Джаред все терпит: не сжимается, не вздрагивает. Кипит от злости не он, а Мэдди. Она больше не может сдерживаться, вопит и бросается на мадам с такой силой, что они обе падают на землю. Поддельные рубины и изумруды разлетаются во все стороны.
А в следующую минуту мадам уже отрывает Мэдди от себя, воздвигается над ней, бьет ногами. Вокруг нас собираются девицы, они то ли хохочут, то ли вопят — невозможно отличить одно от другого, — а Сирень мчится к нам, и юбки вспухают вокруг нее словно в замедленной съемке. Джаред хватает мадам за руки, пытается ее оттащить. Он сильный, но мадам одержима.
Он кричит:
— Вы ее убьете!
А она орет в ответ:
— Знаю!
Мэдди сворачивается клубочком, прижимая колени к груди. Ее лицо скрыто под спутанными темными волосами. Если девочка и издает какие-то звуки, они тонут в воплях остальных девиц, в шипении и ругательствах мадам.
Джаред оттаскивает старуху, но она не перестает бить ногами по воздуху. Мы с Сиренью присаживаемся рядом с Мэдди, и из-за полной ее неподвижности сначала девочка кажется мне мертвой.
— Уберите Мэдди отсюда! — кричит Джаред, перекрывая ор мадам. — Быстрее! Я буду держать ее, пока смогу.
Сирень, которую трясет от страха и ярости, легко подхватывает крошечное тельце дочери на руки. Я беру фонарь, оставленный Джаредом на земле, и следую за ней. Мне приходится бежать, чтобы не отстать. Я поворачиваю было к зеленой палатке, но Сирень говорит:
— Не сюда. Здесь мадам ее найдет.
Она бегом ведет нас мимо мусоросжигателя; тот гудит так громко, что у меня сотрясаются кости. Мадам так гордится этим нелепым устройством. Оно сварено из табличек с названиями улиц и кусков металла, на которых обозначены цены на попкорн и на нечто под названием «сахарная вата». Устройство громко щелкает, как будто внутри прячется что-то живое, и это «живое» бьется о металлические стенки.
«Помогает с убоукой мусоуа, — объясняла мне в свое время мадам. Она гладила меня по голове, улыбалась, и ее зубы казались неестественно белыми. — Только пепел».
Какие мысли крутились в голове у сумасшедшей старухи, когда она произносила эти слова? Не думала ли она, что хорошо было бы бросить Мэдди в разверстую пасть мусоросжигателя и слушать, как вопли ребенка затихают, сменяясь механическими постукиваниями и гулом?
В своей злобности она, пожалуй, похуже Вона. Мой свекор был хладнокровен. Да, он убил мою сестру по мужу. Однако его подход был суровым и хитроумным — приближающийся в мутной воде плавник, которого не замечаешь, пока море вокруг тебя не станет алым. Я никогда не видела во взгляде свекра того огня, который пылал в глазах мадам, когда она избивала и лягала маленькую девочку. Старуха получала удовольствие. Ей хотелось, чтобы Мэдди умерла.
Я задыхаюсь и постоянно спотыкаюсь о подол своего нелепого сари, но не хочу останавливаться. Боюсь, что Мэдди мертва и что стоит нам остановиться, как мы поймем — она не дышит. Она такая крошечная, ее свисающие вниз ручонки похожи на плети темных водорослей.
Мы уже миновали сады мадам. Густая трава здесь нам по пояс. Сирень прекращает бег и падает на колени.
— Поднеси свет! — приказывает она, ловя ртом воздух.
Я опускаюсь рядом и поднимаю фонарь.
Грудь у Мэдди вздымается и опускается. Теперь я достаточно близко, чтобы слышать ее тихие всхлипы и стоны.
— Ш-ш! — воркует Сирень, укладывая дочку на траву. — Все хорошо, малышка, все в порядке.
Девушка расстегивает лиф изношенного платья Мэдди, а меня вдруг посещает странная мысль: почему здесь никто не носит пальто? Наверное, это как-то связано с дымом и машиной Джареда, потому что сейчас, оказавшись вдали от благовоний, сигарет, фонарей и сломанных аттракционов, я понимаю, насколько мне холодно.
Сирень проводит пальцами по ребрам и рукам дочери, содрогаясь, когда та вскрикивает от боли. Девушка бормочет в адрес мадам гневные ругательства, ее темные глаза полны слез.
Мэдди смотрит на меня: цвет ее радужки напоминает лунный свет на снегу. В ней так мало голубизны, что она почти не отличается от белков. Мне хочется отвести глаза (взгляды Мэдди всегда выбивают меня из колеи), но не получается. Признаюсь, уродливые дети меня пугают: я всегда сторонилась их в лаборатории, где работали родители. В выражении их лиц всегда есть нечто нездешнее, словно они живут в мире, невидимом для остальных. Существует даже довольно распространенная теория, будто уродцы могут видеть призраков.
Однако сейчас с глазами Мэдди все в порядке. Она видит меня, а я вижу ее. И еще я вижу, что ей больно и что она испугана.
— Мы не такие уж разные, — шепчу я, — правда?
Мэдди чуть прикрывает веки в знак согласия, а потом снова смотрит на мать. Сирень осторожно застегивает на дочери платье.
— Я готова убить эту женщину! — произносит девушка.
— Она уже так делала? — спрашиваю я.
— Так — нет, — отвечает Сирень. — Так — никогда.
— Здесь холодно, — шепчу я. — Давай я хотя бы принесу одеяла.
