Он кое-как расстегнул истрепанный по краю плащ, бесцеремонно спихнул со стоящей у окна лавки аккуратно сложенные в стопку чистые полотенца и сел, глядя на меня исподлобья.
– Слушай, я смертельно устал за последние трое суток. Я посплю у тебя немного, а потом, если захочешь, уйду. Но сейчас я просто не в состоянии.
– Я вижу, – вздохнула я, разворачивая ромалийский посох и ударяя нижним концом об пол, так, что эхо от стука заметалось под потолком под перезвон золотых колокольчиков на браслете. Багряная паутина, слепо шарившая в воздухе, пугливо отпрянула и нырнула обратно в черное облако, сгустившееся над левой рукой дудочника. И ведь даже не разглядишь, что там, под этой тьмой, – метка, укус или что-то еще. – Оставайся.
– Спасибо. Наверное, я совсем опустился, если ищу убежища у золотой шассы. – Викториан коротко, хрипло усмехнулся, повалился на скамейку, даже не пытаясь снять грязный, испачканный камзол и, похоже, моментально провалился в сон, как в глубокую пропасть.
Я покачала головой, опуская посох и подходя ближе к дудочнику. Подобрала сброшенный на пол плащ, свернула его и кое-как подсунула под голову Викториану вместо подушки – тот даже не шелохнулся, заснул так крепко, что его сейчас не только перезвоном колокольцев, а и выстрелом из револьвера над ухом не разбудишь.
Да уж. Видать, и в самом деле прижало нещадно, если единственное место, куда он успевал добраться за помощью, – это мой дом. Как он меня разыскал, я непременно узнаю позже, когда Вик проснется, а пока…
Я подтащила табуретку поближе к лавке и уселась рядом с дудочником, тихонько напевая одну из любимых Ровининых песен. Да оставят тебя кошмары, змеелов. Спи. Потом разберемся с той дрянью, которая к тебе прицепилась. Если сможем разобраться.
Тихий стук посоха по доскам пола, плач колокольчиков на ромалийских браслетах.
Дыхание дудочника становится ровнее, бледное, осунувшееся лицо постепенно разглаживается. Черная тьма проклятия слегка рассеивается, будто бы звон ее отпугивал, как разлитая святая вода оголодавшего вампира.
Ох, и как я буду Искре объяснять, откуда Вик тут взялся и почему мы не можем его выгнать? Как мне сказать вспыльчивому, легко злящемуся харлекину, что есть просьбы, в которых нельзя отказать? Ситуации, когда невозможно не помочь?
Потому, что, если не поможешь сегодня просящему защиты или избавления, то завтра, послезавтра, а может, и через полгода или год от тебя отвернется удача в тот самый миг, когда она будет тебе нужней всего. Меч сломается, не успев отвести смертельный удар, подвернется нога, когда будешь уходить от погони, враги нападут именно в тот момент, в который ты меньше всего готов дать отпор.
Все сделанное и несделанное вернется к тебе. Иногда в точности, а иногда и с лихвой. Дудочник уже отпускал меня дважды, оба раза – по собственной воле, тем самым уберегая меня от опасности быть пойманной, когда я была не готова сражаться за свою жизнь. Сейчас его судьба в моих руках – он пришел ко мне проклятый, обессиленный, неспособный встретить своего преследователя лицом к лицу и уж тем более – драться со мной или с Искрой. Он знал, что рискует, знал, что два нелюдя могут весьма неласково его встретить и выгнать на улицу, где усталость не позволит ему противостоять проклятию. Знал – но все равно пришел, потому что идти ему было больше некуда. Значит, на этот раз моя очередь сохранить ему жизнь, пока он не будет готов за нее биться.
Я глубоко вздохнула и положила дудочнику на лоб прохладную, покрытую золотой чешуей ладонь.
Когда-нибудь ты тоже умрешь, Викториан, как и любое живое существо.
Но не в этот раз.
На берегу Соленого озера было прохладно, спокойно и почти тихо. Со стороны общественной бани, выстроенной на пологом галечном берегу, тянуло сладковатым печным дымом. Раз или два настежь распахивались ставни, и тогда до меня доносился заливистый женский смех, перемежающийся с мужским басовитым хохотом. Как оказалось, не все горожане используют бани, только чтобы помыться, – отдыхают в них тоже с размахом. То проводы холостяцкой жизни устроят, да так, что до глухой ночи над озером плывет густой пьяный смех и мужские голоса, то, напротив, девичья компания придет с гаданьями, грустными песнями да нарочитым плачем. Эти медовуху почти не пьют, голыми в прохладное озеро скакнуть не торопятся, но и не спят до самого утра.
