Захлопнув дверь ногой, он кинулся на нее, схватил за плечи и резко потянул назад. Но она не выпустила из рук своего инструмента. На секунду ему показалось, что она сейчас ударит его. Но она сделала только одно движение, снова встала на колени, чтобы продолжить свое занятие.
— Ты с ума сошла? — крикнул он.
Она снова повалил ее на ковер и, когда она поднялась, вырвал разделитель у нее из рук и закинул подальше. И поскольку он продолжал удерживать ее, она сказала со спокойным упрямством:
— Оставь меня. Слышишь?
Он встал между ней и моделями и, видя, что она возвращается к прерванному делу, дал ей пощечину тыльной стороной ладони. Она покачнулась, но сохраняла спокойствие.
— Ты подонок, просто подонок!
Она бросилась к нему, стала царапаться, сумела вырваться и раздавить ногой корпус корабля.
— Черт возьми, ты уймешься? — крикнул он и снова влепил ей пощечину.
Но она наносила удар за ударом, заставив его отступить. Он увидел при свете ее лицо, безумное лицо с сумасшедшими глазами. Пока она, как фурия, билась в его руках, он вдруг почувствовал, что его грудная клетка разрывается на части, а ноги подкашиваются.
— Вот так, — кричала она, — кашляй, кашляй сильнее, чтобы мне было слышно. Ты думаешь, я все буду терпеть, ни слова не говоря? Ты думаешь, так будет продолжаться?
— Хватит, — прошептал он, продолжая отступать, пока не почувствовал спиной твердую стену.
Она колотила его кулаками, царапала ему лицо. Он сполз по стене и рухнул на ковер, не прекращая кашлять, закрыл глаза, а она наконец отстранилась. Когда несколько мгновений спустя он попытался подняться, не прекращая кашлять — грудь горела, рот был полон крови, — он увидел, что она снова занялась моделями, вооружившись разделителем для книг.
— Симона, — заикаясь, произнес он, — перестань…
Теперь она смеялась, разбивая корабли, разлетавшиеся обломками во все темные углы комнаты. И он бессильно вынужден был присутствовать при этом разрушении. Его тело сотрясалось от кашля, он безмолвно наблюдал, как она била и била, грохоча разделителем, и свет из соседней комнаты вспышками озарял ее лицо, в котором не осталось ничего человеческого.
Когда она остановилась, вокруг валялись лишь бесформенные обломки дерева и металла. Она подошла к нему, запыхавшаяся, но довольная. Ему пришлось поднять глаза, чтобы взглянуть на нее.
— Тебе лучше? — сказала она.
Он ударился головой о стену, не мог сдержать слез, струившихся из–под век, но, видя слабость побежденного, она еще острее наслаждалась победой, и он закрыл лицо руками.
Ей хватило жестокости принести ему полотенце, чтобы вытереть кровь с рубашки и одежды, помочь встать на ноги, дойти до кровати. Он чувствовал, что грудь его горит, дыхание ослабевает, он больше не чувствовал своего тела.
— Хочешь пить? — сказала она, когда он лег. — Или ты достаточно выпил со своими шлюхами?
Он покачал головой.
— Уйди, прошу тебя.
— Я буду возле тебя, — сказала она. — Ты прекрасно знаешь, я всегда буду возле тебя.
Он приподнялся на локте. Боль в груди медленно утихала, он дышал ровнее.
— Оставь меня, — сказал он. — Ты похожа на стервятника.
Чуть позже он услышал, как она в гостиной звонит по телефону.
— Доктор скоро придет, — сказала она, снова усаживаясь у его изголовья.
— Мне не нужен доктор.
— Если бы ты на себя посмотрел, то не говорил бы так.
Он кусал губы, обеспокоенно оглядел комнату. Сегодня утром он не умрет. Вообще не умрет ни сегодня, ни завтра. К нему скоро вернутся силы, и он выгонит ее из своей жизни.
— Не впускай его, — сказал он, — я не хочу его видеть.
— Послушай же. Это неразумно, дорогой мой.
Она коснулась рукой его лба.
— У тебя температура, — сказала она.
— Мне не нужен доктор.
— Ну ладно. Может быть, действительно, тебе нужен не врач.
Он покачал головой. Увидел на ее месте мать. Узлы по очереди распутываются, но захлопываются новые ловушки.
— Мне никто не нужен.
Она наклонилась над ним.
— Послушай, — сказала она, — я не могу бросить тебя в таком виде, ты прекрасно это знаешь.
Ее притворно сладкий голос раздавался где–то рядом с его ухом, пронзал мозг.
— Почему же? — сказал он. — Со мной все в порядке.
— А если ты умрешь, дорогой мой?
Он сумел улыбнуться.
— Не печалься обо мне, — сказал он.
Доктор оказался толстяком с медленной походкой и медленными жестами. Наверное, в его лысой голове был скрыт медленный ум, но лысина придает ученый вид. Ему потребовалось больше часа, чтобы понять, что ни за что на свете Поль не ляжет в больницу.
Когда врач вышел из спальни, Симона последовала за ним в гостиную. Она оставила дверь приоткрытой, Поль слышал, как они сели в соседней комнате, потом до него донесся голос жены, звучавший не тише обычного:
— Это серьезно? Я сильная, доктор, я хочу знать всю правду.
Последовала пауза.
— Нет, нет, — продолжала Симона, — он нас не слышит.
