— Слушаю, князь.
— Еще одно: будешь здесь с сыновьями — Доброликом или Радимом, когда вернется, учи их делу княжескому. Я еду надолго, вероятно, на все лето.
— Будет сделано, достойный. Можешь не беспокоиться за это.
Когда повернулся и выходил из терема, Волот не мог не заметить, как постарел за последние лета его воевода.
«Надо бы другого уже искать для Черна, — подумал он. — Кто-кто, а воевода должен быть стоглазым и при полной силе. Но не приходится как-то вести об этом речь. Вон сколько лет верой и правдой служил мне Стодорко. Могу ли сказать такому: „Ты не нужен больше“? Пусть будет, как есть. По крайней мере, пока сам не попросится».
Звал и сына для этого, давал повеление, толковал и объяснял, как должен держать себя на месте отца своего. Наконец, увидел жену и велел ей собирать наименьшего, Остромира, и собираться в путь.
— А как же остальные?
— Все остальные в рати, разве не знаешь? Дядьки присматривают за ними.
— Домой ведь тоже приходят.
— Добролик остается здесь, он и даст им совет. А будут иметь свободный день, в Соколиную Вежу пришлет. Или это так далеко?
Видела: князь вон как тешит себя надеждами, что там, в Соколиной Веже, воспрянет духом, почувствует себя в силе. Поэтому и не сопротивлялась. Говорит собираться — будет собираться, скажет, поехали уже — поедет. Тем более что самой ей Соколиная Вежа и милее, и роднее. Там она встретила после странствий по земле ромейской Волота, там была, чуть ли не самой счастливой с ним.
— Может, с нами, на повозке поедешь? — спрашивала и заглядывала в глаза, как только умела заглядывать.
— Нет, жена моя ласковая, — добрел и платил за ласку лаской. — Пока стою на ногах, до тех пор и в седле буду ездить.
Тем не менее, сел не на того, который носил в сечах, жеребца, велел оседлать тихую и смирную кобылицу.
В пути держался возле телеги и переговаривался с сыном, с женой. И в Соколиной Веже не пожелал отдыхать, пошел с Остромиром подворьем, осматривал, и показывал его, утешался тем, что видел, или беседовал с челядью. Только после ужина угомонился и сел при свечах в кругу семьи своей.
— А ты, Остромирко, был без меня на башне? — поинтересовался у сына.
— Нет, не посмел.
— Напрасно. Я в твои годы на гору забирался, отыскивал соколов и ловил их для деда, ни кто иной — я. Светлые дни были это, сынок, ой, какие светлые!
И долго и со вкусом вспоминал, какая роскошь, и какая благодать была для него — светлые детские дни в Соколиной Веже.
А «Состарился мой муж», — вздыхала Миловида и лишний раз мерила его вкрадчивым взглядом.
А князь и второго, и третьего дня, и потом не угомонился, ибо вдвоем с сыном шел в поле, в лес, или на опушку, или втроем — и жену свою, звал. Тогда был излишне внимателен и разговорчив. Когда случалось так, что оставался только с женой, осматривался и говорил растроганно:
— Вот тутки мы были с тобой, Миловидка, тогда, помнишь, как взяли слюб, и радовались счастью-судьбе, и благодарили Ладу за то, что сделала нас счастливыми.
— И там тоже, и там, — улыбалась. — В Соколиной Веже нет такого места, которое не удостоверяло бы и раньше чего-то всего хорошего.
— Да. Ведь она является нашим раем, местом отдыха от трудов праведных. Здесь родились все шестеро сыновей наших, тут росли они, впервые становились на ноги и говорили: «Мама». Или я, что так надеялся на них, мог не радоваться их появлению, детскому щебету, тебе, которая умножала эти надежды и умела усладить путь мой житейский? Через эту усладу и труды княжеские, те, что шли на жертвенник земли и люда тиверского, тоже были схожи с увлекательностью лет, на труд-отраду.
Радовалась за него и страдала вместе с тем: не надорвал бы себя встречей с прошлым. А зря. За несколько дней сама убедилась: не это надорвало князя. Вернулись сыновья с Волыни — Радим и Светозар, рассказали, что было на вече, кого признали они князем-предводителем в земле Трояновой, и тем изрядно поразили отца своего.
— Келагаст — князь-предводитель? — возмутился — А ведь это с какой стати, когда он никакой не князь, только зять княжеский? Я же говорил тебе, Радим, тянуть руку за Острозора? Где ж ты был, почему допустил? Или тебе препятствовал кто-то переговорить об этом с росичами, уличами?
— Что я мог поделать, когда князь Острозор сам отказался в пользу нашего Светозара?
— Отказался? Но он что, в своем уме? И почему в пользу Светозара? Причем здесь Светозар?
— А притом. Так обернулось, что вече потребовало знать, кто из двух князей более достоин — Келагаст или Острозор. Светозар супротивником был им обоим и перехватил славу и возможность — вече его нарекло князем-предводителем. Старейшины — особенно старейшины-дулебы — стали против тех речей вече стеной. Тогда князь Острозор взял слово и сказал: пусть князем-предводителем будет пока Келагаст, а первым советником у него — Светозар. Молодость — не порок, сказал, пройдет она — достойным мужем и князем будет.
Волот никак не мог угомониться.
— Ну, а ты, — набросился на Светозара, — ты чего полез не в свое дело?
