Юстин боролся с собой, но все же гнев бил из него фонтаном, еле сдерживая себя.
— Ты угрожаешь, старче?
— Нет, всего лишь говорю то, что есть, и то, что может быть. Авары действительно мощное племя. Наибольшее, чего не любят они, это пренебрежение. Но то, что я слышал здесь удваивает, а то и утраивает его силу. Поэтому и говорю: отмени свое слово, пока не поздно.
Казалось, не сводил с доброликого, в праздничном одеянии императора глаз, однако не заметил, когда ресницами дал знак. Тогда только удостоверился в этом, когда люди логофета встали перед ним стеной и тем напомнили: пора и честь знать.
Опять был долгий и утомительный путь. Однако Кандих менее всего обращал внимания теперь на это. Страшился и изнемогал в силе от другого: что сделает каган, когда услышит о последствиях переговоров? Схватит кинжал и запустит его в сердце, как одному запустил уже, когда посмел придти и встать перед ним с дурными вестями? Чего-то другого от этого лютого в гневе мужа — пусть будет милостиво Небо к нему — ожидать нечего. Это — несомненно, это — наверняка. А что поделать, если так? Покорно идти и ставить себя под удар? Где же его, Кандиха, разум? Где же приобретенные в посольских делах хитрости, лукавство? Постой, постой. А почему бы действительно не слукавить? Или Баян был там, на аудиенции, или знает, что говорил Юстин Второй, а что — Кандих? Да и других аваров не было. Почему действительно не слукавить и не направить гнев своего повелителя на Юстина? Может узнать позже? Кто и как? Аж дух захватило. Или не важно, как будет потом. Важно сейчас отвести от себя гнев. Да так, важно сейчас!
Те, которые сопровождали Кандиха в пути, заметили колебания в его настроении задолго до сближения со стойбищем кагана. Однако и они были удивлены тем, что увидели позже. Кандих не стал придерживаться обычая — остановиться перед тем, как зайти к Ясноликому, и попросить у Неба благословения на счастливое завершение посещения, быстро двинулся к Баяновой палатке и закричал:
— О, великий воин и мудрый предводитель! Что хочешь, то и делай со мной после, и сейчас услышь гнев и обиду сердца моего.
Он был такой, каким его давно не видели.
— Говори, не медли.
Каган, видно, догадывался, что скажет его нарочитый, и тоже занимался гневом.
— Накажи императора, того шелудивого пса. Он решился осквернить имя твое и тем осквернил всех нас, аваров. Сказал: ты не нужен империи. Солиды платили аварам тогда, когда надо было громить антов, утигуров и кутригуров. Сейчас такая необходимость отпала, мол, так и солидов не будет. Ни тех восьмидесяти тысяч, что платили прежде, никаких других. Если империя и будет дарить тебе что-то, ты должен считать это… — Ты слышишь, о, мудрый среди мудрых, что он дозволяет себе произнести — то есть считает это не за определенную тебе, как достойную, дань, а за милостыню, которую дают всякому рабу за верную службу своему господину.
Под Баяном заскрипело кресло. Он опирался уже на него руками, вот-вот, казалось, схватится и закричит: Так и сказал? Чтобы этого не произошло или, упаси Небо, не произошло чего-то еще худшего, Кандих собрался с духом и ударил себя сухими кулаками в не менее сухие груди:
— Умоляю тебя, Ясноликий! Накажи этого шелудивого пса, эту гиену в обличии императора, а с ним и роды его, ромеями именуемые! Лютой казнью накажи, иначе я не смогу жить на свете!
Лукавый зов его восторжествовал уже: каган обессилел, побежденный собственным гневом, и шлепнулся на место, где сидел перед появлением Кандиха. Шлепнулся и затих, прикрыв глаза.
Все, кто был в палатке, знали: каган думает, он решается на что-то большое и значимое, а когда каган думает, муха не должна мешать ему.
Знал это и Кандих, поэтому стоя перед этим на коленях, так и продолжал стоять, молча и ожидая в безмолвной тишине, какой приговор ждет его, опороченного аварского посла.
— Оставьте меня, — услышал, наконец, Кандих и не стал ни удивляться тому, что голос у Баяна какой-то не его, и почему-то глухой, и совсем не всемогущ, ни убеждаться, действительно ли слышал такое или показалось, — поднялся неслышно и так же бесшумно вышмыгнул из палатки.
«Хвала тебе, Небо! — молился и торжествовал. — Слава и хвала, и пожизненно остаюсь, благодарен доброте твоей, так же и мысли, которой вознаграждает в нужный момент. Преклоняюсь перед тобой и молюсь тебе, молюсь и уповаю: да будет лик твой светлый и ясный во веки веков… О, боги! Как можно терпеть такие страхи!»
А Баян как сидел, застыв, так и оставался сидеть. Ни слова, ни полслова никому. Право, все еще силился понять услышанное и звал на беседу, то неизвестного ему ромейского императора, то народ его, такой голосистый, когда берут что-то у него.
«Постойте, — похвалялся и сам не знал, кому именно: императору или его людям, — вы не так заголосите у меня. Земля будет гореть у вас под ногами, небо пылать огнем. Захотите раскаяться, да поздно будет, умолять о пощаде, но напрасно. Это вы не кого-то, это вы кагана аваров, народ его забросали грязью…» О, боги, где взять терпения, чтобы сдержать себя и не сорваться раньше времени? Подумать только: ему, не так давно званному, сказали: «Ты не нужен больше. Живи, как знаешь и с чего знаешь». Его повелителя непобедимых и он, у которого многочисленные турмы, назвали рабом — тем, что должен покорно ждать милостыни от своего властелина.
