Оглушенный таким известием, я отправился к проходимцу, выдававшему себя за купца из Мангазеи, но тот уже не мог говорить. Его вид привел меня в ужас: я понял, что смерть вот-вот наложит на него свою костлявую длань, и не ошибся: он испустил дух через несколько минут после того, как я подумал об этом.
Я был совершенно растерян, не зная, как быть дальше. Карта мангазейца, которую я нашел в его походной торбе, ничем не могла мне помочь – наверняка она была подделкой и служила приманкой для простачков вроде меня. Но я решил оставить ее себе на всякий случай, а также взял у него еще кое-что.
Я обнаружил это случайно, приложив ухо к груди умершего, чтобы наверняка удостовериться в том, что его сердце больше не бьется, и почувствовал твердую выпуклость, упирающуюся в мой висок. Распахнув кафтан мангазейца и расстегнув ворот рубахи, я увидел тугой кожаный мешочек, висевший на шнурке. С виду вещица напоминала кисет для табака, но внутри было что-то другое, похожее на мелкие камушки. Я снял с мангазейца «кисет», развязал узлы, стягивавшие горловину, и обомлел. Мне никогда в жизни не приходилось видеть драгоценные камни, но я сразу понял, что это именно они – ведь какой смысл носить на груди обычные стекляшки?
Я забрал алмазы, и правильно сделал, потому что впоследствии благодаря им спас общину от голода и холода. Правда, позднее ее постигла еще более страшная участь.
Некоторое время я пробыл рядом с мангазейцем, недоумевая, что за странная хворь его сгубила: он весь почернел, как головешка. Потом я пошел и сообщил о его смерти поморам. Те, увидев труп, взбудоражились, разразились ругательствами, крича, что это какая-то зараза вроде чумы, наскоро обмотали его куском парусины и бросили за борт. Никто не польстился на его добротную одежду, – так и утопили в дорогом кафтане, кожаных сапогах и меховой шапке. Паника поморов передалась и мне: я все время разглядывал кончики своих пальцев, с замиранием сердца ожидая увидеть потемнение кожи и ногтей, как это было у мангазейца, но прошло несколько дней, а тревожные симптомы так и не появились. Тогда я успокоился, не подозревая о том, что эта болезнь настигнет меня ровно через год.
Октябрь 1720 – май 1721:
Спустя месяц после смерти мангазейца, случившейся в конце сентября, наше плавание завершилось, но не высадкой в каком-нибудь поселении, как мы ожидали, а катастрофой: все три наших коча вышли из реки в Обскую губу, держа курс на Обдорск – нынешний Салехард, но вскоре сели на мель неподалеку от берега, где их быстро затянуло льдами. Попытки корабельных команд вытянуть суда стягами продолжались до самого ледостава, когда стало ясно, что до весны они с места уже не сдвинутся. Все понимали, что зиму в таких условиях нам не пережить: крытое сооружение на кораблях, называемое «казенкой», не могло спасти от полярной стужи. Нужно было позаботиться о каком-нибудь теплом убежище. Кто-то предложил разобрать корпуса судов и сколотить из них избы, а оставшейся древесиной отапливаться зимой, но большинство поморов воспротивились уничтожению кораблей. Среди них начались споры и драки, а тем временем приближались такие жестокие холода, о которых я никогда прежде и понятия не имел.
Однажды вдалеке, на прибрежной возвышенности, появились жилища аборигенов. Из треугольных макушек в небо взвился заманчивый дымок, и я решил повести своих людей туда и попроситься на постой. Узнав о моих планах, поморы подняли меня на смех и стали отговаривать, утверждая, что здешний народ настроен к пришлым людям враждебно из-за стычек с казаками, собиравшими с них ясак, и, скорее всего, аборигены нас убьют, потом насадят наши головы на колья и выставят на берегу, а тела съедят в сыром виде. Но мои люди и так уже умирали, простужаясь на холодных ветрах, моих жену и дочерей бил сильный кашель, и я боялся тратить время на раздумья, поэтому велел своей общине как можно скорее собраться в путь.
Повязав одеяла поверх одежды так, что видны были одни глаза, мы выдвинулись к поселку кочевников, подгоняемые студеным ветром и окутанные снежными вихрями. Наше приближение почуяли их псы и разбудили хозяев неистовым лаем. Тотчас из чумов высыпали коренастые круглолицые мужчины с выставленными вперед копьями и занесенными топорами. Они кричали что-то враждебное на незнакомом мне языке и наступали на нас, оттесняя назад. Мои мольбы о помощи остались без внимания, заглушенные их дикими криками.
Как утопающий цепляется за соломинку, так и я предпринял попытку договориться, даже не надеясь на удачный исход: достал мешочек с алмазами, опустился на колени и, вытянув руку вперед как можно дальше, положил его на снег, удостоверившись в том, что аборигены заметили мои действия. А потом, отступив назад вместе с моими людьми, я с интересом наблюдал, что будет.
