— Слушаю, — сказал в трубке суховатый и строгий голос.
— Здравствуй, отец. — Павел никогда не называл его папой. Может быть, в детстве, еще до трех лет? Он не помнил. — Как у вас там дела? Все в порядке?
— Здравствуй, Павел, — строго сказал отец. — Ты довольно давно не звонил. У нас все в порядке. У меня много работы. Сейчас надо много работать, а то выкинут на пенсию — и все.
— Тебя не выкинут, ты ценный специалист. Где они еще такого опытного найдут?
— Таких опытных сейчас уже нет, — согласился отец. — Но время нестабильное. Назревают административные реформы. От этого хорошего ждать не приходится. Да, поздравляю тебя с днем рождения, хоть и прошедшим. Мы с Анастасией Дмитриевной звонили, но соседи ответили, что тебя нет.
— Я не в Москве теперь… — Павел подумал, рассказать ли последние новости, но решил, что не стоит. — У меня теперь другой адрес. Телефона еще нет, но если что — можно звонить моему другу, я у него пока… А если меня не будет — он обязательно передаст.
— Диктуй свой адрес и телефон друга. — Отец даже не поинтересовался, почему у Павла изменился адрес. — Минутку… Диктуй. Я записываю.
Павел продиктовал, медленно и четко, потом повторил, потом хотел передать привет Анастасии Дмитриевне, но отец уже сказал:
— Я записал. До свидания, желаю удачи.
И положил трубку.
Иногда Павел не просто жалел, а очень, очень жалел, что не знал Володькиного отца.
Макаров высунулся в прихожую, внимательно глянул, тут же отвел глаза, сердито заговорил:
— Чего расселся? Иди рыбу чистить. Картошку я уже помял. Все самому делать приходится, честное пионерское… Ты куда вчера траву спрятал? Вечно засунет куда-нибудь, а я, значит, ройся по всем закоулкам… Иди сам ищи.
И Павел пошел искать траву — петрушка и укроп торчали в банке на подоконнике, на самом видном месте, — и чистить рыбу, и слушать Володькины жалобы на этих тварей, которых мать любит куда больше, чем родного сына.
— Они копченое вообще не жрут! — возмущался Макаров, свирепо тараща глаза. — Им копченое, видите ли, вредно! А? А мне не вредно, да? У меня печенки нет, она не болит, мне любой холестерин, значит, можно, да? Антигриппин… То есть этот, Эффералган ее шипучий — так тот вообще рыбу не ест! Он, видите ли, мясо любит! Я, может, тоже мясо люблю, так что теперь — осетрину выбрасывать, что ли? А Кыся Моисеевна рыбу любит, но предпочитает вареную пикшу. Паш, ты не знаешь, что это за рыба такая? Нет? И я не знаю. Наверное, редкая какая-то… А Шебутятина очень курочку уважает, жареную, и чтобы обязательно на сливочном масле. А Леди Ди-Ди-Ди два раза в неделю должна питаться исключительно творожком и сметанкой, а то у нее, бедняжечки, запоры бывают. Может, и у меня бывают! А она даже не поинтересовалась, честное пионерское…
— Володь, а почему Ди-Ди-Ди? — спросил Павел, с удовольствием слушая болтовню Макарова и провоцируя его на продолжение. — Чего-то много «Ди». Леди Ди — это я понимаю. А чтоб аж в три раза больше…
— Так ее и зовут Леди Ди! — с готовностью поддался Макаров на провокацию. — Леди! Убиться можно, честное пионерское… Полгода назад еще по помойкам шастала. А Ди-Ди-Ди — это Дурость Дурацкая Дремучая. Или Деревенская Дебильная Дунька. Ну, еще несколько вариантов. Когда как. Но я матери не говорю! Ни боже мой! Обидится навсегда и отлучит от дома. И ты не говори, будь друг. Для нее эти кошки — не забава, она с ними чувствует себя лучше. Говорит, даже сердце не так болит… Вот ты мне скажи как профессионал — так правда бывает? Ну, что эти твари лечить умеют и все такое…
— Правда, — как профессионал сказал Павел. — Бывает. Ведь ей лучше, да? Значит — лечат.