— Но сначала так, отче, — Светозар оставался на удивление спокойным, — сначала из любопытства, а дальше пошло и пошло. Сами князья побудили на это. Не очень думающие они.
— А ты — весьма думающий?
— И я не так чтобы, но, все же, одолел, как видите. Все это признали.
— И что теперь будет?
— Келагаст сказал: «Поезжай к отцу своему, набирайся лет и ума при отце-матери», а я так мыслю: если здесь засяду, не много уже наберусь. Поэтому и хочу просить вас, отче, и вас, матушка: отпустите меня на все четыре стороны.
— Как?
— Было бы лучше, если бы вы дали мне сколько-нибудь сотен солидов и отпустили в Константинополь. Купцы, у которых я покупал книги-письмена, говорили: там есть школа высших паук. Пока молодой, имею силу и желание, пусть бы поучился в ней. Для князя и мужа думающего это было бы то, что надо.
— Кто тебя возьмет в ту науку?
— Купцы говорили: были бы солиды, возьмут. Особенно если вы, отче, попросите императора.
Князь и слышать не хотел о том.
— Пустое задумал, отрок. Письмена знаешь — и достаточно с тебя. Возвращайся к дядьке и учись держать меч в руке — вот лучшая наука.
Светозар измерил отца своего не очень благосклонным взглядом.
— Жаль, что вы не понимаете меня, отче. Если так, я другой выберу путь.
— Какой еще?
— Через неделю-другую в Черни обещали быть люди прохожие — гусляры. С ними пойду по земле Трояновой. Пока обойду ее всю, много увижу, еще больше услышу, а виденное и слышанное тоже наука.
— Что ты, сынок! — побелела на лицо мать. — С каликами перехожими хочешь уйти. Как можно? Зачем выбираешь себе стезю обездоленных? Или у тебя другого пути нет?
— Потому что нет, матушка пригожая. К тому, на который отец посылает, сердце не лежит, а к тому, что вече определяло, не дорос. Остается идти в калики перехожие, раз в Константинополь не решаетесь послать.
— Боже мой. Отче, вразуми его.
Это была тревога и беспокойство нескольких дней и не только для князя и княгини. Пришлось звать из стольного Черна советников и доходить с ними до какой-то благоприятной для всех мысли.
— А почему бы действительно не послать в Константинополь, раз уже так стоит на своем?
— Кого знает там, и кто возьмет в науку?
— Виталиана знает. К нему, думаем, и следует обратиться. Князь не стал больше возражать и спорить, похоже, что упоминание о Виталиане высекло в нем искру надежды и породило спасительную мысль. Так и сказал, когда позвали Светозара.
— Вот что, молодец. Пошлем на днях гонца в ромейские Томы. Там есть человек, который может позаботиться о тебе в Константинополе. Если он согласится на это, быть, по-твоему, поедешь учиться. А нет, останешься при мне и будешь брать науку от меня.
Светозар согласился, и не успокоил тем отца своего. Что-то в нем надорвалось с того дня, как вернулись они с Радимом с веча, и что ни день, то заметнее клонило его к земле, заметнее и заметнее отнимало силу. «Это я нанес ему такую боль», — брал князеву немощь на себя, однако и поступаться тем, что так сближало желаемое с возможным не мог. Угнетаться немощью отца своего, он все-таки не мог.
— Вам плохо из-за моего непослушания? — отважился и спросил как-то.
— Эй, — отмахнулся. — Если бы только не было тех хлопот, что заставили меня отказаться от участия в вече. Надо было ехать и становиться на бой с безумцами. Что наделали, что наделали!
Чтобы не бередить отцу сердце, не стал допытываться, что же они натворили, допыталась, а может, всего лишь почувствовала более чувствительным, чем у мужей, сердцем мать и сказала как-то Светозару:
— Я разделяю это твое намерение, сынок, идти и учиться у ромеев, но, может, подождал бы какое-то время?
— Почему так?
— Отец твой отказался тогда, когда звали быть князем-предводителем в земле Трояновой, теперь, видишь, как казнится этим? Не придавал бы ему своим непослушанием боли и печали.
— Но согласились уже.
— Согласиться согласился, а обидно будет ему, что и ты ослушался, пошел другой стезей.
Молодец морщился, и морщился болезненно.
— Ой, мама! Если же не осилю себя. Не принадлежу я к тем, кого можно заставить делать против воли сердца дело.
— А ты наступи на сердце. Говорю, хоть на время, пока отец преодолеет немощь свою и станет на ноги.
— До того лета то есть?
— Да, не дольше до того лета. Потом я сама встану тебе в помощь.
Говорила одно, а знала и думала, пожалуй, другое. Ибо не о преодолении немощи шла речь. Князь чах и чах, пока не настал тот день, когда убедился: отходил свой век, и призвал жену и сынов к себе.
— Плохо, — сказал через силу. — Скачите, сыны, до Черна и вложите Стодорке до ушей мое повеление: пусть созывает совет старейшин и шлет в Соколиную Вежу. Должен сказать свое слово им, а прибыть не могу уже. Скачите кто-то, и немедленно, а ты, жена, останься.
При детях Миловида еще держалась как-то. Когда вышли, упала на своего мужа в отчаянии и зашлась плачем-рыданием, таким предательски-сильным и таким г