В том же году в Сарай приехал великий князь Московский Дмитрий Иванович. Между ним и Михайлом Тверским по-прежнему шла тяжба за великое княжество Владимирское. Князь Дмитрий привез большую дань, которую собрал не только в своем, но и в удельных княжествах, зависимых от Москвы. Он преподнес богатые подарки Мамаю, ханам и ханшам и даже выкупил за десять тысяч серебряных рублей сына Михаилы Тверского Ивана, которого держали заложником в Орде. Поездка в Сарай оказалась успешной, Мамай подтвердил, что ярлык на Владимир принадлежит Москве.
С той поры Василько и Пронька потеряли покой и вовсе. Дмитрий Иванович жил в Сарае чуть не с полгода. Отроки часто видели, как он в сопровождении князя Андрея Ростовского, ближних бояр и княжеских дружинников проезжает из своего жилища в ханский дворец Аттука Таша. Московские воины в шлемах с высокими шишаками, в темных кафтанах на крепких, ухоженных конях настолько завладели воображением отроков, что ни о чем другом, кроме как о бегстве из ненавистного Сарая, они не могли думать.
В Орде проживало много русских невольников. Одних захватили во время набегов, другие попали в рабство за долги, третьих продавали сами же русские князья, угонявшие «вражеское» население при междоусобицах, были и такие, которых приводили новгородские разбойники-ушкуйники. Все они мечтали возвратиться на Русь, но это удавалось немногим. Иногда выкупали пленников князья, чтобы заселить свои пустующие земли, иногда — купцы. Но убежать и добраться до родной земли было делом почти невозможным. Надеяться на то, что их кто-то выкупит, отрокам не приходилось — случаи эти в последние годы были очень редкими. На побег они тоже не решались. И тогда Василько предложил Проньке вступить наемниками в ордынское войско, чтобы потом перебежать к своим. Наемничество в Орде водилось. Во время Батыева нашествия и сразу после него русских, как и другой покоренный люд, враги насильно заставляли служить в своих полчищах. Но теперь, спустя сто с лишним лет, это стало делом добровольным. Увы, Василько и Пронька были рабами, Салчей запросил за них столько, что вербовщики отказались…
Отрокам, однако, в конце концов повезло. Когда Василько и Сопрон стали, подобно отцу, умельцами в корабельном плотницком деле, Салчей взял их с собой в Булгары. Отправились туда на недавно построенном ими струге. Правители Булгар Асан и Меметхан, получив дозволение от Мамая, задумали сооружать в своем городе ладьи и струги. Но едва Салчей с корабелами приплыл в Булгары, город неожиданно осадили московские полки под началом воеводы князя Дмитрия Боброка-Волынца. Под стенами произошла битва, Асан и Меметхан были разгромлены, москвичи захватили город. Среди пленников, освобожденных из неволи, были Василько и Сопрон. Они утаили, что хорошо знают плотницкое и столярное ремесло. Годы полуголодного рабского существования ожесточили их, они жаждали отомстить за муки в Орде. Москва готовилась к схваткам с ордынцами, впереди была Куликовская битва. Парни умели ездить верхом (отроками Салчей часто посылал их в степь пасти свои стада), они отменно владели саблями и луками (пастухам нередко приходилось обороняться и от четвероногих, и от двуногих хищников), наконец, хорошо знали татарский язык. Вот и взяли обоих в великокняжью дружину…
В Тарусу Василько и Сопрон попали уже после Куликовской битвы. Вместе с московскими ратями и полками других русских земель против Мамая выступили дружина и ополчение тарусского князя Ивана Константиновича. Большая часть тарусцев погибла, сражаясь на Куликовом поле. Узнав, что Василько и Сопрон — тарусцы, сын павшего князя тарусского Константин уговорил великого князя Дмитрия Донского отпустить их на отчую землю.
Прошло почти двадцать лет с тех пор, как Василька и Сопрона угнали в Орду. За эти годы Таруса подвергалась набегам крымчаков и золотоордынцев, мор неоднократно опустошал тарусскую землю. На том месте, где стояли когда-то избы родителей Василька и Сопрона, воздвигли монастырь, огороженный высокой дубовой стеной. Ни монахи, ни жившие теперь вокруг обители монастырские трудники ничего не знали о судьбе матери Василька и его сестер, не нашел своих родителей и Сопрон. И все же они остались на Тарусчине, вступили в дружину нового тарусского князя Константина и пошли служить дозорными на порубежье…
Василько уже изрядно углубился в ночной лес, но продолжал ехать, почти на ощупь пробираясь между могучими дубами в густых зарослях подлеска. По мере того как порубежник удалялся от острога, он успокаивался, исчез страх, овладевший было им, что снова попадет в полон к татарам…
«Лишь Божья воля помогла спастись!» — обрадованно думал Василько, но его все больше разбирала усталость, туманилась голова, слипались веки.
«Надо остановитья и отдохнуть», — борясь со сном, думал он, и вдруг насторожился: ордынский конь под ним неожиданно всхрапнул, замотал головой. «Конь явно кого-то учуял!» — мелькнула догадка; остановил жеребца, прислушался.
Ночную тишину дубравы не нарушал ни один подозрительный звук, конь, казалось, тоже успокоился… «Должно, почудилось ему что-то», — решил порубежник и снова расслабился, захотелось спать еще больше. Василько уже хотел спешиться, но вдруг кто-то набросился на него сзади, стащил с коня и повалил на землю. Он пытался вырваться, однако нападавший был сильнее, к тому же ему на помощь подоспели другие. Обезоруженный и связанный по рукам и ногам порубежник лежал на траве; рот ему заткнули кляпом.
«Господи, опять не уберегся!..» Его охватило неистовое отчаяние; тщетно стараясь освободиться, он стал судорожно извиваться в траве.
Кто-то наступил ему на грудь огромным сапожищем, придавил к земле, да так, что кольчуга больно врезалась в грудь. Василько застонал.
— Вишь, какой ярый! — прогудел над ним кто-то.
— А ты прижми его покрепче, чтоб аж кишки вылезли! — громко рассмеялся другой.
Василько вначале даже не понял, на каком языке говорят мучители — от неожиданности, от страха русский и татарский перемешались в голове. Но уже в следующее мгновение к нему вернулась способность мыслить, догадался, что попал к своим…
«Свои не свои, но русские!..» — И надежда снова овладела его сердцем. Видать, лесные тати захватили. И то слава Богу, лучше смерть от душегубцев, чем клятый татарский полон!..»
— Зажги-ка, Никитка, факел! — приказал грубый голос, и Василько тут же почувствовал, что ногу наконец сняли с его груди. — Поглядим, кого поймали! — молвил он, склонившись над пленником. — Вроде бы не татарин… — недоуменно протянул он.
— А конь-то?
— Мало ли чего.
Порубежник напряженно прислушивался к их разговору, теперь ему даже казалось, что он слышит знакомые голоса.
— Что так долго, Никитка?
— Сейчас!
Раздались удары кресала, потянуло запахом тлеющего трута. Факел вспыхнул.
— И вправду, наш! — удивленно воскликнул Никитка, поднося огонь поближе. — Да это ж наш старшой по дозору.
Василько глядел на лица обступивших его, и все больше радовался. Вокруг стояли порубежники из острога, а огромный сапожище, который только что наступал ему на грудь, принадлежал его названому брату Проньке.
«Пленника» с ходу развязали, вынули изо рта кляп. В ответ на его ругань кмети в смятении только качали головами, другие прятали усмешки в бороду. Больше всех сокрушался Пронька, громко вздыхал, приговаривал:
— А ну, вдарь меня, Василько, вдарь дурня! Надо же, не познал братца… — И подставлял тому для удара свое крупное, густо заросшее усами и бородой лицо.
Наконец утихомирились. Час был поздний, и все, кроме дозорных, улеглись на ночлег в лесу.
Василько проснулся рано, лишь начинало светать. Словно каменные столбы, вырисовывались могучие лесные великаны-дубы, на которых не шевелился ни один листок. Все вокруг казалось таким величавым, надежным, что, может быть, впервые за долгие годы в душе воина ненадолго воцарился покой. Так бывало в далеком детстве, когда, проснувшись поутру, затаишься и через полуприкрытые веки наблюдаешь за хлопочущей в избе матерью…
Василько чувствовал себя почти счастливым, даже размечтался, что как хорошо было бы отличиться в сражениях, чтобы тарусский князь Константин наградил его серебром, а тогда он сумел бы выкупить из ордынского рабства отца, его жену, что заменила ему с Пронькой мать, своих сводных братиков и сестричек, родившихся в неволе. Понадобится много серебра, но он за верную службу получит его. А потом станет строить с отцом и Пронькой ладьи и струги для князя. И впервые почувствовал, что его потянуло к мирному житью-бытью.
Просыпались кмети, шли к речке умываться и поить лошадей. Почти все порубежники сберегли своих коней и оружие, но многие были без щитов и шлемов, а некоторые даже ранены. Отряд состоял из остатков двух сторожевых станиц, дозоривших в степи, и тех, которым удалось спастись после схватки с татарами при обороне острога.
Сопрон поведал Васильку, что схватка с татарами произошла вблизи стен крепостцы. Обе станицы — та, что возвращалась из дозора, и та, что шла ей на смену, — встретились недалеко от переправы через Упу. Крымчаки Бека Хаджи вынырнули из тумана, густой пеленой окутавшего утреннюю степь, словно с неба свалились. Закипела битва. Врагов было много больше, чем порубежников. Теснимые ордынцами, они стали отходить к Упе, чтобы перейти вброд обмелевшую степную речку. Если б не туман, вряд ли бы им удалось пробиться к острогу. Крымцы не собирались нападать на крепость, но, когда по наказу острожного воеводы были открыты ворота, чтобы впустить своих, они на их плечах ворвались внутрь укрепления. Дюжинам двум порубежников удалось отбиться и скрыться в лесу. Позже к ним присоединились еще несколько человек, ускакавших ранее в степь.
Начальным над собой воины признали Василька, он был единственным из уцелевших десятников. Отряд решил пробираться в Тарусу, чтобы присоединиться к дружине князя Константина.
Глава 16
Ущербная луна тускло освещала двоих, которые, хватаясь за росшие по обрывистому склону кусты, осторожно спускались в Мешалку — крутой, глубокий овраг, образованный руслом давно высохшего ручья. Наконец они добрались до дна оврага и зашагали по направлению к речке Наре, скупо блестевшей неподалеку. Через нескол