Сирень качает головой.
— Скоро придет Джаред, — объясняет она.
И оказывается права. Уже через несколько минут мы видим, как через сорняки ковыляет к нам темная фигура. Плечо у мужчины неловко замотано марлевым бинтом. Он принес одеяла, бинты и бутылки с какой-то жидкостью, которые выглядят так, словно стащены из подвала Вона.
— Я по-быстрому захватил, что получилось, — говорит он Сирени. — Как она? Переломы есть?
Они негромко переговариваются. Мэдди лежит между ними в круге света от фонаря. Она приподнимается на дрожащем локте, и Джаред раздвигает ей веки, проверяя зрачки.
Я держусь подальше от света. Тревожусь о Габриеле, которого оставила одного в мире дыма, ярких огней и музыки. Надо к нему вернуться. Надо увести нас обоих отсюда — теперь я поняла, насколько мадам опасна.
Еще не осознавая, что делаю, я поднимаюсь и иду.
Джаред спрашивает:
— Ты куда?
Сирень говорит:
— Вернись! Ты что, не в своем уме?
Но их голоса слишком слабы и далеки, чтобы меня остановить. До сегодняшнего дня я глупо считала, что игра по правилам мадам даст мне возможность убежать. Точно так же я играла по правилам Вона, когда пыталась избавиться от замужества. Но могла ли я знать, какое зло испепелило им души? Вон коллекционировал трупы. Мадам с маниакальной радостью собиралась нанести Мэдди последний удар…
Теперь я знаю.
Никаких правил не существует. Идет естественный отбор, и выживают самые приспособленные.
Я перехожу на бег и слышу, как кто-то несется следом за мной по зарослям сорняков.
— Стой! — Шепот. Жаркий и злой. — Стой!
Рука хватает меня за пояс и приподнимает над землей.
— Я не могу его там бросить! — кричу я. — Вы не понимаете!
Пытаюсь освободиться от хватки Джареда. Рука у него крепкая и тяжелая, словно чугун. Поднимаю локоть — мне удается ударить его, сильно, по недавней ране. Он с руганью отпускает меня, и я снова бросаюсь бежать. Однако Джаред хватает меня за край сари и притягивает обратно. На этот раз мне не удается вырваться.
— Просто послушай меня! — рычит он. — Хочешь помочь этому пареньку? Если мадам сейчас тебя поймает, ему никакой пользы от тебя не будет. Вам никогда не убежать!
Я вырываю ткань у него из руки и возмущенно ощетиниваюсь, но вынуждена признать, что он прав.
— Ты знал? — спрашиваю я. — Ты знал, что она собиралась меня продать?
— Я не слежу за тем, как она ведет дела. Но знаю одно: если она сейчас тебя увидит, больше не отпустит. Мадам решила, что в тебе есть что-то, что принесет ей много денег.
— Меня не интересуют ее фантазии. Мне надо вывести его оттуда, — заявляю я. — Пусть только попробует мне помешать!
Во мне сейчас столько злости, что она гудит в крови. Я понимаю, что в моих словах нет логики, и знаю, что ярость не сделает меня сильнее и больше. Я вижу, что серьезно влипла и что утащила за собой Габриеля. Но мне остается лишь попробовать как-то изменить ситуацию.
Позади меня Сирень зовет Джареда: что-то не так, Мэдди кашляет кровью. Девушка в панике просит его вернуться и помочь ей, забыть обо мне. И она права. Джаред это понимает.
— Не делай глупостей, — говорит он мне.
Но по-моему, единственная глупость — это стоять тут с ними и не пытаться ничего исправить.
Джаред идет своей дорогой, я — своей.
Габриель в зеленой палатке. Он в полусне. Глаза у него ярко-голубые и совершенно дикие. При виде меня он пытается встать.
— Мне что-то вкололи, — мямлит он, глотая слоги. — Сказали: «Пора умирать».
Надо полагать, мадам так и задумала. Сделать Габриеля беспомощным, чтобы у него не было никакой возможности меня спасти. И продать товар тому, кто больше предложит.
Я стою на коленях у входа. За спиной воет ветер, словно его призвала сама мадам. Я уверена, она уже бежит к нам, а когда добежит, все будет кончено. Я не знаю, как именно — но все будет кончено.
— Нам пора, — говорю я и тянусь к Габриелю.
Он с трудом поднимается на ноги, произносит:
— Быстрее. У нас нет времени.
Ветер вопит.
Нет. Это не ветер.
Девицы. Вопят девицы мадам.
7
Я слышала, как кто-то ко мне подбегает. Это я запомнила. Я повернулась и увидела мадам с растрепанными седыми волосами. В свете множества фонарей ее пряди казались золотистыми. Одна рука у нее была вскинута вверх. «Нож», — подумала я. Она собирается воткнуть его мне в сердце. И все закончится.
Но блеснувшая в ладони вещь была слишком маленькой для ножа. Тонкой и серебристой. Я так и не смогла понять, что это, пока старуха не вонзила иглу мне в плечо.
Шприц. Эта мысль промелькнула в долю секунды, а потом темнота накрыла меня, словно морская волна.
И вот теперь ко мне возвращается сознание.
Стук сердца. Дыхание. Чьи-то неясные разговоры.
Что-то щекочет руку, и я ощущаю, как мое тело постепенно материализуется. Однако глаза я открыть не могу. Пока не могу.
— Все кончено, — произносит голос. Мрачный и низкий. Джаред. — Она умерла.