— Мне сорок. Вот мы с тобой два мужика в роковом возрасте. Я уже писатель. А ты только хочешь им стать.
— Я не хочу, — сказал Аверьянов.
— Хочешь, — отмахнулся Сельдин. — Все хотят. Я бывший зоолог. Наблюдал за лосями. Сидел как-то на дереве с биноклем и фиксировал, как два самца убивают друг друга из-за лосихи. Выглядело смешно. Потому что с виду они все ничем не отличаются. Лоси и лоси. Тут меня осенило. Какой же я к херам зоолог?! Настоящий зоолог в каждом лосе разглядел бы отдельную личность. Я слез с дерева, вернулся в город, уволился и сел писать роман.
— «Золотистое утро»? — припомнил Аверьянов.
— Нет. Тот первый роман назывался «Сосудистая материя». Полное говно. К счастью, его никто не издал. Второй мой роман «Крестики-нолики» был гораздо лучше. Денег не принес, но у меня сразу появились две любовницы — моя первая издательница и еще одна читательница. Это важнее денег. Ради денег я бы и не стал писать.
Аверьянов осторожно покивал. Он не знал, что на это ответить. Сельдин налил еще вина:
— Это прекрасное красное полусладкое уругвайское вино. От сухого у меня отходняк слишком сильный. От полусухого — страшный сушняк.
— Я не пью, спасибо.
— Но почему-у-у-у-у-у?! — закричал Сельдин. — Подшит? Ты запойный алкаш? Это неплохо. Это близко к гениальности. Знаешь, что такое гениальность? Талант, помноженный на отклонение или болезнь. Мне один психиатр про это рассказал. Когда я писал «Козявкина и Малявкина», много времени провел в психушках, собирал материал. Так что, ты алкаш?
— Нет. У меня была тяжелая травма головы.
— Травма — это замечательно. Ты уже почти писатель. Хочешь верь, хочешь не верь.
Он выпил стакан залпом и сбегал на кухню за новой бутылкой. Вернулся, пританцовывая.
— У моего папаши не было половины черепа. Он по пьяни на рыбалке выпал из лодки, и ему винтом верхушку срезало. Выжил. Ходил в кепочке. И пил в два раза больше, чем раньше.
Сельдин налил в два стакана. Аверьянов покачал головой.
— Значит, друзей у тебя нет?
— Получилось, что нет.
— А как так получилось?
Сельдин прищурился и склонил голову к плечу. Глаза его были безобразно пьяные.
— Не знаю. Пока лежал в больнице, меня только жена навещала, а больше никто. Вот и получилось, что друзей у меня нет.
— Неплохо, — кивнул Сельдин. — Ты посмотри, какой материал набирается. Тяжелая травма, пиздец карьере, друзья предали. И мы только начали! Уверен, у тебя личных переживаний на три романа.
— Разве о таком пишут? — спросил Аверьянов.
Сельдин захохотал так истошно, что кот стрелой вылетел из комнаты.
— Ты что, родной, книжек совсем не читаешь?!
— Некогда. Я работу ищу.
— Работа-поебота. Ты писатель! Повтори.
Аверьянов промолчал. Сельдин не настаивал.
— А жена? Не изменяла тебе? Хорошо бы она еблась с другим вратарем, пока ты в анабиозе валялся. Вот это мощь!
Аверьянов подскочил и швырнул в Сельдина подвернувшейся винной пробкой. Тот увернулся и тоже вскочил:
— Полегче, Костик! Мы же просто роман твой обсуждаем.
— Жену не трогай!
— Но можно же досочинить, а? Ты ведь не автобиографию писать будешь. Жена все равно читать твою писанину не будет. Жены вообще не должны читать, что мужья их пишут.
— Почему это? — удивился Аверьянов.
— Да потому что она тебя сразу кастрирует, вот почему. Найдет все сцены, где герой трахается, и устроит сцены ревности. Разве можно ревнивой бабе объяснить, что отождествление… — Это слово Сельдин выговорил с четвертой попытки. — …героя и автора — большая глупость. Ты понял, что я сказал?
— Ты слишком много всего сказал, — ответил Аверьянов.
Сельдин выпил и ухмыльнулся:
— Это да, не спорю. Я вообще по натуре большой пиздобол. Поэтому и веду курсы писательского мастерства. А-ха-ха-ха-ха-ха.
Он свалился с кресла, некоторое время смеялся лежа, потом всхлипнул и затих. То ли уснул, то ли умер. Аверьянов стоял над телом и не знал, как поступить. Сбежать? Ждать, пока этот псих очнется? Приводить его в чувство?
Сельдин шевельнулся и сел. В глазах его застыли боль и ужас. Он встал, сильно покачнулся. Аверьянов схватил его за плечо и удержал:
— Ты чего?
— Побудь тут, — тихо сказал Сельдин. — Я сейчас вернусь. Мне надо позвонить по важному делу. Сейчас вернусь.
Пошатываясь, он вышел из комнаты. Аверьянов сел. Спустя минуту он услышал из-за стенки голос Сельдина, который становился все громче. Раздался вопль:
— Сука, пока моя мать умирала от рака, ты еблась с каким-то конюхом в Сочи! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Аверьянов прирос к креслу. Но вопль резко стих. Будто выключили звук. Сельдин вернулся с «АК-74» на плече. Под испуганным и внимательным взглядом Аверьянова он побродил по комнате, бросил автомат на кровать и опустился в кресло.
— Хочешь в ванную подглядеть? Там глазок есть. Она как раз дрочит.
— Откуда ты знаешь? — почему-то спросил Аверьянов.
