Я знаю, что мне следует сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас. Я была слишком эгоистична. Пока он справлялся с шоком, которым стал для него мир без голограмм, и терпел наркотическую ломку, я тревожилась о своих сестрах по мужу, грезила пуховыми одеялами и тосковала по вкусу леденцов «Джун Бинз». А ведь это совершенно ни к чему. Все позади. Пора расстаться с Воном, Линденом и особняком, оставить для прошлого какой-то надежный уголок в своих воспоминаниях и больше никогда не говорить о нем вслух.
Но прежде чем я решусь на это, прежде чем оставлю все в прошлом, мне необходимо кое-что выяснить.
— Габриель?
— М-м?
Он измучен, но в сознании. У меня появляется надежда на то, что «ангельская кровь» вскоре утратит над ним власть.
— Когда мы были в грузовике, ты признался, что Дженна говорила с тобой перед тем, как заболеть. Она сказала, что я так сосредоточена на том, чтобы держаться как можно храбрее, что не замечаю угрожающей мне опасности.
Габриель чуть приподнимает голову, но ко мне не поворачивается.
— Я это сказал?
Чувствую, как на меня накатывает разочарование.
— Это действительно было или это наркотический бред?
— Это было, — отвечает Габриель. — Но мне не следовало тебе об этом рассказывать. Я не понимал, что делаю.
Его слова подтверждают мои предположения — это не мое дело. Однако я не могу удержаться и не произнести ехидно:
— У Дженны были от меня тайны.
И тут понимаю, что слишком зла, чтобы прекратить расспросы.
— Она была мне сестрой. Я доверяла ей свои секреты. Что она могла сказать тебе такого, чего не могла сказать мне?
Габриель делает медленный вдох и такой же медленный выдох. Плечо у него скручивает судорогой. Он комкает пижамную штанину, но мне удается переплести свои пальцы с его, и он цепляется за меня. С его губ срывается прерывистый стон, а мое сердце сжимается от болезненной жалости. Я уже готова извиниться за то, что подняла этот вопрос, сказать, чтобы он засыпал, но тут он произносит:
— Она знала, что Распорядитель… что Вон решил ее убить.
Вон. Причина всех страданий, которые пришлось перенести нам с сестрами по мужу. Конечно, я знаю, что ему каким-то образом удалось до срока оборвать жизнь Дженны, но когда я слышу это своими ушами и получаю подтверждение своих догадок, это ранит меня заново, и ранит жестоко. Мне едва удается выдавить из себя:
— Как?
Габриель отвечает:
— Она пробралась в подвал, чтобы найти меня.
Должно быть, в тот день, когда она куда-то исчезла. Позже, когда мы разговаривали в библиотеке, она сказала, что была в подвале, но не пожелала отвечать на вопросы и наорала на меня за то, что я не захотела от нее отстать.
— Что… — У меня перехватывает горло. — Что она сказала?
— Дженна знала, что мы собираемся бежать, и тревожилась. Она сказала, что ты всегда так стараешься обо всех заботиться, всем руководить, что не замечаешь, когда тебе угрожает опасность. Она попросила, чтобы я заботился о тебе даже тогда, когда ты делаешь вид, что тебе это не нужно. А об остальном она просила меня никогда тебе не говорить. Даю честное слово: если бы я считал, что это тебе поможет, рассказал бы. Но… ради тебя самой, Рейн, отступись.
Отступиться. Позволить тайнам Дженны умереть вместе с ней.
Я больше ничего не говорю, отвожу руку назад и тушу ночник. В темноте Мэдди шебуршит под кроватью — возможно, ей снятся ее странные сны.
Мне кажется, что Габриель уже заснул, когда он произносит:
— Я не доверяю этим людям.
Я тоже. Эльза заблудилась в печальной пустыне своего разума, а Грег пугает Мэдди. Конечно, есть вероятность, что Мэдди, все детство наблюдавшая за клиентами мадам, привыкла бояться мужчин. Но нет, это не так. Она демонстрировала явную привязанность к Джареду, и Габриель ни разу ее не испугал.
— Я подежурю, — предлагаю я. — Если устану, разбужу тебя.
Его плечи сотрясаются от тихого смеха.
— Лгунья, — говорит он, но в этих словах нет ничего обидного.
В следующую секунду он отключается.
Сон у Габриеля неспокойный. В течение ночи мне не раз приходится хватать его сжатые кулаки, чтобы прекратить метания, утирать рукавом пот с его лица, терпеть, когда он в полубреду рычит разные гадости, от которых меня корежит. Я знаю, эти слова адресованы не мне. Пугает то, что я не знаю, к кому или к чему они обращены. Что-то является ему в этом полусне — и возможно, это действительно призрак сына Эльзы, растворившийся в стенах, потому что в какой-то момент Габриель открывает глаза и смотрит мимо меня, словно над кроватью кто-то стоит.
Я включаю свет, чтобы показать ему, что тут никого нет, и одновременно убедить в этом саму себя. Но вместо этого замечаю, каким диким стал взгляд его голубых глаз. Посеревшая кожа и бескровные губы придают ему вид мертвеца.
— Рейн? — спрашивает он так, словно изумлен тем, что я здесь.
Похоже, в том мире, куда унес его разум, я оставалась невидимой всю долгую ночь, в течение которой пыталась его успокоить.
— Привет! — говорю я, убирая влажные от пота волосы у него со лба. — Тебе ничего не нужно?
