Глядя в окно на улицу, которая уже успела проснуться и привычно зашуметь, он подумал о том, что есть единственное самое верное для него решение: им надлежит быть вместе, ему и Клаве. Хватит таиться от всех, встречаться урывками, хватит расставаться и тосковать, ожидать новую встречу и опять, расставшись, не находить себе места…
Все утро, пока он умывался, брился, выходил с Рыжиком, пил чай на кухне, он не переставал удивляться и корить себя: как же ему раньше не приходила в голову эта мысль, такая простая, такая доступная, единственно необходимая для них обоих?
Конечно же, не миновать всяких осложнений, сюда, естественно, Клава не переедет, да и он сам не хотел бы сталкивать ее с Аллой, но у Клавы чересчур маленькая комнатка, вряд ли он сумеет поместиться там со своим архивом, с книгами, рукописями своими и чужими, на которые должен дать отзыв, но к чему об этом сейчас думать? В конце концов можно снять квартиру, можно построить квартиру в кооперативе, он достаточно зарабатывает, осилит этот расход, тогда надо будет оставить Игорю с Аллой эту квартиру и, разумеется, продолжать помогать им материально, как помогал все годы, ведь оба они любят жить широко, ни в чем себе не отказывая, недаром Алла как-то проговорилась, что их требования далеко обгоняют реальные возможности…
Прежде чем уйти из дома, Сергей Витальевич записал на обратной стороне календарного листка: «Поговорить с К. С.» И два раза подчеркнул слово «поговорить».
Он сидел на кровати, возле дверей, опустив голову, читал «Огонек».
Ресницы опущены, скулы отливают седоватой, неопрятной с вида щетиной, знакомый затылок зарос редкими волосами.
По этому когда-то много раз виденному затылку с неглубокой впадиной Клавдия Сергеевна узнала его. Он поднял глаза, увидел ее и тоже, конечно, узнал.
— Клава, — произнес растерянно. — Неужели ты?
— Вроде бы я, — ответила она.
Он отбросил «Огонек» в сторону. И это был характерный для него жест, в котором явственно отразилась сущность его натуры, не привыкшей считаться с кем-либо, небрежной ко всему и ко всем, кроме него самого.
— Ты что, работаешь здесь?
— Как видишь.
— Признаться, не ожидал увидеть тебя…
Бледные губы его едва тронула улыбка, глаза ввалились, щеки втянуты, уши казались очень белыми, как бы вырезанными из картона. Он был, она поняла сразу, тяжело болен.
Вошла Милочка Новокашина, взметнула длиннющие ресницы, улыбнулась не очень ликующе и не очень холодно.
— Новенький? Как фамилия?
— Хмелевский Юрий Васильевич.
Милочка кивнула красиво причесанной головой.
— Понятно. Готовьтесь, Юрий Васильевич, сейчас будет обход врачей, потом ваш лечащий врач проведет с вами беседу и запишет ваши данные…
Лечащий врач был Алексей Алексеевич Чириков, пожалуй, самый молодой доктор отделения, а возможно, и всей больницы. Работал он в отделении уже четвертый год и, как считал профессор Соловьев, в будущем должен стать безусловной звездой отечественной гематологии.
Позднее Клавдия Сергеевна спросила его:
— Что скажете? Как Хмелевский?
— Хмелевский? На мой взгляд, дела его неважнецкие.
Алексей Алексеевич глянул на нее узко прорезанными, черными, походившими на арбузные семечки глазами.
— Это ваш родственник или знакомый?
Она замялась.
— Скорее знакомый…
— Пока ничем не могу порадовать, поглядим, как пойдут дела дальше…
— Хорошо, — сказала Клавдия Сергеевна, проводив глазами его долговязую фигуру в чересчур коротком для него, не очень тщательно выглаженном халате.
Сергей Витальевич встретил ее внизу, около газетного киоска.
— Наконец-то! А то я уже начала волноваться…
Она обернулась, не слышит ли кто-либо ее слова.
— Правда, ждала меня? — спросил он.
Она кивнула:
— Очень ждала. Все хорошо, надеюсь? Почему не написал ни строчки?
— Я же забыл записать твой адрес. Ну, не чудак?
— И я тоже чудачка, забыла дать тебе свой адрес.
— Слушай, — сказал он. — Надо бы поговорить с тобой о многом.
— И мне тоже надо бы, — сказала Клавдия Сергеевна.
— Я пришел только из-за тебя, сегодня не хотел приходить.
— Спасибо.
Пожилая киоскерша окликнула Клавдию Сергеевну:
— Берете «Правду»?
— Да, беру и еще «За рубежом», пожалуйста.
— Ты когда кончаешь дежурство сегодня? — спросил Сергей Витальевич.
— Как обычно, в три.
— Я приеду ровно в три, — сказал он.
— Постой, — остановила она его. — Не уходи. Посмотри сперва одного больного, ладно?
Он не стал спрашивать, какого именно больного, сказал просто:
— Хорошо. Когда?
— Хотя бы сейчас.
— Тогда пошли.
Возле дверей десятой палаты Клавдия Сергеевна сказала:
— Сюда, он здесь…
Сергей Витальевич вошел вслед за нею, увидел очень худого, изможденного человека на кровати около окна, от худобы глаза его казались неправдоподобно большими.