— Сам только что подглядывал.
— Зачем?
Сельдин пожал плечами:
— Потому что я великий русский писатель.
Больше он ничего не сказал. Смотрел помутневшим взглядом в угол. Потом уронил голову и через три секунды захрапел.
Пришла Бумагина, свежая и влажная. Она обернулась в полотенце, а волосы убрала в хвостик. Взглянув на Сельдина, закатила глаза.
— Здрасьте, приехали! Так и знала!
Она перевела взгляд на Аверьянова и замерла. Но быстро взяла себя в руки.
— Костя, я ведь предупредила, без глупостей. Понимаю, что звучало слишком штампованно…
Он громко щелкнул затвором. Сельдин вскинул голову и огляделся. Бумагина продолжила:
— …но штампы, как известно, — приемы, проверенные временем.
— Да, блядь! — крикнул Сельдин, вскочил и выбежал из комнаты.
— Миша, какой же ты идиот! — крикнула ему вдогонку Бумагина.
— Молчать! — сказал Аверьянов.
Палец его прочно держался за спусковой крючок.
— Вижу, ты с предложением, — сказала Бумагина.
— Есть такое. Делаем обмен. Звони своему пидору.
— Кому? Мешкову? Но он никакой не пидор, зря ты так.
Прибежал Сельдин с бутылкой и прокричал:
— Переходим на коньяк.
Он стал возиться с пробкой, шатаясь и сопя.
— Вы хоть полезно поговорили? — спросила Бумагина.
— Я мало что понял, — ответил Аверьянов.
— То есть мы зря приехали?
— Как сказать!
— Да уж, вижу, нашел лазейку. Лучше бы написал что-нибудь, раз такой прыткий.
— Звони, — повторил Аверьянов. — Я убью тебя.
— Неужели ты способен?
— Я способен! — крикнул Сельдин и сунул Бумагиной стакан. — Вы знаете, что я планирую убийство?
Следующий стакан он поднес Аверьянову.
— Я не буду, спасибо.
— У кого автомат, тот и командует, — рассудил Сельдин. Вернулся в кресло и закинул ногу на подлокотник. — Хочу убить одного козла. Он писатель. Ему сорок лет. Живет с котом. Недавно написал роман про ночного сторожа.
Аверьянов двинул дулом.
— Выпей и звони.
— Я не люблю коньяк, — сказала Бумагина.
— Придется.
— Да пошел ты в жопу!
— Пей, сука! — скомандовал Сельдин.
Непонятно было, к кому он обращался, потому что тут же выпил сам.
— Слышала, что великий русский писатель сказал? — спросил Аверьянов.
— Это великий русский мудак. Что, застрелишь меня? Между прочим, выстрел услышат.
— Тут и не такое слышали, — сообщил Сельдин. — Тут голое бабье прыгает из окон.
— С пятого этажа?
— Потом валяются под окнами неделями…
Он опять уронил голову.
— Да и хуй с вами со всеми! — сказала Бумагина и выпила залпом.
Затем схватила сумочку, достала смартфон.
— И что говорить ему? Какой план? Где будет обмен? Ну, чего молчишь? Детали давай. Ты же будущий писатель. У тебя должно быть все продумано. Мне даже интересно.
Язык у нее стал слегка заплетаться. Аверьянов глядел в пол. Она оказалась права. Кроме того, что надо обменять Машу на эту стерву, он ничего больше не придумал. А где? Здесь или, может, в лесу? Но как туда добраться? На такси ехать? Брать с собой автомат? С ним далеко не уедешь.
— Костенька! — нараспев позвала Бумагина.
— Цыц! — крикнул он.
— А, поняла. Ты составляешь план. Не мешаю. Тебе на пользу. Можно я пока еще глоточек выпью?
— Пей.
Если позвать их сюда? А как потом уходить? Бегом убегать? Они не отстанут. У них есть его адрес и адрес родителей Маши. Откуда, кстати? Что они еще про него знают?
— За твое творчество! — сказала Бумагина, отсалютовала стаканом и выпила.
Снова проснулся Сельдин:
— Ответь на простой вопрос. Считаешь ли ты меня гением? Да или нет?
— Миша, ты мудила. Но я считаю тебя гением.
— Все обман! — сморщился Сельдин.
— Почему же? Я правда считаю.
— Это я всех обманул! На самом деле я никто. И писать не умею. Как это вообще можно читать?!
— Ну началось!
— Ты читала рецензию Кругловой? Она написала, что я спермоточивый клоп.
— В чем-то она права. Но это не отменяет того, что ты, может быть, гений.
— Почему «может быть»? Только что было без всяких «может быть»!
— Слушай, чего ты хочешь? Я не пойму. То требуешь, чтобы тебя считали гением, то орешь, что ты обманщик.
— Я сам не пойму, — ответил Сельдин.
Аверьянов плохо понимал смысл разговора. Но это не имело значения. Кое-что он все-таки придумал.
— Давай еще выпьем и поцелуемся, — сказал великий русский писатель.
— Я не хочу больше пить.
— А поцеловаться?
— Ты слишком пьяный и противный. У тебя слюни текут.
— Давай пей, — сказал Аверьянов. — Оба пейте.
— Но мне и так уже хорошо, — сказала Бумагина.
— А я буду! — поднялся Сельдин. — Мне уже хорошо никогда не станет.
— Налей ей полный.
— Костя! Я же свалюсь от такой дозы.
— Ничего, проспишься.
Сельдин налил два полных стакана и пристроил кое-как бутылку на столе.
— Никто уже никогда не проспится, — сказал он.