Поль непроизвольно напряг слух, но не мог унять колотившееся сердце. Она знала, что делает, когда не закрыла дверь спальни.
— Я не могу сказать, — раздался неуверенный голос толстяка. — Нужно сделать рентген, анализы…
— Он не хочет, — сказала Симона. — Но вы–то сами понимаете?
Новая пауза. Поль отбросил одеяло, бесшумно поднялся. Он подошел к двери, задерживая дыхание, осторожно ступая по ковру.
— Я хочу знать, — говорила Симона настойчивее, — есть хоть какая–то надежда?
Поль прислонился к стене, уже не дыша.
— Не думаю, — с сожалением сказал врач. — Он никогда толком не лечился. И теперь не лечится… Сейчас он дошел до точки…
Заскрипели пружины кресла. Поль услышал шаги жены, ходившей взад и вперед по гостиной.
— Мне очень жаль, — сказала врач.
— Нужно смотреть правде в лицо, — сказала Симона.
— Нужно большое мужество, чтобы быть рядом с ним.
— Это мой муж, — сказала она.
Шаги затихли. Полю стало холодно.
— И это… правда… конец? — сказала Симона чуть дрожащим голосом.
— Кто может знать точно?
— Вы должны знать, вы же его осмотрели.
— Несколько месяцев, может быть, год, — сказал врач. — Или чуть дольше. Но, прошу вас, не волнуйтесь.
— Я не волнуюсь, — сказала Симона. — Год, вы говорите?
Она специально заставляла его повторять. А вдруг, неподвижно стоя за дверью, уже мертвый, он не расслышит? Поль тихонько дышал. Больно не было, все оказалось очень просто. Он даже чувствовал облегчение. Год — это не сегодня и не завтра.
— Да, год, боюсь, что так, — сказал толстяк. — Но посоветуйтесь с моими коллегами, возможно, если он захочет лечиться…
— Разве это излечимо? — сказала Симона.
Ответа не последовало. Возможно, он просто
пожал плечами. Возможно, состроил недоуменную гримасу, означавшую: «Нет, но, может быть, в будущем?»
Шаги Симоны удалялись к входной двери. Врач грузно следовал за ней. Поль снова лег в кровать.
— Благодарю вас, доктор. Навестите его в ближайшее время.
Дверь открылась, наверное, они пожали друг другу руки.
— Вы мужественная женщина, — сказал доктор, помолчав. — Да, мужественная, но вы должны пройти осмотр. А главное, не быть поблизости. Подумайте о себе.
— Я никогда не смогу оставить его, — сказала Симона. — Никогда не смогу.
В голосе у нее слышались рыданья. Она очень эмоционально играла эту сцену.
— Так нужно, — сказал врач, — уверяю вас, вы не должны оставаться поблизости. Иначе…
Пауза.
— Иначе? — сказала Симона.
— Вы вскоре последуете за ним, — медленно произнес доктор.
И он вернулся в Араш один.
Стоял февраль. Было холодно. Деревья вокруг дома были покрыты снегом. Из окна кабинета он мог видеть деревню, подножье склона, а из гостиной — дорогу между горами. Это было единственное зрелище, которое он мог себе позволить, из дома он не выходил. Он часами наблюдал за дорогой. Иногда чувствовал какое–то волнение, когда машина или автобус шли в сторону деревни, но ему нравился звук мотора и шуршанье шин.
Как и в прошлом году, Бернадетта приходила в шале готовить, убирать и проверять, все ли в порядке. Она была не разговорчива, но каждый вечер Поль задерживал ее под разными предлогами. То дымоход в камине плохо тянет, то он потерял бежевый свитер, то ему нужна помощь, чтобы сложить книги.
Чтобы поговорить иногда с кем–то по вечерам, он вызывал к себе врача. Тот, который наблюдал за Симоной во время беременности, жил ближе всех. Но он тоже был неразговорчив. В конце концов Поль предпочел свое одиночество пустоте, остающейся от коротких визитов. А в остальном врач ему не был нужен. Состояние его ухудшалось, и он понимал это. Он сам не мог выносить свой кашель. После последней ссоры с Симоной ему приходилось ложиться, чтобы не задохнуться. Он слишком мерз, чтобы выходить на улицу, или просто слишком боялся упасть на дороге, поэтому оставался дома и весь день ждал ночи, но с трудом засыпал, когда оказывался в кровати.
Он напрасно ждал, что она напишет. Столько лет, столько лет, говорил он себе, небо, море и тишина. Встречаешься, цепляешься за чью–то руку и отчаянно надеешься, что это навсегда. Потом, однажды вечером, спустя годы, месяцы, дни, понимаешь, что ничего не осталось. И никогда ничего не было. Любовь, ненависть или безразличие — это одно и то же слово, вывернутое наизнанку, и однажды ночью, лежа с открытыми глазами в темноте, слушаешь, как безмолвные часы отбивают твои последние минуты, и оказываешься, как встарь, как в детстве, среди тишины, и уже не помнишь ни молитвы, ни тех слов, которые ты бормотал, чтобы не остаться одному.
В конце марта, когда растаял снег, он внезапно почувствовал усталость. Днем он не поднимался с кресла, стоящего перед окном, а по вечерам Бернадетта теперь укладывала его спать. Она вызвала врача, который послушал его легкие, покачал головой и исчез навсегда. Он почти ничего не сказал, но Поль знал все, что он может сказать, и считал, что он выиграл лишнее время.