Ни в каких лечебных кошек он не верил, конечно. Как профессионал. Но как тот же профессионал точно знал, что лучше всяких лекарств лечит необходимость заботиться о ком-то. Сын давно вырос, стал сильным, мужественным и успешным, он сам о ком хочешь может позаботиться, Анне Ивановне уже не надо его кашей кормить и сопли ему вытирать. То есть ей-то как раз это надо, ей-то это просто необходимо, но он-то, паразит, сопротивляется. Ему-то это не надо, и он даже не скрывает, что мамина забота ему иногда в тягость. А кошки ждут заботы, нуждаются в ней, выпрашивают ее… Заглядывают в глаза, мурлычут в ухо, о ноги трутся, спинки под ладонь подставляют — погладь, пожалуйста…
— Володь, ты бы с матерью тоже… помурлыкал как-нибудь, — посоветовал Павел, живо представляя эту картину. — О ногу бы потерся, а? Башку бы подставил, чтобы погладила…
— Чего это вдруг? — Макаров удивился, потом подумал и понял. — Подставишь ей башку, как же… Она тут же за ухо — и носом в лужу. Да не, я все понимаю. Я иногда прошу ее помочь… Ну, мебель она мне выбирала, занавески, посуду всякую… Радовалась! Я чуть не сдох от этой ее помощи, честное пионерское.
— Потерпишь. — Павел не выказал никакого сочувствия. Вот если бы тетя Лида была жива, он что угодно потерпел бы. — Ведь она-то радовалась, да?
— Что да — то да… — Макаров вздохнул и решил: — Я ей скажу, что мне рецепт рассольника нужен. Или еще что-нибудь. Помурлыкаю, чего там… Ты сегодня чем заниматься будешь?
— Домой съезжу. Почищу хату немножко. Там мусора еще много. Завтра кафель куплю — и тогда уж воткнусь с головой. А сегодня — так, подготовлю кое-что. И переодеться надо.
— Выбери у меня что-нибудь, — предложил Макаров. — Тебе ж мое впору? Ну вот. У меня барахла незнамо сколько, тоже назло людоедочке затоварился, а почти ничего так и не надевал… Дурь какую-то накупил, совершенно некуда носить, я ж все время на работе. Или свои тряпки сюда тащи! Че они там в ремонте пылиться будут? Точно, тащи их сюда! Ты ж поживешь у меня еще, правда? Ты ж не бросишь лучшего друга на растерзание одиночеству?
— Трепло ты, Володь, — с удовольствием отметил Павел. — Трепло и бабник, одинокий ты наш… Но я тебя все равно не брошу. Пока. А потом — как себя вести будешь.
— Буду! — горячо пообещал Макаров. — Только ты не очень долго с мусором там разбирайся. А то я что-то быстро соскучиваюсь, честное пионерское…
Павел тоже быстро «соскучивался». После института они виделись нечасто — Макаров сразу уехал домой, хоть и были хорошие предложения насчет работы, но далеко от матери он жить не хотел, а она не хотела уезжать далеко от могилы мужа. А Павла носило по всей стране, да и за ее пределами, когда он начал работать в МЧС. С тетей Лидой и то виделся только раз в два-три месяца, когда вырывался на недельку между командировками, и так же, между командировками, привел Галину к тете Лиде. Тетя Лида уже старенькая была, болела часто, вот он и привел молодую жену в дом, чтобы помогала, присматривала, заботилась в его отсутствие. Ах, идиот чертов.