Первом делом Клавдия Сергеевна отдала ему «Правду» и «За рубежом». Он сунул их в тумбочку, вопросительно посмотрел на Сергея Витальевича.
— Это профессор Соловьев, — сказала Клавдия Сергеевна. — Сейчас он тебя посмотрит…
— Соловьев?! — Голос Хмелевского дрогнул. — Неужели возможно такое счастье — сам профессор Соловьев, наше общеизвестное светило, самолично явился ко мне?
Сергей Витальевич чуть поморщился. Клавдия Сергеевна знала, он не выносил всякого рода восхвалений, а тем паче грубой, назойливой лести, которая так явно звучала сейчас в голосе Хмелевского.
Но Хмелевский все никак не мог успокоиться:
— Вы только подумайте! Сам профессор Соловьев собственной персоной! Я даже не ожидал такого счастья, когда-то, думаю, он придет ко мне, ведь у него, надо полагать, без меня больных хватает…
— Лягте, пожалуйста, — сказал Сергей Витальевич, садясь на край постели, — снимите рубаху…
Легкие пальцы ощупали лимфатические узлы и селезенку Хмелевского.
— Вы когда поступили?
— Вчера вечером, я, наверное, недели две очереди ждал, наконец позвонили, приезжайте, говорят, освободилось место…
Сергей Витальевич обернулся к Клавдии Сергеевне:
— Полагаю, никаких анализов еще нет?
— Конечно, нет, к концу недели соберем, какие нужно.
Сергей Витальевич перевел взгляд на Хмелевского, чуть улыбнулся.
— Устали, наверное?
— Есть немного, — с наигранной бодростью ответил Хмелевский.
— Ложитесь, отдыхайте…
Хмелевский с видимым облегчением растянулся на кровати. Костистый лоб его блестел капельками пота.
— Скажите, профессор, что у меня, не самое плохое?
Огромные на изможденном лице глаза испуганно и в то же время с невысказанной надеждой смотрели на профессора.
— Скажите правду, я не из пугливых…
— А я не боюсь, — ответил Сергей Витальевич. — Я ведь тоже не из пугливых. — Выждал недолгую паузу. — Разумеется, все не так плохо, как вам представляется, полагаю, мы вас тут хорошенько подлечим, поддержим как следует, подкормим различными современными препаратами, и выйдете вы от нас молодец молодцом!
О, как часто приходилось профессору Соловьеву произносить слова, вливающие в сердце больного, кто бы он ни был, сладостный бальзам надежды. То была, конечно, не ложь, разве можно было эти слова приравнять к откровенной лжи? Но ни единой доли истины в них тоже не было.
Однажды он рассказал Клавдии Сергеевне: на симпозиуме врачей-гемотологов в Японии, где ему довелось быть, дискутировался вопрос, говорить ли больным правду или, напротив, стараться всеми средствами как-то успокоить, утешить, заставить надеяться и верить в исцеление.
Многие врачи настаивали — держаться правды, одной только правды, она приносит неоспоримую пользу, мобилизует силы больного, помогает выстоять против болезни. И тогда выступил Сергей Витальевич.
— Мобилизует? — повторил он. — Помогает выстоять? А вы знаете, что сказал когда-то Иван Петрович Павлов? Словом можно убить наповал!
— Но словом невозможно исцелить, — вмешался английский гематолог Олджерс. — Вы когда-нибудь встречали больного, исцеленного одним лишь словом?
— Нет, не встречал, зато встречал отчаявшихся больных, которые потеряли всякую надежду, ибо узнали всю правду и потому уже не желают бороться за себя…
— И так бывает, — заметил Олджерс.
— Чаще, чем нам бы хотелось, — продолжал Сергей Витальевич. — Я настаиваю: слово, исполненное сочувствия, внушающее надежду, помогает легче переносить недуг.
— А мы уже давно практикуем говорить все как есть и больному и его близким, — сказал Олджерс.
— Мы тоже, — поддержал Олджерса его американский коллега гематолог Джесмонд. — Мы тоже за правду и только за самую откровенную, самую неприкрашенную правду!
— А мы не будем так поступать, — уверенно заявил Сергей Витальевич. — Конечно, не могу ручаться за всех своих коллег, но что касается меня, могу сказать одно лишь — я словом убивать не стану!
— И предпочтете сладкую ложь? — спросил профессор из Мюнхена, известный экспериментатор Клаус Шварцбах.
— Предпочту любые слова, которые могут внушить надежду, отвлечь от горьких мыслей, если нет и не может быть иного метода исцеления…
— И как же вы решили? — спросила Клавдия Сергеевна.
— Было много разного рода споров, и все-таки так и не сумели прийти к единому решению. Но если хочешь знать, мне известны врачи и в нашей стране, которые считают наиболее целесообразным высказать больному все то, что надлежит ему знать о своем недуге, решительно все. А я не могу так…
Сергей Витальевич оставался верен себе и сейчас. Клавдия Сергеевна увидела, как мгновенно налились радостью огромные глаза Хмелевского.
— Значит, еще поживем? — почти воскликнул он. Лежавший рядом на соседней кровати старик, все время дремавший, пока профессор осматривал Хмелевского, очнулся, удивленно взглянул на него.
— Поживем, — уверенно сказал Сергей Витальевич. — Еще как поживем!
— А когда вы ко мне еще зайдете?
— Когда будут готовы все анализы.