я беспомощно ждал, что вот–вот догонит меня большая льдина, ударит в мой пловучий островок, расколет его и я ухну в бушующую пучину. Иванка всё время работал своей рогатиной, как веслом, и подгонял свою льдину ко мне и ближе к берегу.
С обеих сторон люди заметили нас и в смятении забегали по обрывам. С нашей горы и со взгорья того берега стали сбегать к нам мужики и парни со слегами из прясла, с деревянными лопатами и что‑то орали наперебой — должно быть, ободряли нас и обещали вызволить из беды. Елена Григорьевна с Гараськой не отставали от нас, но были далеко: на разливе нас отнесло от нашего низенького берега, хотя здесь река текла не так стремительно, как на середине и у того, высокого берега в буераках.
Кузярь сразу ожил и победоносно крикнул мне:
— Ну, наша взяла, Федяха! Дно достал. Сейчас я подплыву к тебе и подтолкну к кузнице. Тут уж рукой подать. Да и народ бежит. Да только вот Елену Григорьевну заставили бежать за нами… Эх, и чего она беспокоится?.. Аль мы маленькие? И чего она сделает, чем поможет? Только поахает! А всё‑таки мы с тобой здорово поплавали, хоть маленько и поплакали…
— Подталкивай к берегу! —кричали мужики и бабы с обоих берегов. — Подталкивай! Ах вы, озорники, греховодники! Драть вас некому…
Иван уже задорно смеялся и открикивался:
— Мы хорошее дело сделали, а не озоровали. Попробовали бы вы, бородачи, в нашей шкуре побыть. Ни смелости у вас, ни сноровки не хватит!
Он толчками подводил меня к кузнице по спокойной заводи, где река уже кружилась на песчаных отмелях. Его льдина с каждым толчком всё ближе подплывала к берегу. Своей рогатиной Иванка уже твёрдо упирался в дно и всё чаще и быстрее подгонял меня к оторочке льдин, которые застряли здесь после первого ледоплава. Когда я почувствовал, что льдина зашуршала по песку, я быстро выскочил на берег и сразу попал в объятия Елены Григорьевны. Она целовала меня, плакала и смеялась.
— Боже мой! Какое счастье! Спаслись! Родные мои! Простите меня: это я виновата.
А Иванка со своей льдины с весёлым задором утешил её:
— Ничего вы не виноваты. Мы своё дело делали да ещё, по крайности, поплавали вдоволь.
— Ну, выскакивай сюда, Ваня! —нетерпеливо, сквозь слёзы, радостно звала его Елена Григорьевна. —Мы вместе с тобой застрянем здесь дня на два до спада воды. Милый мальчик, и целовать тебя хочется и поругать за опрометчивость.
Подбегали к берегу мужики и парни со слегами и лопатами. Одни смеялись, другие ругались и грозили надрать нам волосы. На высоком яру, перед пожарной, тоже толпился народ, и там кричали, ругались и смеялись. Но и в этой ругани и угрозах слышалось весёлое удивление перед нашей дерзостью.
Иванка помахал нам шапкой и оттолкнул свою льдину от берега.
— Я домой поплыву… Прощайте!
Елена Григорьевна бросилась за ним и сердито закричала:
— Назад, Ваня! Не смей рисковать! Утонешь, Ваня. Я приказываю тебе выйти на берег.
— А кто за меня дома‑то будет? Чай, я — один работник‑то по хозяйству. Сами увидите, как я ловко на этом корабле переплыву.
Льдина закружилась и быстро отплыла от берега, а Иванка упирался в дно и гнал её на быстрое течение, к густому ледоходу, от которого отрывались отдельные льдины, и ледяная каша заносилась в нашу сторону. Учительница побежала по грязи вдоль берега. Мужики, бабы и девки сбегались к нам и кричали не поймешь что. А слышал я только одно:
— Ах, дьяволёнок! Ах, сорванец!.. Безотцовщина!..
На той стороне, наверху, тоже кричали и махали руками. Иванка закричал Микольке, который стоял перед пожарной и грозил ему кулаком:
— Миколя, беги, тащи верёвку! Я подплыву к берегу, а ты мне её кинешь…
Стараясь сохранить равновесие, он стоял на середине льдины и очень осторожно и расчётливо подталкивался всё ближе и ближе к быстрому ледяному потоку. Люди перестали кричать. Остановилась и застыла на месте и Елена Григорьевна. Мы с. Гараськой догнали её и стали рядом с нею, не спуская глаз с Кузяря. Миколька уже бежал с верёвкой вниз по склону взгорья.