Я невольно улыбнулась собственным мыслям – неудивительно, что желающих заселиться в свободную половину дома, стоящего на берегу озера, не оказалось. Когда соседи – стая гремлинов, а тишина над водой – это скорее исключение, чем правило, то любой разумный человек пойдет искать место поспокойнее, пусть и похуже. Но мы-то с Искрой не люди…
Красноватый солнечный диск тем временем все ниже клонился к горизонту, тени становились все гуще и темнее, и я начала с некоторой опаской посматривать в сторону бани. Приближались сумерки, а вместе с ними, если верить дудочнику, приходит преследующая его тварь. Викториан очень неохотно и очень кратко поделился со мной впечатлениями от встречи с этим созданием – как оказалось, он его и не видел толком. Слышать слышал, несколько раз ощущал холодок на затылке, тяжелое, нетерпеливое дыхание над самым ухом, но каждый раз не спешил оборачиваться. И правильно, в общем-то, делал – когда к человеку прилипает проклятие, приманивающее какую-нибудь хищную тварь, редко когда смерть наступает сразу. Обычно тварь несколько дней кружит где-то поблизости, пугая жертву и иногда доводя ее до сумасшествия, наслаждается страхом, превращая его в прелюдию к пиру. Змеелов, как я поняла, на своем веку чего только не повидал и потому накрепко запомнил, что, если что-то сверлит взглядом затылок, если хрипит и дышит в спину, не пытаясь сразу же открутить тебе голову, то сначала надо достать оружие и, по возможности, пустить его в ход и лишь потом обернуться. А то и не оборачиваться вовсе…
Я вытянулась на теплой, нагретой за день жарким июльским солнцем гальке и прикрыла глаза, ощущая себя змеей, нежащейся на скалах высокой-высокой горы. С острыми, как шассий гребень, склонами, вздымающимися так высоко над землей, что облака текут у лениво спущенного вниз кончика хвоста туманной призрачной рекой. Холодное солнце сияет так ярко, что глазам больно, небо кажется нависшим над головой фиолетовым дымчатым сводом, и создается ощущение, что весь мир состоит из бескрайней облачной реки, ледяного ветра, щекочущего бронзовую чешую, и слепящего света. Внизу остались лабиринты каменных туннелей, извилистые, неровные, будто бы червоточины, столбы золотистого сияния, проникающего через многочисленные оконца-воздуховоды, и сверкающая всеми мыслимыми и немыслимыми цветами радуга каменного сада…
Кровь, залившая каменный пол темными, остро пахнущими железом лужами, тонущие во мраке каменные деревья с мертвыми, будто бы выжженными сердцевинами…
Глаза неожиданно защипало, к горлу подкатил ледяной болезненный ком.
Дурацкая, чисто человеческая привычка – расколупывать заживающие раны…
– Эй, Змейка, ты там уснула, что ли?
Я открыла глаза и приподнялась на локте, глядя на Искру, неслышно подобравшегося ко мне по галечному берегу. Позади него по россыпи выглаженных водой белесых камушков неторопливо шел дудочник, посвежевший, раскрасневшийся после хорошей бани и одетый в чистую и просторную, явно с чужого плеча снятую одежду.
Облако тьмы, роем черных мушек кружившееся вокруг Викториана, никуда не пропало, но слегка проредилось – теперь мне были видны более привычные проблески синевы и изумрудной зелени с тонким ободком раскаленного добела огня, от которого воздух, казалось, плавился и дрожал, будто бы над горячими угольями. Злится дудочник, не на других – на себя. И кажется, уже готов к тому, чтобы постоять за свою жизнь еще раз. Вот только тьма проклятия с каждой минутой все гуще, все сильнее, как будто наступающие сумерки помогали ему окрепнуть и разрастись.
– Не уснула. – Я взялась за руку харлекина и поднялась, глядя на приближающегося змеелова.
Зря я думала, что Искра ринется в драку, едва увидит Вика у нас в горнице. Странное дело, но харлекин только презрительно фыркнул, когда обнаружил, в каком жалком состоянии находится дудочник, и мимоходом заметил, что обессиленного противника ему убивать неинтересно, после чего бесцеремонно растолкал нашего незваного гостя и потащил его в общественную баню. Не самая плохая идея, я бы сказала – по крайней мере, музыкант как-то приободрился и выглядеть стал значительно лучше, чем когда появился на пороге нашего с Искрой дома.
– Ты как? – поинтересовалась я у подошедшего Викториана, который в ответ лишь невнятно пожал плечами и поддернул рукав слишком свободной рубахи.
– Я еще жив. Такого ответа достаточно?
– Если ты планируешь пожить подольше, то нет. Что у тебя с левой рукой?
– А ты сама не видишь?
Голос у змеелова злой, едкий, как щелочь. Я поморщилась, а харлекин с трудом проглотил поднимающееся к горлу раздражение – Искра тоже не любит, когда на вопрос отвечают вопросом, а терпения у него еще меньше, чем у меня.
– Вижу, что она черная, как у нежити, но не могу понять из-за чего. Но времени у тебя все меньше, полагаю, что в лучшем случае – до наступления темноты. В свете грядущих перспектив тебе все-таки помочь или не мешать?
– Помочь. – Вик быстро, но без суетливой спешки засучил рукав и протянул мне руку запястьем вверх. – На мне метка, похожая на чернильную кляксу размером с серебряную монету. Только она постоянно чешется, как будто под кожей возится мелкое насекомое, и чем ближе к ночи, тем сильнее.
– И кто тебя так? – Я осторожно взялась за его запястье чешуйчатыми пальцами, медленно провела по едва ощутимому бугорку на коже кончиками когтей. Вик дернулся, как от удара плетью, зашипел сквозь стиснутые зубы, но руку не отнял. – Больно?
– Нет… – Глухое, с трудом проглоченное ругательство. – Щекотно.
– Я серьезно!
– Я тоже! – Вик посмотрел на меня с возмущением. – Давай я тебе за шиворот горсть живых капустных гусениц высыплю, а? И спрошу, больно ли, когда они по тебе начнут ползать.