Один из мужчин, с седыми прядями, выбивающимися из-под меховой шапки, жестом приказал остальным оставаться на месте, а сам подошел, поднял мое подношение и повертел перед глазами. Потом сказал что-то, обернувшись к своим, они какое-то время переговаривались, и, в конце концов, нам разрешили подойти. Тот, кто взял алмазы, некоторое время изучал меня пристальным взглядом и, наверное, не разглядев никакой угрозы, отвел нас в теплое жилище.
Пока мы согревались горячим чаем, аборигены собрали для нас два отдельных чума чуть поодаль от своего поселка, показали, где брать дрова, дали несколько кусков мороженого мяса и рыбы и оставили одних. В ту ночь я впервые за долгое время согрелся и благодарил Бога за спасение, хотя и понимал, что борьба за выживание не окончена: ведь благосклонность местных не будет бесконечной, и нам придется самим добывать себе еду и строить более основательное жилье (если, конечно, мне не удастся в ближайшие дни отыскать Лукоморье: я сверился с картой, и выходило, что мы находимся как раз в том месте, где оно обозначено). Только вот, если Лукоморье где-то поблизости, как же там может круглые сутки светить солнце, когда ночи в этих краях гораздо длиннее дня, и откуда там взяться теплу, если все вокруг засыпано толстым слоем снега? Наверняка это были выдумки покойного мангазейца, но в глубине души я все еще надеялся найти сказочную страну.
Через пару дней я решил сходить на берег и посмотреть, как там поморы. Мороз трещал нешуточный, но меня спасала шуба, великодушно поднесенная седовласым аборигеном, – наверное, он был хорошо осведомлен о ценности алмазов и поэтому не поскупился.
Еще издали присматриваясь к вмерзшим в лед кораблям, я с тревогой отметил, что на них не видно никакого движения. Мачты и реи отсутствовали, как и часть досок в обшивке: круглые бока кочей выглядели так, будто их погрызло гигантское зубастое чудище. Опасаясь, что поморы мертвы, я добрался до кочей и проверил все закутки, но никого из корабельной команды не обнаружил, зато заметил свежие опилки, рассыпанные вокруг пеньков, оставшихся от спиленных конструкций. Вместе с мачтами исчез и весь запас продовольствия: мне не удалось отыскать ничего съестного ни на одном корабле.
Выходило, что поморы ушли, захватив с собой древесину и провизию, но куда они направились, оставалось для меня тайной: метель скрыла все следы. Я вернулся на берег и прошел немного вдоль него, оглядывая окрестности в надежде отыскать какой-нибудь намек на их недавнее присутствие. Мой взгляд остановился на темном провале, зиявшем в прибрежном склоне. Круглое отверстие походило на звериную нору и было достаточно просторным для того, чтобы в него мог пролезть взрослый человек. Оттуда пахло дымом, и я догадался, что поморы укрылись в той норе и развели костер для обогрева, однако забраться внутрь я все же не рискнул, подумав, что запах дыма могло принести ветром от поселка кочевников, а в норе мог оказаться медведь, и тревожить его, не имея при себе никакого оружия, было бы совершенным безумием.
Надеясь, что поморы все-таки нашли себе убежище, я вернулся в поселок и рассказал своим людям о пустующих кораблях. Мы решили разобрать корпуса кочей и выстроить на берегу деревню с привычными нашему образу жизни избами. За работой я надолго позабыл об исчезнувших поморах, а когда вспомнил, мне показалось странным, что они так и не объявились.
Однажды ночью я проснулся от того, что земля, на которой стоял наш чум, содрогнулась, и тотчас раздался оглушительный грохот, похожий на мощный громовой раскат, а затем послышались испуганные крики кочевников. Выбравшись наружу, я увидел столб белого пара, поднимавшийся в небо из того места, где раньше были чумы аборигенов. Повсюду на снегу валялись шкуры, деревянные шесты и хозяйственная утварь, а потом я с ужасом заметил среди всего этого окровавленные человеческие тела. Обезумевшие кочевники беспорядочно бегали вокруг по остаткам своих жилищ, выставив перед собой копья, хотя на них никто не нападал. Заметив меня и других людей из нашей общины, они бросились на нас с воинственными криками, и нам пришлось спасаться бегством.
Скатившись кубарем с холма, мы перевели дух, заметив, что аборигены не стали преследовать нас, ограничившись нашим изгнанием. Пришлось нам кое-как разместиться в нескольких недостроенных домах на берегу и надеяться, что кочевники не придут мстить за свалившуюся на них беду, природа которой тогда была мне неизвестна. Потом-то я узнал, что так происходит выброс подземного газа, но в тот момент я об этом не догадывался, а пострадавшие кочевники и подавно не понимали, что случилось. Наверняка они посчитали этот природный катаклизм наказанием за то, что приютили нас, чужаков. Несколько дней над побережьем разносился их горестный плач, а потом аборигены покинули свою стоянку. Остался лишь один чум, возле которого появилось множество странных деревянных домиков, издали напоминающих скворечники.
Мы наскоро достраивали свои дома, и к концу мая все семьи имели пусть крошечную, но все-таки настоящую крышу над головой. К тому времени наша община уменьшилась почти на треть, но мои жена и две дочери десяти и двенадцати лет, к счастью, пережили эту дикую прожорливую зиму.