Все трое мы ахнули: Иванка ткнулся в одну из льдин и поскользнулся, но рогатины не выпустил. Вода хлынула на него и облила до пояса. Но он успел перепрыгнуть на другую льдину и, не останавливаясь, перескочил на третью. Люди у пожарной опять закричали и побежали за Миколькой. Они наперерыв что‑то советовали Иванке, но он их не слушал, поглощённый борьбой со льдинами: одни он отталкивал, чтобы пристать к другим, большим, и перепрыгнуть на них. Его маленькая фигурка казалась совсем беспомощной.
Так он добрался до последней льдины с того края и стал быстро и устойчиво подгонять её к берегу, отталкиваясь рогатиной от плывших рядом с ним льдин. Подбежал Миколька и наотмашь бросил ему целый моток верёвки. Она развернулась, и Иванка схватил её на лету.
— Тяни, Миколя! Не дёргай, а тяни! —распоряжался Иванка уверенно и бодро. — Наша взяла! Нам и сам чёрт не брат.
Миколька подтянул к себе льдину, и Иванка выпрыгнул на берег.
Елена Григорьевна радостно крикнула ему сквозь слёзы:
— Ваня, дорогой мой! Озорной мой!
А он сорвал шапчонку, подбросил её кверху и задорно откликнулся:
— Ура, Елена Григорьевна! Гром победы раздавайся!
Елена Григорьевна с судорогой в горле повторяла в восторге:
— Какой молодец! Какой изумительный мальчик! Какая выдержка!
Кто‑то из мужиков с злым сожалением громко говорил:
— Вот бы выпороть‑то кого… Не мой сын, — я бы ему шкуру‑то содрал.
Елена Григорьевна с той же взволнованной радостью ответила:
— Не пороть, а гордиться надо таким парнем.
Мать, потрясённая, быстро бежала нам навстречу и смотрела на меня молча, с ужасом и радостью в широко открытых глазах. И только в ту минуту, когда она обняла меня, упавшим голосом проговорила:
— А ежели бы ты утонул? Ведь и мне тогда не жить.
Елена Григорьевна ласково утешила её:
— Не ругай его, Настя. Это — не баловство. Ни я, ни они этого не забудут. Умер молодой Измайлов, а они вот с Ваней перевели меня на этот берег.
Мать тихо и задушевно сказала:
— Я знаю, они на плохое не пойдут.
XXXIV
Всегда беспокойная и чуткая ко всяким слухам и пересудам, мать стала болезненно насторожённой после того, как Максим Сусин пригрозил на людях расправиться с нами, обвиняя нас в бегстве тёти Маши из деревни, а меня — в том, что писал за неё письма конторщику Горохову и относил их к нему на барский двор. Я не чувствовал за собой никакой вины: записочки от Маши я действительно писал и вручал их Горохову, но ведь я писал письма и другим женщинам. Ещё малолеток, я многого не постигал в сложных людских отношениях. Я только простодушно и послушно выполнял их просьбы и желания как письмописец. А Машу я любил и сочувствовал ей и с охотой посредничал между нею и Гороховым, с которым она жила, как жена с мужем. И мне казалось чудовищным, что самодур–свёкор хочет насильно запереть её в своей избе и укротить её истязаниями до возвращения Фильки. Она приходила ночью из Ключей, с барского двора, опять одетая по–городски, высокая, красивая, гордая, непримиримая, и усаживалась вместе со мною за стареньким столиком Она уже не плакала, не мучилась, как бывало раньше, когда жила под свирепой властью свёкра, не застывала в отчаянии с жёстким, страдальческим лицом Теперь она смело, мужественно, высоко подняв голову без бабьего волосника и с вызывающим упрямством говорила:
— Ник го не возьмёт меня голыми руками. На душегубство пойду Ни свёкор, ни муж — враги мои—не дотронутся до меня. Мой истинный муж — Михайло Григорьич, с ним я до смерти связана. Моя любовь, Федя, сильнее всех ихних законов. И никакие страхи мне не страшны Пиши, милый, и ни одного моего слова не пропускай. Твоя грамота — как огонь, а огонь у меня здесь вот…
И она прикладывала руку к сердцу.
Последнюю записку я писал с волнением. Маша сообщала Горохову, чтобы он приехал в Ключи проститься с нею.
— А ты, нянька, — приказала она матери, — тоже уезжай Из‑за меня тебе не сдобровать. Свёкор — мстительный, он сорвёт свою злость на тебе, не пощадит и Федю. Все богатеи да старики заодно с ним, а новый поп сам всякое коварство выдумает. Ему надо староверов раздавить, и он готов ко всякой неурядице прицепиться. Боюсь, что он и Федю погубит.
Она простилась с матерью как‑то жёстко, с каменным липом, словно таила против неё неприязнь в душе. Я вышел вместе с нею в ночную тьму, мерцающую звёздами: мне нужно было сейчас же отнести записку на барский двор — Горохову. Она поднялась со мною на гору, к барскому пряслу, и горячо прошептала: