— Ну и возьму.
Что делать с такой? Станешь доказывать, что это не ее ума дело? Что сейчас вообще не время — сажать на стол жену? А такая послушается? Или ей мало внушали: вот-вот будут избирать князя-предводителя среди всех князей, и дулебам не выпадет тогда быть главенствующим племенем среди антов.
Получили старейшины какое-то обещание, и ушли от Данаи. Жди, мол, придет время, позовем и посадим на стол отца твоего. А сами не успели выйти из острога, как уже сговорились: теперь сама Даная думает, как ей быть: не созывать вече до тех пор, пока сама не пришлет гонцов и не скажет: «Я выбрала себе мужа, приходите и делайте, как хотели».
Боролись с ней немало, все лето и всю следующую зиму. А все-таки добились своего: Даная поборола в себе гордыню и назвала Келагаста мужем, а роды дулебские подождали четыре недели — пока влюбленные напьются медом и преодолеют все, которые были, сомнения — и назвали ее мужа дулебским князем. Теперь можно было созывать и всетроянское вече.
Когда прибыли в стольный город на Дулебах тиверцы, Волынь жила уже заботами о будущих выборах. И людной была и необычно оживленной. Живость эту замечали везде: около места, где должно быть вече, и далее от него. Ибо съехалось много, и что наиболее важно — прибыл народ толковый, правду говоря, разум и совесть земли. А когда собирается вместе разум и совесть земли, и для такого важного, как это, дела, про что другое будут беседовать, как не про дело, ради которого собрались? Беседовать и проявлять живость в беседах было от чего. На Дулебах только что избрали князя, а князь Тиверии, тот, что в настоящее время вместо Добрита и ему больше подобало бы быть князем-предводителем в земле Трояновой, занемог, говорят, и не будет на вече, прислал сына Радима вместо себя. Как же будет и что будет? Кому вверят они покой земли Трояновой и порядок между племенами?
На беду, где исподтишка, а порой и откровенно стали поговаривать о выборах князя на Дулебах. И выбирали его якобы силой, и выбрали не того, кого следовало бы выбрать.
Откуда пошли эти пересуды, никто не говорит. Недовольные всегда найдутся, а такие, что подхватят и приумножат шепот, и подавно. Есть такие, наверное, среди мужей ратных и думающих, что себя хотели бы видеть на месте Келагаста, вот и нашептывают приезжим, а нашептывая, сеют неуверенность или еще хуже — возможно, опорочить дулебов на выборах. Оно, если быть до конца искренним, что водится за Келагастом, почему Даная вон как долго сопротивлялась воле старейшин и не хотела брать с ним слюб.
Теперь, когда разрешается (а перед вечем, как и на вече, разрешается всякое), поговаривали даже такое, что ему нельзя верить. Да, будто Даная сказала старейшинам, когда пришли к ней в третий раз и приперли к стене: «Бери слюб и дай нам князя», взбешенная была и сказала: «Разве муж — юбка, которую сегодня можно полюбить, а завтра пренебречь ею? Дайте время присмотреться и взвесить».
«…Ты сама выбирала его, уверяла, что выбрала достойного. Теперь хочешь присматриваться еще и взвешивать?»
«Потому что так предпочитаю».
Что-то здесь есть и неверное. Одни видели эту неуверенность в домогательстве Келагаста, чтобы стать князем и повернуть это в большую выгоду для себя, другие подкрепляли эту догадку еще слышанными якобы с Данаиных уст словами. Да, когда деваться было некуда, сказала якобы: «Я согласна, пусть мужем моим и предводителем дружины на Дулебах будет Келагаст, а на стол сажайте сына. Он — единственный наследственный муж достояний отца моего, ему и быть князем на Дулебах».
«И что же старейшины? — допытывались люди из других земель. — Пошли или не пошли на уступку княгине?»
Да нет, не поступились своим. «Пойми, — сказали, — не сегодня, то следующим летом соберется всетроянское вече, выбирать главного князя земли. Сын твой, как малолеток, не может быть избран. Неужели из-за твоей прихоти дулебы должны перестать быть главенствующим племенем у антов»?
«Вот оно что! — задумывались люди. — Вот какой это князь и что скрывается за личиной такого князя! Ну, нет, мы — не Даная. Бороться станем, если так. Да, сами станем и других позовем».
Беседы оживлялись, а оживляясь, разжигали жажду желаний или нежеланий человеческих. Когда прибыли тиверцы и подтвердили то, о чем были еще кривотолки: князь Волот не удостоил сородичей своим присутствием на вече, сына прислал вместо себя, неуверенность и вовсе взяла верх над уверенностью и заполонила все.
— Кто ж будет править вечем?
— Совет старейшин, кто же еще.
— В этом совете должен быть кто-то один, кто правил бы и советом, и вечем.
Выискивались и более уверенные в себе и в своих обязанностях.
— Над чем ломаете голову, — говорили. — Кого выберут из совета, тот и будет править. Гляди, какие стали, без предводителя шагу не могут ступить.
Говорили, когда собирались в кучу по окрестностям, не умолкали и тогда, как сошлись на вечевой площади в городе Волыни. Ибо хотя на вече и зовут только мужей и старейшин уважаемых родов, другого народу тоже было много. Зрелищ в землях славянских никогда не хватало, а таких, как это событие и подавно. Было их, незваных, и с Волыни и с окрестностей, было и из дальних от Волыни селений и земель. Кто прибыл со старейшиной, который имел преклонный возраст и требовал опеки, а при необходимости и защиты, кто как отрок при ратном муже или слуга при думающем муже. Было бы желание, повод всегда найдется, тем более, что и мужи и старейшины не возражают, чтобы на вече были и молодые. Надежнее чувствуют себя, когда каждый имеет свою защиту. А обычай всякому позволяет придти на вече и присутствием поддержать тех, на чьей стороне правда, а то и поднять голос против неправедных. Поэтому и шумят между собой и ждут, когда же выйдут на возвышение советники от племен и скажут: «Внимание и повиновение!»
А они тянули почему-то. Этим пользовались гусляры и зарабатывали на жизнь игрой и пением или разгоняли скуку человеческую и рассказывали скучающему народу байки в сопровождении тех же гуслей. Светозарко имел и свои за плечами, однако не вынимал их из мешка — разве гоже ему, малолетке, соревноваться с седыми, а то и белыми, как лунь, старцами, знающими все, что знает народ и являются мудростью народа? Стоял около одного и, молча, слушал, стоял около другого — и тоже слушал. И потешался, слушая, и мотал, что пели или рассказывали, на ус.
Там над Бугом, над рекой
Туман стелился под горой,
Гей, гей,
Между долею людскою.
Славься с ночи, славься рано
И назови судьбу туманом,
Гей, гей,
Не сестрой, а лишь обманом.
Счастье-обольщение идет долом,
Когда ночь берет всех измором,
Гей, гей,
Когда ночь берет всех измором.
Колыхал тогда вволю
Ту счастливую людскую долю,
Гей, гей,
Ту счастливую людскую долю.
А как денек только засиял,
Туман-доля где-то пропадал,
Гей, гей,
Когда играя, ее не имел.
Там упадет чудо-росой,
Там всплывет жалостью-слезой,
Гей, гей,
Не сладкой — горькой.
Княжич Светозарко был, пожалуй, слишком внимателен к пению старого, а может, и был заметно вдохновлен тем, что слышал из его уст, — гусляр положил на него глаз раз, положил второй и положил руку на струны.
— Откуда будешь, молодец? — спросил благосклонно.
— С Тиверии, достойный. Из города Черна, что на Тиверии.
— О! Так издалека прибыл. Сам или с отцом?
— С братом.
— Играешь? — кивнул на мех за плечами.
— Учусь только.
— И кто твой учитель?
— Мир, вокруг. И птицы поднебесные. Старый застыл удивленно.
— Ну, сыграй нам что-нибудь, Давай, послушаем.
— Ой, что вы, — смутился отрок. — У меня так не получится, как у вас. Только в стыд вгоню себя своей игрой.
— Играй, как получится. Не на гонках — ведь мы. И юный еще, никто тебя не осудит.
— Я еще на сопели играл себе, — оправдывался, а тем временем снимал мех с плеч, доставал гусли. — На гуслях немного приходилось, так, как вы, не могу.
Не только гусляр, все, кто был вокруг, не ехидничали, сидели или стояли сосредоточенно и с интересом ждали. То ободрило отрока. «Что же им спеть? — думал, а тем временем перебирал струны. — Разве то, что не давало спать, пока не вылилось мелодией и не стало песней? Страшно почему-то, однако лучшей у меня, пожалуй, и нет».
Поиграл сначала, проверяя, как воспримет окруживший народ его песню на мелодии, а потом подал и голос:
Земля, наша земля,
Буйным цветом одетая.
Почему ты нам, земля,
Как сердечная рана?
Кликом кровных зовешь,
Как безлетье грянет,
Солнцем в небе сияешь,
Как на добро станешь.
Как на добро станешь,
Воздашь медом,
Земля, наша земля,
Благодатная мама!
Ты одна на свете,
Ты одна, как доля.
Счастье милое сердцу,
Еще милее воля!
Земля, наша земля,
Не лелей злую погибель,
Хорошими делами
Славься между людей.
Весели всех зеленью
Да утешай привольем,
Будь щедра, земля,
Засевайся хлебом.
Хлебом — не печалью
И не костьми в поле.
Счастье милое сердцу,
Еще милее воля!
Приумножай нам роды
Мужественными сынами,
Земля, наша земля,
Благодатная мама!
Ты одна на свете,
Ты одна, как доля.
Счастье милое сердцу,
Еще милее воля!
Старый гусляр слушал пение Светозара с закрытыми глазами. Отрок тогда только заметил это, как прервал пение, а с пением и игру на гуслях. Заметил и смутился, однако ненадолго. Ибо гусляр улыбнулся и тотчас сказал:
— Вон ты какой! Чья же это песня? Среди поселенцев услышал или от кого-то из калик перехожих?
— Как вам сказать? Сама сложилась.