– Прошу тебя, мы могли бы поговорить! Я так молилась, чтобы ты вернулся! Я понимаю, почему ты так поступаешь, но, раз уж ты жив, я имею право хотя бы поговорить с тобой! Неужели ты забыл, как мы любили друг друга? А наши планы, мечты… Во имя всего, что связывало нас до войны, умоляю – сжалься, ответь!
Глотая слезы, Женевьева умолкла. Закрыв глаза, она заново переживала тот далекий теплый апрельский вечер. Арман пришел попрощаться на стекольный завод в Феморо, где она в то время работала. Девушка за секунду приняла решение. Она бросила все и увлекла возлюбленного в ближайшую рощу. Они не впервые ложились вместе на свежий мох на лесной поляне, но никогда прежде не испытывали такого желания и такого отчаяния.
– Арман! – вырвался у Женевьевы крик. – Ответь мне!
– Входи! – сказал он.
– Правда?
– Да. Входи!
Она приготовилась к худшему. Арман решил показать ей свое лицо, чтобы обескуражить, доказать, что между ними ничего уже быть не может? Или же он просто хочет ее видеть?
Незваная гостья переступила порог. Он сидел, прислонившись спиной к изножью кровати и вытянув ноги перед собой. Голова его была замотана белой тканью. Вместо профиля – дрожание ресниц единственного глаза, который смотрел на противоположную стену.
– Ты, может, думала, что я вздумал подурачиться, – заговорил Арман. Из-за прикрывающей рот ткани голос прозвучал глухо. – Такая вот глупая шуточка – «может, получится избавиться от своей красавицы невесты, если сказать ей, что у меня каша вместо лица?» Я тебя знаю: тебе нужны доказательства, нужна уверенность.
– Арман, ты вернулся. Господи, спасибо! – вздохнула Женевьева. – Это ты, я знаю, такой как прежде!
Мысли путались, по щекам текли слезы. Внезапный порыв – и она уже рядом с ним на кровати, прижимается лицом к его шее… Арман бережно привлек ее к себе, обнял со всей возможной нежностью.
– Это не моя вина и не твоя, – сказал он. – Меня могло ранить в ногу или в руку, но ведь нет! Я мог бы умереть на месте, как другие – быстрой, мгновенной смертью, которая избавила бы меня от мучений! Женевьева, если бы ты только знала, как приятно тебя обнимать! В бою одна только мысль меня и спасала – что придет день, когда мы снова воссоединимся, будем вот так обниматься, ни о чем больше не заботясь. А когда я оказался в госпитале, дал себе слово сделать все, чтобы избавить тебя от страданий, освободить от клятв, которыми мы когда-то обменялись.
Молодая женщина внимала ему, заливаясь слезами. С замиранием сердца она прислушивалась к прикосновениям рук, поглаживающих ее талию. Непередаваемое счастье – столь же безжалостное, сколь и восхитительное.
– Но я все равно вернулся в родные края, – продолжал Арман. – Мне некуда больше идти. Еще я думал о матери и об Изоре. Говорил себе, что здесь смогу быть чем-то полезен, да и приятно жить в деревне, на свежем воздухе. Я даже собирался поселиться в хижине на болотах, где мог напугать разве что цаплю или жабу.
Арман всхлипнул. Растроганная Женевьева скользнула рукой в раскрывшийся ворот клетчатого халата, чтобы коснуться его груди и живота.
– Не надо, перестань! – разволновался он. – Нам сейчас так хорошо! Мне может захотеться чего-то большего, но лучше не надо. Знаешь, в Ла-Рош-сюр-Йоне я две недели жил в меблированных комнатах. И однажды купил проститутку – страшную, потрепанного вида женщину. Она привела меня в какую-то жуткую гостиницу. Бедняга видела, на что я похож, но ей было все равно, раз уж я плачу деньги.
– Молчи, не хочу слушать! – прервала его Женевьева. – Меня это не касается!
– А меня – касается! Она была уродливая, сильно накрашенная, в черном корсете и с огромной грудью. Я бы ни за что не подошел к даме более привлекательной и молодой. Я даже извинился за то, что у меня страшное лицо. А она улыбнулась и повернулась ко мне спиной. «Если я стану так, ты будешь таким же симпатичным парнем, как и раньше!» – вот что она мне ответила. И я взял ее, хотя мне было стыдно за свои инстинкты – похоже на то, как отцовский жеребец покрывает кобылу. На следующий день я чуть не перерезал себе вены – до такой степени сам себе опротивел. Чувствовал себя самой презренной тварью на свете!
– Арман, зачем ты мне все это рассказываешь? Сегодня ты обнимаешь меня, и на такое счастье я даже не рассчитывала. В письме я открываю тебе сердце. Говорю, что готова стать твоей женой, несмотря ни на что. Понимаю причину отказа и знаю, что ты скажешь: я могу выйти за нормального мужчину, не должна приносить себя в жертву, и еще много фраз в том же духе. Но прошу, дай себе время подумать! Я унаследовала от матери дом в Люсоне и все ее сбережения. Я могу сделать твою жизнь приятной. И я готова довольствоваться малым – возможностью тебя обнять, погладить для тебя рубашку, приготовить еду, заняться с тобой любовью. Нам ничего не мешает жить в радости!
