— Мы ждем от тебя книгу, — сказала Бумагина.
— Не напишешь книгу, твоя жена умрет. Все просто.
— Психопаты, — сказал Аверьянов.
— Нет, нет, вовсе нет. Что ты! Разве не знаешь значения этого слова? К нам оно не относится.
Бумагина доела сливу и кинула косточку в мойку. Та громко стукнула о дно.
— Не будь ничтожеством, Костя. Делай, что должен!
— Я вам ничего не должен.
Мешков вскочил, подбежал, схватил его за волосы и поднял лицом к себе:
— Мудак, вот ты кто.
И плюнул в лицо. Угодил точно в глаз. Аверьянов зажмурился. Мешков отпустил волосы, вытер руку о штаны и вышел. Но тут же вернулся и стал расхаживать по кухне.
— Успокойся, — сказала Бумагина. — У него шок. Надо дать ему прийти в себя немного, вот и все.
Мешков поступил наоборот.
— Козел, пойми, я прямо сейчас могу позвонить…
— Или написать, — вставила Бумагина.
— Или написать, и ей через минуту горло перережут. Можем даже эфир для тебя запустить.
— Хорошая идея, мы так еще не делали.
— Вот и сделаем!
Он опять подскочил, опустился на корточки и заорал Аверьянову в лицо:
— Говори, что не будешь писать! Говори, сука! Говори, падла! Говори, слизень!
И стал отвешивать пощечины. Рука у него оказалась тяжелая. От первой оплеухи у Аверьянова лопнула нижняя губа. От второй потекло из разбитого носа.
— Я не буду писать! — орал Мешков. — Повторяй за мной! Я не хочу, не буду, не умею писать! Поэтому моей жене отрежут голову! Потому что я тупоголовый, ленивый, конченый слизень и гондон.
Он впал в яростный азарт. Изо рта летели слюни. Глаза горели безумием. У Аверьянова полыхало лицо. К тому же он прикусил язык. Подошла Бумагина и легонько похлопала Мешкова по спине. Неожиданно он успокоился. Встал и отдышался.
— Ответь, — сказала Бумагина. — Костя. Ответь прямо сейчас.
— Я буду, — чуть слышно отозвался Аверьянов. — Что хотите. Не трогайте ее. Я вам хоть балет напишу. Хоть картину. Только ее не трогайте.
— Во-первых, Константин Дмитриевич, сраный балет и говняная картина нам не нужны, — сказал Мешков. — Во-вторых, писать вы будете не для нас.
Аверьянов не успел спросить. Бумагина ответила:
— Писать, Костя, ты будешь для себя.
Его усадили за стол. Ужасно болела шея. О лице не хотелось даже думать. Правый глаз потихоньку заплывал. Мешков дал влажную салфетку. Аверьянов растерянно утер нос. Бумагина вышла и вернулась с толстой тетрадкой и ручкой.
— Ты б еще гусиные перья и пергамент принесла, — хмыкнул Мешков.
— Принесла бы, если бы были, — ответила Бумагина. — Какая разница, как он начнет. Так даже лучше, мне кажется.
Аверьянов решил тянуть время. И со всем соглашаться. Других вариантов пока не было. Наверное, он мог бы добраться до кухонного ножа и порезать этих тварей на ленточки (хотелось думать, что решимость его не покинет в последний момент), но тогда Машу точно убьют. Да и его посадят. Расчленять трупы и выносить их по частям на свалку он точно был не способен.
— Костя, пиши! — радостно сказала Бумагина.
И даже немножко взвизгнула.
— О чем? — спросил Аверьянов.
Мешков закатил глаза:
— Опять начинается. Вы все сговорились, что ли?
— Подожди. У него ж опыта нет, — сказала Бумагина.
— Чего у него нет?
— Ой, ну очень смешно. Костя, взгляни на меня.
Аверьянов поднял глаза. Бумагина смотрела на него почти с материнской лаской.
— О чем ты сейчас думаешь?
— Ни о чем? — соврал он.
В голове все еще крутились фантазии о ноже и поросячьем визге этой парочки.
— Совсем ни о чем? Совсем-совсем?
— Врешь ведь, — сказал Мешков.
— Говорю, это шок. Может, ему выпить?
— Глупости. Пьяным никто не пишет. Даже слегка поддавши.
— А Хемингуэй? А Фолкнер? А Буковски? И Чивер с Карвером.
— Из русских никто пьяным не писал. Даже Ерофеев. Да и эти твои Чиверы-хуиверы тоже наверняка писали трезвыми. Пили они все в свободное время. Не знали, чем себя еще занять. Потому что было скучно и тоскливо.
— Я не буду пить, — сказал Аверьянов.
Звучал его голос шепеляво.
— Молодчик! — сказал Мешков и сжал кулак.
— Послушай, Костя. Напиши рассказ, как ты провел последние три дня. Они же насыщенные были. Вот и напиши. Понимаешь? Ну, как бы, где ты был и что ты видел.
Мешков хмыкнул:
— Автофикшн. Обожаю! Ты бы, мать, парня не совращала раньше времени. Он, может, хорошим писателем станет.
— Да это же просто для разминки. Все так начинают.
— И Чехов? И Толстой?
— Перестань. Когда это было!
Аверьянов сжал шариковую ручку. Представил, как втыкает ее в глаз Мешкову и вытаскивает вместе с глазом.
Он даже задумался, как это описать, но слова не пришли в голову и не выстроились в правильном порядке.
— Ладно, — сказал Мешков. — Пусть так. Приступай.
