Его буквально захлёстывает поток исторических сюжетов. Ещё в Академии были задуманы «Поволжские орлы», «Пушкари», «Выбор вождя».
Понимание истории подпитывается и постоянным изучением материальной культуры. Часть каникул он проводит в археологических экспедициях в окрестностях Петербурга, совершает поездки в Крым, Киев, на Волгу, в Псковскую и Новгородскую губернии.
Ко второй половине 90-х гг. он ощущает свою готовность к созданию серии картин на тему «Начало Руси. Славяне».
В дневнике сохранились сюжеты, одно перечисление которых поражает размахом задуманного:
– Славяне
– Гадание
– После битвы /междоусобной/
– Победители
– Побеждённые /На рынке в Царьграде/
– Варяги
– Весенний наезд варягов в славянский посёлок
– Князь /Приём дани. Постройка укреплений/
– Апофеоз /Курганы/
В русской исторической живописи такой замысел не имел прецедента. Обычно желчный и придирчивый, знаменитый художественный критик эпохи (мы больше знаем его как музыкального критика) Стасов высоко оценил рериховскую интерпретацию русской истории. Особо Стасов выделял уникальную для художника историческую, археологическую, этнографическую эрудицию Николая Рериха.
В 1897 г. Николаю Рериху присваивают звание художника. Окончена Академия. На конкурсной выставке – картина «Гонец. Восстал род на род», прямо с выставки картину приобретает Павел Третьяков!
Войну – а междоусобица та же война – было принято показывать в жанре, говоря современным языком, триллера, боевика – битвы, кровь, тела павших и живых. Полотна вызывали страх и сочувствие, грусть и радость победы. Редко когда заставляли задумываться о смысле происходящего. Полотна пахли кровью. Казалось, даже были слышны звуки битвы.
У Рериха рассказ о войне молчаливый, тихий. Тем драматичнее представляется зрителю сюжет из древней истории.
Фон к драматическому действию – пейзаж с шатровыми постройками – поражал точным знанием истории архитектуры и археологии.
А сам сюжет привлекал удивительным для молодого художника пониманием психологии человека в «пограничной ситуации».
Авторы книги «Рерих» (1976) П. Беликов и В. Князева приводят метафору, популярную в те годы: «Гонец» «принёс весть о рождении нового, самобытного таланта».
Кем же был – для себя и окружающих – в конце 90-х гг. XIX в. талантливый юноша Николай Рерих? Историком, юристом, художником?
Даже для любителя – неплохой разброс увлечений.
Но Николай Рерих сумел стать профессионалом во всех этих близких, но и достаточно далёких друг от друга профессиях.
Разносторонний, но не вполне организованный талант? К тому же явно отличавшийся большой трудоспособностью?
Так можно было бы предположить, ознакомившись с набором фактов его причудливой биографии. Так можно было бы считать, если бы он, скажем, в живописи увлекался натюрмортами и пейзажами, в истории – сюжетами из времён Капетингов во Франции, а в юриспруденции – римским правом. В этом случае мы с уважением могли бы говорить о человеке эпохи Возрождения, как мы привычно восхищаемся разносторонними, но неорганизованными талантами, в равной степени страстно увлекающимися весьма отдалёнными друг от друга эпохами и сюжетами.
Но перед нами поразительно цельная натура! Это потом придёт, ворвётся в его мировоззрение и мироощущение противоречие между чарующим интересом к истории славян и таинственной страстью к Индии, Гималаям, вообще Востоку.
А пока, если рассматривать фотографии Рериха тех лет, в его волевом, красивом, не по возрасту сосредоточенном и взрослом лице – следы не трагических переживаний из-за разлуки с родиной, не драматических попыток совместить увлечение сказочной Древней Русью и фантасмагорическим Востоком, а сосредоточенного постижения гармонии. Лицо студента, выпускника Академии художеств в 1897 года, и лицо на фотографии 1901 г. – не содержат характерных для взросления возрастных изменений. Разве что прибавились усы, подросла и оформилась столь знакомая нам бородка и студенческую университетскую тужурку, мундир, сменило элегантное партикулярное платье.
А лицо – то же! Рано сформировавшая лицо мудрость останется, сохранится во внешнем облике художника на многие десятилетия.
Изучением творчества Рериха я занимаюсь почти полвека. Это не значит, что только им, и не значит, что – ежедневно. Просто моя первая студенческая статья о Рерихе – художнике была опубликована в начале 60-х гг. XX в., а сегодня в контексте этой книги я не мог вновь не обратиться к этой уникальной личности, огромному малоизученному и малопонятному явлению русской пассионарной культуры.
Многое в моих оценках, в понимании этого явления за десятилетия претерпело изменения. Неизменным осталось сверхуважительное отношение к его поразительной целеустремлённости, цельности натуры, как сегодня сказали бы, системности.
Судите сами. Он увлекается этнографией, участвует в археологических раскопках. Но не вообще. А применительно к его уже в юные годы сформировавшемуся интересу к истории Древней Руси. И увлечение архитектурой, храмовыми росписями – тоже не вообще. Он ищет разные пути, понимая при этом, что лишь одна дорога ведет к Храму.