Злость, как бывало почти всегда, прибавила ему сил, и с запланированными на сегодня подготовительными работами в квартире он справился неожиданно быстро — еще и двенадцати не было, а Павел уже вынес на помойку ободранные обои, оббитый старый кафель и массу каких-то гнилых досок и пустых коробок, оставшихся от прежних хозяев на двух балконах. Потом долго стоял под душем — горячая вода сегодня шла, — потом порылся в сумках, соображая, во что бы переодеться, обругал себя за то, что так и не купил утюг, выбрал не слишком мятые летние штаны и совсем не мятую новую футболку, решил все-таки последовать совету Макарова и перевезти к нему вещи до поры, отволок барахло в машину и с чувством выполненного долга покатил к другу, по пути заезжая в какие-то магазины, — не покупал ничего, просто так, разведка на местности.
А потом выяснилось, что спортивный клуб «Федор» оказался тоже почему-то по пути, и Павел притормозил и возле него тоже. Зайти, что ли? Двадцать минут второго. Зоя сейчас в зеркальном зале гоняет своих «жирных тётьков», а карликовые бегемоты потихоньку расползаются с балкона, уступая наблюдательный пункт Серому. Вот ведь не повезло, ч-черт… И чего ж ему так не везет-то? Чужое лихо ветреное, а зацепило, как багром за ребро. Наверное, с его психикой что-то сильно не так. Наверное, следует подлечиться.
Ладно, лечиться будем потом. А пока можно еще разок выйти на этот дурацкий балкон, посмотреть издалека… Так, на всякий случай. Может, на самом деле там и нет ничего интересного, может, придумал он сам, как всегда, что-то интересное на ровном месте… Как говорит Макаров, лучшее средство от любви с первого взгляда — это посмотреть второй раз.
Павел повертел головой, — полированного корыта рядом с клубом не было. Понял, что обрадовался этому, — и тут же устыдился своей радости. Господи помилуй, да что ж это он себя так ведет-то? Ему все-таки уже не пятнадцать лет!
Когда ему было пятнадцать лет, он сильно страдал от безответной любви. Даже стихи начал писать, но тетя Лида это дело пресекла в момент. Ознакомилась с одним его произведением — тоска, одиночество, душа страдает, сердце рыдает, она не вернется, жизнь разобьется и все такое — и утешающе сказала:
— Это еще полбеды, ты, Павлик, хоть не совсем глупый, у других-то еще смешнее получается. Чистые гормоны, никакого таланта. Ты лучше спортом посерьезней займись, очень помогает.
Тогда он за «никакого таланта» обиделся на тетю Лиду. Но как раз тогда же и спортом занялся посерьезнее… Действительно, помогло.
Пойти, что ли, спортом заняться? Тут у них замечательные тренажеры есть, он вчера видел. А уж после тренажеров — на балкон, проверять впечатление. Когда Зоя вчера работу закончила? В три. Время еще есть, прорва времени, за пару часов он сумеет так умотаться, что второй взгляд будет абсолютно трезвым.
Павел уже собрался выходить из машины, когда увидел Зою. Она появилась из дверей клуба, глянула на часы и направилась в его сторону. Нынче Зоя была не топ-моделью, а обыкновенной девчонкой в невыразительной какой-то одежке — серенькое платье мешком, серенькие тряпочные тапочки на шнуровке, вместо сумки — серенький тряпочный мешок с веревочными ручками… Но Павел ее сразу узнал. Теперь, наверное, он ее в любом виде узнал бы — хоть в парандже, хоть в медвежьей шкуре, хоть в глубоководном скафандре. Пластика у нее была очень узнаваемая. Всегда. Как бы она ни двигалась, как бы ни бегала, прыгала, плясала, кривлялась, ходила, виляя бедрами и раздраженно дергая длинным тигриным хвостом, — в любом случае это была только ее пластика, больше никто не мог так бегать, прыгать, кривляться и дергать хвостом. Иногда это и с голосом бывает. Слышишь голос — и аж сердце щемит, хотя вроде бы человек и не говорит ничего такого. Обертона, что ли, какие-то особенные? Такому голосу веришь раз и навсегда, человек с таким голосом становится для тебя на всю жизнь гуру. Хорошо, если это тетя Лида. А если проповедник какой-нибудь безумной секты?