— Не перебивай! — строго произнес князь. — Поедешь в Рязань к Олегу. В сей тяжкий час, почитай, один он живет и делает все с разумом. В мамайщину ни единого воя не потерял и сейчас в стороне остался. Ведомо мне стало, что с Тохтамышем-ханом он сговорился, и тот окружь земли Рязанской свои орды повел. Мы же, князья тарусские, все за Москвой тянемся, ратников своих губим. Ныне же все потерять можем, потому что в сей лихой час одни остались.
— Что ты надумал, Костянтин?
— Об том скажу после.
— Не томи мою душу!
Но он не ответил, молча зажег от лампадки лучину, обошел с огнем светцы. Стало веселее, нарядно проступили на бревенчатых стенах яркие вышивки. Ольга Федоровна встала с постели, подошла к мужу, который стоял у оконца, беспокойным голосом сказала:
— Рязань — ненадежное место, Константин. Не верю я ордынцам. Ежели они, чего доброго, Москву повоюют, то и Рязань в стороне не останется.
Князь вспыхнул, сердито посмотрел на жену, но постарался подавить в себе закипающее раздражение, бросил недовольно:
— Потому в Рязань, что ныне никуда не проехать больше!
Ольга в недоумении подняла тонкие брови…
— В Тверь и Новгород пути нет, повсюду бессчетно вражеских отрядов. Чтобы в полон вас не захватили, всю мою дружину доведется в охрану приставить, — пояснил он.
— А что сам мыслишь делать?
— Что мыслю, то уж мыслю! — буркнул Константин и, неожиданно схватив светец за длинную серебряную ножку, резко поднял его из корыта с водой и с силой опустил обратно. Вода залила дорогой шемахинский ковер, но Ольга даже не заметила этого, по-прежнему не отводила взволнованного взгляда от мужа, который все выговаривал и выговаривал то, что давно уже накипело у него на душе:
— И ты, и Володимир в речах своих о Москве тревожитесь. Дескать, ежели повоюют ее татары, то и Тарусе не устоять. Когда-то отец и старший брат покойные тоже весь час толковали: «Надо Москвы держаться! Она, мол, защита для нас единая!..» Во все рати и походы с великим князем Московским Дмитрием ходили… А толку? Погибли на поле Куликовом безвременно. А держались бы Олега Рязанского — и по сей день бы здравствовали. И я за ними следом тянулся, на отца твоего, что дружбу с Рязанью водит, серчал…
Константин осекся на полуслове, вспомнил о вести, которую утаил от жены: ордынцы, захватив Тулу, убили старого князя, отца Ольги, а княжескую семью полонили и угнали в Крым. Но княгиня, вся во власти тягостного разговора с мужем, ничего не заметила. Только когда князь, оправившись от недолгого замешательства, снова посетовал на то, что Таруса одна и нет никого, кто стоял бы против татар рядом, Ольга Федоровна невольно подумала: «А ведь в прошлом году приезжал к нам великий боярин московский Тютчев, предлагал союз с Москвой, так ты ж ведь отказался».
Княгиня встала с широкой лавки, застеленной шелковым одеялом и пуховыми подушками. В длинной, до пят, белой рубашке, она в свете мигающих свечей показалась князю какой-то призрачной, бесплотной, будто привидение… Неожиданно ему стало на миг жутко, и, повинуясь безотчетному порыву, он схватил жену в объятия и, почувствовав теплоту ее тела, опрокинул на постель и жадно овладел ею. И лишь тогда окончательно успокоился. Крепко прижимая Ольгу к себе, доверчиво положил голову на ее плечо. А она, ничего не ощутив во время близости с мужем, только еще больше разволновалась, все спрашивала и спрашивала:
— Что с тобой, Константин? Что с тобой?.. Я тебя таким никогда не видела. Будто прощаешься навеки.
— Может, и навеки…
— Что ты, родной, что ты? — растерянно шептала она, глаза ее от страха расширились. И вдруг, резко отстранившись, выкрикнула: — Говори, что задумал!
— Не голоси! — повысил он голос, но тут же, словно устыдившись, сказал ласково: — Будет, Оленька, будет тебе. Успокойся… А уж коль хочешь знать, что задумал, скажу. Задумал то, что ныне только и надо учинить, идти в чисто поле на окаянного ворога. Разбить ордынцев или голову честно сложить.
Княгиню будто ошеломили, так и застыла недвижимая, потом расплакалась. Наконец взяла себя в руки, обтерла слезы с лица, размазав румяны, тихо, но твердо сказала:
— Не делай сего, Константин Иванович. В чистом поле тебе не управиться с татарами. Много их, и все они лихие воины.
Князь нахмурился, встав с постели, отвернулся. Будто сговорились все! Не верят! Володимир не верит, она тоже… А сам он верит? Да, верит! Сомневался поначалу, а теперь верит. В удачу свою, в удаль свою. Наперекор всем верит. И еще потому решил идти, что крымчаков, гонящих на Тарусу, не так уж и много — дозорные поведали: одна Шуракальская орда. Остальные с ханом Тохтамышем на Москву направились. Конечно, он, князь тарусский, мог бы бросить свою землю и вместе с женой, детьми, ближними боярами и дружиной податься на север. Но не вправе он это сделать, оставить люд тарусский — горожан и сирот, что по его призыву пришли в Тарусу из других городов. Покинуть их, а самому бежать? Нет, так негоже!..
А другой голос шептал ему: «Безрассудство! Не устоять тебе против ордынцев. Не хочешь искать приюта у других князей, в других землях, уходи в леса…» Нет! Пускай он погибнет, но не уйдет с Тарусчины, не померившись силой с ордынцами!..
Константин Иванович так задумался, что забыл о жене. В опочивальне царила тягостная, томительная тишина, оплывая, гасли одна за другой выгоревшие свечи. Но вот князь словно очнулся, перевел взгляд на съежившуюся в ожидании Ольгу, сказал строго:
— С утра готовься к отъезду! — И быстрыми шагами покинул опочивальню.
Глава 23
На рассвете в Тарусу прискакали дозорные, следившие за крымцами. Им удалось ночью пробраться к стану Бека Хаджи, который расположился в тридцати верстах от города. Схваченный в полон шуракалец подтвердил, что орда идет на Тарусу и скоро будет под ее стенами. Тайная надежда, что крымцы свернут и направятся на Москву тем же путем, которым прошли все полчища Тохтамыша, растаяла. Отправив жену и детей в Рязань, князь Константин велел собрать Боярскую думу.
Просторную светлицу заполнили воеводы и ближние бояре, пришли игумен Никон и брат князя Владимир. Все были встревожены, угрюмы: знали уже, с какой вестью вернулись дозорные.
— Будем сражаться! — упрямо бросил князь тарусский. — Лучше смерть принять, нежели в неволе быть! Сразиться с ордынцами так, как отец наш, Иван Константиныч, брат наш старший и тыщи храбрых тарусцев на поле Куликовом.
— Верно сказал пресветлый князь наш Константин Иваныч! — поддержал его боярин Курной. — Я хоть с одной рукой, а тож буду биться за Тарусу. И всех зову!
Еще два боярина были за то, чтобы идти навстречу врагу. Остальные молчали. В тусклом свете, скупо пробивавшемся через слюдяные оконца, едва можно было различить хмурые, взволнованные лица собравшихся людей.
— Чего молчите, бояре? — Константин резко поднялся с кресла-трона, обвел всех пристальным взглядом. — В старину наши предки говорили: «Се сколь добро и сколь красно, ежели жити, братии, вкупе!» Так оно и сейчас!
— А я мыслю, что надо тебе, Константин Иваныч, со всей дружиной и ополчением подаваться на полночь! — раздался звонкий голос князя Владимира. — Так я раньше полагал, так и ныне считаю. Еще вчера о том говорил тебе, княже… — И, помолчав, с упреком добавил: — И о том, что в Тарусу пригнал гонец от князя Володимира Серпуховского, надо бы тебе Думе сказать. А уж коль промолчал, то не обессудь, я поведаю!
Князь Константин побледнел от гнева, стукнул кулаком по подлокотнику трона, закричал:
— Не твоего ума дело! Нишкни!..
Но Владимир, что впервые на людях пошел против старшего брата, не стал молчать:
— Коль уж начал, поведаю! Зовет князь Серпуховский нас в Волок Ламский, бояре. Сбирает он там полки, чтобы выступить на ордынцев… — И, обращаясь к Константину, уже поспокойнее добавил: — Сам же ты, брат, сказал, что вкупе и добро, и красно быть. Вот и надобно нам идти в Волок. Тут же с малыми силами все утеряем: и землю отчую, и воинство, да и головы сложим зазря. А ежели вкупе с Серпуховским, все по-другому будет… — Он хотел еще что-то молвить, но старший снова резко оборвал его:
— Не в наш род ты удался, Володимир!
Тот лишь сердито сверкнул на брата глазами и, чеканя каждое слово, произнес:
— За свою жизнь не опасаюсь. Ежели и погибну, некому по мне горевать, нет у меня ни жены, ни чад. В битвах, что сражался, не из последних был. Только присказку никогда не забываю: «Плетью обуха не перешибешь». Потому и говорю: не управиться нам одним с ордынцами!.. — заключил он, тяжело опускаясь на лавку.
В светлице снова воцарилась гнетущая тишина. Но ненадолго.
— Видит Господь: верно молвит брат твой, светлый княже, — послышался звучный бас игумена Никона. — Молод Володимир, но мудр, аки старец, проживший век. Не можно допустить избиения человечей — чад Божиих. Святые угодники к миру людей призывали, сердца свои не ярить. А кесари мирские не слушают гласа Всевышнего, в суете губят род человечий… — Он тяжело вздохнул и продолжал: — Да что об сем говорить, аки повелось уж так на Божьем свете. Мыслю я тож: не надо в малолюдстве против безбожной орды идти. По лесам и топям следует схорониться. И не токмо женам, старцам и чадам, а ратникам и тебе, княже, и боярам твоим. Всем!..
Большинство бояр и воевод поддержало Владимира и игумена. Но это не облагоразумило Тарусского, он продолжал настаивать на своем.
— Князь я ваш или нет?! — грозно возгласил он и, отметая все возражения, сказал: — В чистом поле будем с крымцами биться. Коль не сможем землю свою от врагов отстоять, то не жить нам на ней! Наказываю воинство поднимать, завтра выступаем!
Часть втораяЗА ОТЧИЗНУ
Глава 1
Лето шло к концу. Тяжелыми колосьями налилась в поле рожь. На огороде краснела ботва свеклы, тускло-зеленым поблескивали шары капусты. Гоны выходили в поле спозаранку и работали дотемна. Радовались переселенцы — будет чем наполнить закрома. Жизнь на новом месте понемногу стала налаживаться: срубили избы, построили сараи, хоть временами и было голодно, но, увы, так уж водится в крестьянском житье-бытье. У жены Антипки Степаниды родился мальчик, его назвали Егорушкой в память о дяде, что, спасаясь от княжьей расправы, пропал много лет назад. А Любаша вовсе заневестилась — налилась, похорошела, только голубые с зеленым ободком глаза ее слишком уж часто грустинкой стали заволакиваться. Скучно без подружек, без дружка суженого…