Он увлекается юриспруденцией. Да, он поступил на юрфак Университета в угоду требованиям батюшки. Но и в силу своего интереса. А получив базовые знания, развил их – в соответствии со своими пристрастиями.
Уже имея репутацию сложившегося художника, он защищает диплом на юрфаке на тему «Правовое положение художника в Древней Руси».
Кто из художников, его современников, может похвастаться такой эрудицией? Кто из юристов того времени (да и вообще в истории русской юриспруденции) может состязаться с ним в профессионализме на таком правовом и историческом поле?
Впрочем, нужно ли так глубоко уходить в тему? И вновь, как и в других очерках и эссе этой книги, подчеркну: хорошее образование ещё никогда не мешало художнику. Другое дело, что одной эрудиции мало. Но и без неё талант до конца реализовать трудно.
Он сам признавался в дневниках:
«Пригодилась и Русская Правда, и летописи, и Стоглав, и акты археологической комиссии. В Древней, самой Древней Руси много знаков культуры; наша древняя литература вовсе не была так бедна, как её хотели представить западники. Но надо подойти к ней без предубеждения, научно».
Эта убеждённость помогла в своё время и мне (в студенческие годы) не корить себя и не стыдиться увлечения археологией, этнографией, итальянским Возрождением и французским Просвещением, и одновременно – историей живописи Обонежья, иконописью эпохи «Московского царства», ювелирным искусством Великого Новгорода. А потом пригодилась и латынь, и древнерусская грамматика, которые поначалу «из-под палки» учил в университете. Всё это пригодилось не только для написания в 70–80 гг. XX в. статей по истории южных и западных славян, но и книг по истории России Х-ХХ в. – в восьмидесятые годы XX века, и вплоть до конца первого десятилетия XXI века. Более того, накопленные с юности познания (иногда в результате страстного интереса, а порой и полученные под давлением требований университетского курса) оказались крайне полезны в моих занятиях литературой: каждый из романов, вышедших за последние пару десятков лет, непременно содержит в себе и исторические сюжеты, и искусствоведческие интарсии.
Смешно и бессмысленно пытаться дотянуться до гения. Но гений для того и возвышен Господом над толпой, чтобы у миллионов простых смертных был ориентир.
Сейчас, когда я пишу этот очерк и на мои плечи давит достаточно большой груз прожитой жизни, я, наконец понимаю, почему в годы юношеской безаппелляционности, увлечения такими страстными, яркими мастерами, как Эль Греко или Ван Гог, я почти в равной степени был покорен внешне бесстрастными, холодными, но удивительно гармоничными живописцами Борисовым-Мусатовым и Рерихом.
Каждый из них по-своему искал свою гармонию. И за внешней бесстрастностью кипели нешуточные страсти системных, целеустремлённых, очень цельных личностей.
Назвал чуть выше Рериха внешне бесстрастным, и усомнился в точности определений. Даже внешне его картины полны драматургии, а статьи – страстного интереса к теме. А интересует его уже в молодые годы многое. Вот лишь названия статей, написанных живописцем и историком: «Иконный терем», «Искусство и археология», «На кургане», «На пути из Варяг в Греки». Да и может ли Рерих бесстрастно писать о проблемах охраны и реставрации исторических архитектурных памятников или о художественной ценности старинной русской иконы?
Показательно, что Н. Рерих был одним из первых русских художников, профессионально писавшим на рубеже веков о древней иконописи.
Картины, статьи. И лекции, прочитанные в спокойной, но – опять же страстной рериховской манере. В Археологическом институте он читает курс лекций «Художественная техника в применении к археологии».
Вот уже несколько десятилетий интересует меня эта тема: картины русских художников как дополнительный источник для самостоятельного изучения истории. В работах многих выдающихся живописцев находил я материал для осмысления этого подхода. И лишь у одного – само осмысление. Вот что писал Рерих:
«При современном реальном направлении искусства значение археологии для исторического изображения растёт с каждой минутой. Для того, чтобы историческая картина производила впечатление, необходимо, чтобы она переносила зрителя в минувшую эпоху, для этого же художнику нельзя выдумывать и фантазировать, надеясь на неподготовленность зрителей, а, в самом деле, надо изучать древнюю жизнь, как только возможно проникаться ею, пропитываясь насквозь».
В биографии выдающегося человека даже второстепенные детали, случайные встречи кажутся при последующем рассмотрении вполне закономерными и детерминированными.
Увлечение археологией привело к созданию ряда самобытных и исторически достоверных картин, вошедших в золотой фонд русской живописи.
Командировка летом 1899 г. (как далеко от меня, живущего в XXI веке, а между тем в 1899 г. родился мой отец, стало быть, моя эпоха) по заданию Русского археологического общества в Псковскую, Тверскую и Новгороскую губернии для изучения состояния охраны памятников старины привела молодого Рериха в Бологое, в имение князя Путятина, профессионально увлекавшегося археологией. Там он знакомится с дочерью архитектора Шапошникова. Мать умной, красивой и образованной девушки приходилась внучкой полководцу М. И. Голенищеву-Кутузову. Это была встреча представителей одного мира, одной судьбы, во многом определившая именно такое течение жизни этих незаурядных людей.