Кажется, мой голос немного его успокаивает. Я сижу над ним, и когда кладу ладони поверх его кулаков, его пальцы разжимаются. Он долго смотрит на меня, недоуменно и устало, а потом говорит:
— Мы только что не говорили с тобой о том, чтобы вернуться обратно в особняк на вертолете?
Я невольно смеюсь и качаю головой.
— Нет.
— О! — восклицает он. — А я был уверен. А потом твои волосы превратились в пчел.
Я трясу прядями своих волос над его лицом. Светлые локоны разных оттенков золота качаются, словно спутанные пружинки.
— Никаких пчел, — говорю я. — Пить хочешь?
— Немного, — отвечает он, но при этом глаза у него закатываются и закрываются.
Я говорю себе, что с ним все будет в порядке. Это пройдет.
Это пройдет.
Это пройдет.
— Сейчас вернусь, — шепчу я.
Прохожу по коридору, ставшему розовым от множества ночников, которые Эльза воткнула во все розетки. Может быть, она считает, что это послужит защитой от призрака ее сына или же укажет ему путь.
А вот на кухне темно: ее освещают только луна да еще лампочка холодильника. Я открываю его дверцу, чтобы взять пластиковую бутылку воды. По словам брата, пластик — самое блестящее изобретение в области химии, потому что он не разлагается. Когда пластиковая вещь выполнит свое назначение, ее можно расплавить и превратить во что-то другое либо оставить вечно валяться на свалке.
Он говорит, что ученые могут создавать бутылки, но не людей.
— Твоему мужу недолго осталось быть в этом мире, да? — говорит Грег.
Я вздрагиваю, дверца холодильника вырывается у меня из руки и захлопывается. В темноте я еле различиаю фигуру Грега, сгорбившегося за кухонным столом.
— Не хотел тебя напугать, — извиняется он.
— Ничего, — отзываюсь я, но голос звучит не так ровно, как мне хотелось бы. — Я просто пришла взять воды.
— Для мужа? — спрашивает Грег.
Голос у него невыразительный, почти монотонный.
— Да, — отвечаю я.
— Хорошо, что ты о нем заботишься, — говорит Грег, и его голова поворачивается ко мне, хотя лица я разглядеть по-прежнему не могу. — Но не забывай подумать и о себе. Когда они вот так умирают, это высасывает силы из твоей души. Тебе начинает казаться, что это ты умираешь.
Очередной вдох застревает у меня в горле. Габриель не умирает: его организм восстановится после «ангельской крови», и с ним все будет в порядке. А вот Дженна действительно умирала. И стоя на коленях около ее кровати, поддерживая ей голову и стирая с губ кровь, которая тут же выступала снова, я в самом деле чувствовала себя так, словно умирала вместе с ней. Я пообещала себе не думать о моих сестрах по мужу, но эта боль навсегда останется со мной. Она застряла в уголке моего разума, и теперь, слушая Грега, я ощущаю тошнотворную боль.
— Знаю, — признаюсь я.
— Наш мальчик умер тридцать лет назад, — добавляет Грег и повторяет с нажимом: — Тридцать лет! А Эльза так и не оправилась.
Его слова звучат невнятно. Он отпивает глоток из своего стакана, и я слышу, как о стеклянные стенки звонко бьется лед. Одновременно чувствую запах алкоголя.
— Мы подвели вас, ребятишки, — говорит Грег.
Грег встает, стул накреняется и падает на пол. Его это нисколько не смущает. Он идет ко мне, и я вжимаюсь спиной в морозильник. Когда он открывает дверцу холодильника, в голубоватом свете мне видна печаль в темных глазах мужчины, его взлохмаченные волосы. Боль распространяется вокруг него, словно ужасная мелодия. Грег поворачивается ко мне и спрашивает:
— Каково это — точно знать, когда умрешь?
Я пячусь от него. Кровь у меня леденеет, из потной ладони почти выскальзывает бутылка с водой. Но, по-моему, Грег не ждет, что я отвечу. Он улыбается мне отстраненной, сонной, ужасной улыбкой. Передо мной вспыхивают буквы, которые писала Мэдди: «Беги!»
Я делаю шаг. И он хватает меня за руку.
— Погоди, — говорит он. — Просто… погоди. В тебе еще столько жизни! Я уже много лет не видел, чтобы в ком-то было столько тепла.
Я пытаюсь выдернуть руку, но его пальцы сжимаются. Взгляд темнеет.
— Пусти! — требую я.
— Через пару лет от тебя останется только пепел, — говорит он.
Он целует меня. Это жесткий, властный поцелуй. Его язык раздвигает мне губы, атакует меня солью, дешевым спиртным и горячим дыханием с запахом металла. Я сопротивляюсь: мое тело действует самостоятельно: отталкивает, лягается, противится. Ничто не ослабляет его хватки. Ничто не заставляет его губы оторваться от моих. Кажется, будто его язык заползает мне в горло, душит. Его вторая рука ныряет под тесемку моих тренировочных брюк. У Грега мозолистые пергаментные пальцы, такие же, как у Вона во всех моих кошмарах, и они опускаются ниже, хватаются за самую округлую часть моей ляжки.
Я кричу, но его рот меня душит, и звук попадает прямо к нему в горло. В комнате царит зловещая тишина. Сердце отчаянно колотится у меня в груди, голове и кончиках пальцев, но не производи