Она подавила вздох возбуждения. В свои двадцать четыре Женевьева была очень привлекательной и чувственной женщиной, познавшей все удовольствия плоти с мужчиной, которого любила. Мужские инстинкты тоже мало-помалу брали над Арманом верх: член напрягся, а воображение распалилось от одной мысли, что он снова сможет увидеть и ощутить тепло бархатистой кожи своей любимой Женевьевы. Он погладил ее по груди – сначала робко, потом с едва сдерживаемой страстью.
– Радость, любовь моя, – прошептала она, – хочу сделать тебя счастливым, очень счастливым! Я твоя, только твоя!
Она встала коленями на кровать, чтобы снять с себя жакет и блузку, а потом повернулась к нему лицом – глаза полузакрыты, дыхание сбилось от избытка эмоций. Синяя атласная комбинация натянулась на груди так, что проступили соски.
– Ты очень красивая, еще красивее, чем раньше, – пробормотал он, изучая ее уцелевшим глазом.
Она растерянно кивнула, поддернула шерстяную юбку и мягким кошачьим движением повернулась к нему спиной. Он угадал ее намерения и попытался запротестовать, впрочем, без особой настойчивости:
– Нет, Женевьева! Только не с тобой!
– Я так хочу, Арман! Я завидую той проститутке, потому что она дала тебе хоть немного радости. Пожалуйста, иди ко мне!
Не в силах сопротивляться, он встал и расположился у нее за спиной. Вид ее круглых ягодиц, просвечивающих сквозь кружево комбинации, лишил его остатков самообладания. Когда же он в нее вошел, Женевьеве пришлось ухватиться за спинку кровати, чтобы не упасть под его напором. По ее щекам снова потекли слезы, но на теперь она плакала от счастья. Арман неистовствовал в ее лоне, стонал и вскрикивал. Это было то, чего она больше всего хотела – целиком принадлежать ему. Скоро и она забылась в чувственном наслаждении, которого была лишена долгие годы.
Они испытали экстаз одновременно, в считанные минуты. Желая продолжения, Женевьева легла на спину. Арман отвернулся, чтобы поправить на лице повязку.
– Я успел выйти, – сказал он едва слышно. – Не хватало только сделать тебе ребенка! Подумать страшно. Только представь: навязать невинному малышу такого отца-образину!
– Зря так говоришь, Арман. К скольким детям по всей стране вернулись отцы-калеки, а они все равно их любят и уважают даже больше, чем прежде! Если бы не храбрость и жертвенность наших солдат, не было бы больше Франции!
– Может быть, но я, наверное, предпочел бы сдаться немцам, чтобы иметь возможность целовать тебя в губы, моя хорошая, – покачал головой Арман. – Нет ничего омерзительнее войны. Каждую секунду кто-то умирает, всюду изуродованные трупы, лошади с разверстыми брюхами, страх, постоянное зловоние в траншеях – везде, где бы ты ни оказался. И грязь, и вши… Знала бы ты, каких ужасов я насмотрелся. Одного парня из нашего батальона расстреляли за попытку дезертирства. Сколько нам твердили, что мы должны сражаться, а в голове – только одна мысль: бежать, чтобы не просыпаться с мыслью, доживешь ли до следующего утра!
Не меняя позы, восхитительная в своем бесстыдстве, Женевьева взяла любимого за руку и стала осыпать ее легкими, пикантными поцелуями.
– Твои пальцы такие тонкие и красивые. Совсем не изменились, – прошептала она. – А что, если мы придумаем новый способ целоваться?
Вовлекаясь в игру, он провел указательным пальцем по теплым губам возлюбленной – нежно, едва касаясь. Она ответила кончиком языка, и очень скоро оба испытали радость, подобную той, которую поцелуи дарили им в прошлом. Без прежней резкости, с большим вниманием к ощущениям партнерши, счастливый Арман, задыхаясь от блаженства, снова забылся у нее между ног.
– Я хотел бы умереть вот так, в тебе, – выдохнул он, с последним толчком изливая в нее свое семя.
– Не умереть, а воскреснуть, любовь моя, – поправила Женевьева. – Воскреснуть и жить со мной – с женщиной, которая любит тебя больше всего на свете!
Она почти выкрикнула последние слова, содрогаясь от долгого головокружительного оргазма. Склонившись над ней, Арман вынужден был признать поражение.
– Я хочу, чтобы мы попробовали, Женевьева, если только поклянешься никогда даже не пытаться увидеть мое лицо! Мне придется заказать себе маску – тонкую, из кожи ягненка. И у меня должна быть своя спальня с отдельной ванной, которой больше никто не будет пользоваться. И ты не станешь спать со мной в одной постели. Дай мне слово, Женевьева! Клянешься?
Этот крик вырвался у него сквозь слезы. Молодая женщина ласково погладила его по плечу.
– Все, что захочешь, клянусь тебе перед Господом, Арман! Клянусь всем, что для меня свято!
Она закрыла глаза, притянула его к себе – так, что он оказался сверху, – и порывисто обняла. Это был ее мужчина – любимый! – и отныне никто не сможет их разлучить!
Онорина вышла из кабинета директрисы десять минут назад, но так и осталась стоять в коридоре, прижавшись спиной к стене. Перед глазами все поплыло – она плакала. Теперь ей ни за что не забыть бледно-зеленые стены, коричневый линолеум и невесомые, полупрозрачные кроны тамарисков за окном.