— Приступай, — жарко повторила Бумагина.
И раскрыла тетрадку. Аверьянов склонился. Капнул кровью.
— Мы не мешаем.
Они отступили. Но жадно смотрели. Будто в бродячем цирке на бородатую женщину. Аверьянов вывел одно короткое слово. И больше ничего не смог. Время шло. Он почти слышал, как оно утекает. Мыслей было много. Но все разрозненные и юркие, как ящерицы. Схватить и расставить их было невозможно.
Аверьянов сидел, пялился на заляпанный кровью лист и понимал, что ничего не может. Кинуть кость им не получится. Мешков и Бумагина начали потихоньку утомляться.
— За час ни слова, — сказал он.
— Нет, что-то он написал.
— Он ручку расписывал.
— Еще подождем?
— Думаю, смысла нет.
Аверьянов посмотрел на них. Бумагина подошла и забрала тетрадку.
— Я, — сказала она.
— Что — ты? — спросил Мешков.
— Это то, что он написал. И еще тут кровь.
— Начало неплохое. Константин Дмитриевич, вопрос. Вы какую последнюю книгу прочитали?
Как ни странно, он это помнил.
— Леонид Жариков «Повесть о суровом друге», — сказал Аверьянов.
— Надо же, не слышал, — удивился Мешков. — Давно это было?
— Давно.
— Лет пятнадцать назад?
— Лет двадцать пять назад.
— А потом? Потом ничего не читали?
— Новости спорта, — ухмыльнулся Аверьянов.
Мешков, сильно тряхнув головой, плюнул на пол.
— Ты смотри, он еще и гордится своим невежеством.
Бумагина пожала плечами:
— Ну ты же знаешь, что у него за жизнь была. Разве тут до книг?
— Ой, тоже мне оправдание. Люди в блокадном Ленинграде находили время читать.
— Люди были другие, — сказала Бумагина.
Мешков достал телефон. Аверьянов встал.
— Да не ссыте вы, Константин Дмитриевич. Это не по поводу вашей супруги. Пока что. — Его палец стал елозить по экрану. — В вакансии что было написано? Возможно обучение. Вот мы вас и поучим немного.
— Гениально! — сказала Бумагина.
— Хули гениального? — поморщился Мешков. — Мертвый сезон. Штукатуров только что выпустил курс. До осени будет набирать новый.
— Может, Сельдин?
— Позвоню-ка ему.
Мешков вышел. Из коридора послышался его бодрый голос:
— Не разбудил? Дело есть.
Бумагина улыбнулась:
— Костя, а чего ты вскочил. Сядь, не нервируй.
Аверьянов сел. Пришла безумная мысль, что с этой женщиной получится договориться.
— Послушайте, — прошептал он. — Можно миром разойтись.
Бумагина приложила к губам указательный палец и произнесла:
— Ш-ш-ш-ш-ш! — А потом сказала: — Сельдин тебе поможет. Он собаку съел на писательских блоках. На писательских блоках и на куннилингусе.
Вернулся Мешков:
— Едем. Он вроде трезвый. Во всяком случае, не сильно пьяный. Умойтесь, а я внизу подожду. Душно тут, сил уже нет.
И вышел.
— Ты сейчас познакомишься с великим русским писателем, — сказала Бумагина.
Аверьянов представил, как сворачивает ей шею. Это все, что он мог.
Они вышли на улицу. У подъезда стоял черный автомобиль, непонятной модели, но напоминавший катафалк. Аверьянов вдохнул водянистый ночной воздух. В носу защипало. Когда умывался, щипало все лицо. Глаз заплыл не сильно. А вот нос и губа распухли.
— Так вот, Сельдин, — сказала Бумагина. — Обязательно найди его книги и почитай. Мне очень нравятся его романы «Голое утро», «Золотистый снег», «В руку и в голову», «Малявкин и Козявкин».
Аверьянов бросился бежать. Промчался мимо сидящего за рулем Мешкова. Тот и бровью не повел. Метров через тридцать правую ногу прострелило судорогой. Аверьянов проскакал несколько шагов на левой и повалился, держась за бедро. Не торопясь подошла Бумагина, поддернула платье и села рядом на корточки. Аверьянов обратил внимание на ее белые трусы. Она достала из сумочки английскую булавку и воткнула ему в ногу. Будто нож.
— Ай, — тихо сказал Аверьянов.
Но боль прошла, и он смог двигаться. Бумагина ласково смотрела на него:
— Костя, ты не в себе. Но, может, это признак гениальности? Вставай.
Он встал и кое-как отряхнулся. Приобняв за поясницу, Бумагина повлекла его к катафалку. Аверьянов хромал.
— Что еще за фокусы? — спросил Мешков, когда они залезли на заднее сиденье. — В жопе засвербело?
Взгляд его в зеркале был строг.
— Нервы, — сказала Бумагина. — Ты ведь знаешь.
— Лучше бы писал ими.
— И будет писать!
«Хуй вам!» — подумал Аверьянов.
Мешков вырулил со двора, прибавил громкость магнитолы. Заиграла песня:
Смотри, принцесса,
Крест в огне,
И контур волка на стене —
Марихуана рег-тайм…
Но будет ночь, и будет день,
На дне колодца та же тень — Акутагава-сан.
Бумагина наклонилась к Аверьянову и сказала:
— Сорок лет уж смотрю на росу на фиалках, устилающих поле.
Аверьянов промолчал. Она хмыкнула:
— Надо читать, Костя, много читать. Все вокруг спрашивают, как стать писателем…
— Кто «все»?
— Ну, все.