Нет, им должно быть особое наказание. И такое наказание на горячее сердце не отыщешь. Такая кара должна вызреть в покое, на трезвый ум. Это было бы проще: выйти сейчас перед турмами и крикнуть так, чтобы волна пошла над всей землей: «Авары! Ромеи и их император обманули нас. Сказали: Тогда платили вам дань, когда нужны были в бою с антами. Сейчас такая необходимость отпала, поэтому и дани не будет. Идите, добывать себе яства в другом месте. А где больше яств, как не у ромеев? Идите и берите их, если так!»
О, этого было бы достаточно, чтобы земля эта занялась пламенем, чтобы гнев аваров утонул в крови обидчиков. Но будет ли радость достаточной и надежной? Ромеи есть ромеи, у них всегда найдутся легионы, чтобы встать против аваров стеной, чтобы обойти и ударить в спину. Нет, он, Баян, не та безмозглая рыба, которая идет на первую попавшуюся приманку. Поступит по-другому: получит сначала для аваров землю-опору, ту захребетную твердь, по которой ходить и ходить на ромеев, когда можно — палить все, что будет поддаваться огню, будем вырезать всех, кто попадет под руку, будем брать все, что можно взять, бить властелинов городов и местности, если нет — уйдет в свою землю и будет чувствовать себя пусть и не победителем, однако и не поверженным. А такая земля есть. Пока бег Кандих отправлялся в Константинополь и слушал из уст императора оскорбительные речи, лангобарды были у Баяна и кланялись, как и когда-то Баяну: «Приди и накажи тех рыжих псов — гепидов; нет у нас мира с ними, и не будет, половина всего, что возьмем у гепидов, — твое».
Что ему половина. Если так складывается, он покорит сам гепидов, сядет в земле гепидов и будет ходить оттуда на ромеев. А так. То, что сказал Альбоин и — Кандих, не просто себе стечение обстоятельств. Того хочет Небо, так должно и быть.
Знал: ушедшие из палатки, только делают вид, что исчезли надолго и все до единого. Поэтому особенно не повышал голос:
— Бега Кандиха ко мне, — приказал зычно, хотя и довольно строго.
Он объявился перед каганом за несколько мгновений, хотя они и показались ему вечностью. Знал ибо: такая быстротечная перемена в намерениях и действиях кагана не сулит добра. А еще, то следует взять на заметку — вызов был и нежданный, и негаданный. Сам шумел, довольный приверженностью Неба, с женой, беспокоился многочисленными детьми, как они будут без него, содержать скот, будут ли достойны отца своего, хорошо известного и чтимого в каганате. Был не просто доволен тем, что услышал из уст жены, как воспрял духом, и на тебе пришли и сказали: «Иди, снова зовет». Так опустел, видимо, глазами, так изменился в лице, услышав это повеление, что жена тоже побледнела и застыла, пораженная.
— Что с тобой, Кандих? — все-таки первая пришла в себя. — Тебя ждет там Обида? Ты попал в немилость…
— Оставь! — оборвал ее на слове. — Не накликай того, что и без тебя может стать неизбежным.
Воздал, надлежащее воздать, в спешке, Небу и отправился вслед за теми, что звали.
Перед кагановой палаткой тоже остановился и обратился помыслами-мольбами к Небу. Лишь потом нырнул в отверстие, что открыли перед ним, словно самоубийца в пучину морскую.
— О, великий и мудрый повелитель люда нашего! — бил перед каганом поклоны, а тем временем приглядывался, милость или гнев выражается в Баяновых глазах. — Из всех царей, королей и императоров только ты один способен в мгновение ока охватить мыслью мир и определиться в мире. Вижу, выбрал уже путь праведного мужа, знаешь, как взять верх над обидчиками аваров.
— Определился в пути. — Не стал прислушиваться к его речам каган. — Поедешь к королю лангобардов Альбоину и скажешь ему: я присоединяюсь к его зову, так, что и сейчас поднял бы турмы свои и бросил против супостатов его — гепидов. Но есть помеха, что не позволит сделать это: каждый из воинов моих должен взять что-то в поход — для себя и для коней, должен оставить какие-то яства и родичам своим. А взять, как и оставить, нечего. Если Альбоин может прислать нам десятину каждой твари, что есть у лангобардов, а еще сто фур зерна для коней, столько же — для людей аварских, сразу и двинемся в поход. А уж как двинемся, в победе над гепидами пусть не сомневается. Вместе с лангобардами мы завладеем ими в мгновение ока.
— Слушаю, повелитель!
— Не только слушай, но и выполняй, — пристально посмотрел на своего нарочитого Баян. — Потому вторично не прощу бездарности в делах посольских. Слышишь?
— Слышу и повинуюсь! Таким разом из кожи вылезу, а вернусь к тебе с фурами и скотом.
— О нашем раздоре с императором Альбоину ни слова. Жалуйся на недостаток, пеняй на пагубу, что имели в походах, вот и все. С помощью им тоже не набивайся слишком. Говори, тайно от императора делаем это и только потому, что не хватает яств. Если они, лангобарды, пришлют скот и фуры с хлебом, то и в дальнейшем будут иметь нас, аваров, в соузниках своих в походах ратных.