Она отвечала каждый раз одинаково:
— Дел много, невпроворот.
Но однажды он почти силой заставил ее сесть рядом.
— Постой, успеешь.
Она села, обхватила колени руками.
Свечка чадила, время от времени вспыхивали крохотные искры, освещая Дусины свежие, тугие щеки, блестящие глаза в широких веках, светло-русые волосы на висках.
— Кончится война, наверно, замуж выйдешь? — спросил Корсаков.
— Кто, я? — Дуся пожала плечами. — За кого выходить? Мужиков у нас в деревне раз-два, и обчелся.
— Ну, не всегда же так будет. Вернется кто-нибудь с фронта.
Она кивнула:
— Всяко, конечно, может быть. Вдруг подвернется кто-нибудь холостой-свободный.
— Вот видишь, вдруг и в самом деле. — Он внезапно ощутил непритворную зависть к тому безвестному холостому-свободному, кто однажды подвернется Дусе, удивился: «Да что это со мной? Влюбился, что ли?» Нарочно сухо спросил ее: — Как там, наверху, расскажи…
— Нечего особенно рассказывать…
— А все-таки?
— Все-таки? Немцы по избам ходят…
— Зачем?
— Кому что надобно. Кто курей или яйца ищет, кто еще чего…
Она явно недоговаривала. Корсаков приподнялся на локте:
— К женщинам пристают? Да? Скажи правду?
— Ну, пристают, — лениво ответила она. — И так бывает.
— И к тебе пристают?
Еще раз удивился сам себе: с тревогой ждет, что она скажет. А она сказала:
— Я лицо сажей мажу, платок надвину низко на нос, они думают, старуха старая…
Он чуть усмехнулся:
— Знаешь, я тебя поначалу тоже за старую старуху принял.
— Ну и что с того? — Голос ее снова зазвучал озабоченно, почти сердито. — Слышь-ка, сиди тихохонько, неровен час немцы застукают…
— И то правда… — Он улегся поудобнее на своем сеннике. — Буду тих и нем, обещаю тебе…
Как-то она спустилась к нему, сказала:
— Половина немцев двинулась куда-то, куда — не знаю.
— Но еще кто-то остался?
— А как же, конечно, остались.
Он вздохнул:
— Стало быть, мне еще долго томиться здесь. А ведь я, хочешь знать, уже здоровый.
— Так уж и здоровый? — усомнилась Дуся.
— Здоровый. Пора уходить, Дуся…
— Как знаешь, — сказала она негромко.
А вечером пришла снова, спросила:
— Когда думаешь уходить?
— Завтра рано утром.
— Тогда собирайся.
— Мне что собираться, — усмехнулся он.
Приподнялся, встал с сенника, стал рядом с нею. Вдруг ощутил себя здоровым, сильным, как и не был ранен вовсе. Будто ничего никогда с ним не случалось, ровным счетом ничего.
— Завтра рано утром, — повторил снова. — Больше ни минуты…
Она кивнула. Он обернулся к ней, положил обе руки на ее плечи. Долго, вдумчиво вглядывался в ее лицо, смутно белеющее в темноте, стараясь разглядеть выражение глаз. Но так и не сумел разглядеть. Подошел еще ближе, от нее пахло нетронутым, чистым снегом.
— Что, уже зима? Неужели так рано?
— Нет, — ответила она. — Просто снег раньше выпал и уже растаял.
Он рассеянно, думая совсем о другом, кивнул головой. Вот и наступил тот час, когда нам расставаться, надо уходить, конечно же надо пробиваться к своим, непременно дойти до своей части, чего бы это ни стоило, но в то же время жаль, как же жаль уходить от нее…
«Что это со мной? — спросил он себя. — Да что же это такое? Почему?»
И, уже не думая ни о чем другом, обнял ее, мягко, но настойчиво потянул к себе.
— Зачем? — только и спросила она; он не ответил, потянул ее к себе еще ближе, губами отыскал ее губы…
Потом она убежала, быстро, он не успел произнести ни слова, метнулась в сторону — и нет ее, как не было. А он заснул крепко, совсем как, бывало, в детстве, без снов, очень спокойно, словно никакой войны и в помине нет.
Она разбудила его рано, еще ночь была на дворе. В руках — миска щей.
— Поешь, — сказала, — пока горячие…
Он взял миску, поставил возле себя, но есть не стал, схватил Дусину руку, поднес к своему лицу.
Она не вырвала руку, только сказала еще раз:
— Ешь, пока горячие, тебе нынче в дорогу…
Он хотел спросить, не сердится ли она на него, не обижена ли, попросить у нее прощения, сказать какие-то самые на всем свете нежные слова — и молчал.
Она тоже молчала. Он опустил лицо в ее ладони, как бы окунулся в них, вдыхая чистый, слегка горьковатый запах молодой кожи…
Перед рассветом они вышли из дома. Темнота кругом, вдалеке угадывается лес, тот самый, в котором Дуся нашла его. Кое-где на ветвях деревьев слабо светлеет медленно тающий снег.
— Постой, — сказал Корсаков, — дай надышаться.
Стал рядом с калиткой, поднял голову к темному, беззвездному небу.
Внезапное, словно укол ножа, ощущение счастья пронзило его мгновенно. И в самом деле, вот оно, счастье, давно не испытанное, почти забытое — стоять на земле, под небом, распростершимся над землею, над голыми деревьями, вдыхать в себя осенний воздух, так долго недоступный ему, в котором живет уже близость недалекой зимы с морозами, метелями, бесконечными вьюгами, снежными заносами, касаться рукой влажной от недавнего дождя калитки, тихим скрипом отвечающей ему…
— Пора идти, — прервала Дуся его мысли. — Самое время.
Он приблизился к ней, стал вглядываться в ее лицо, привыкнув к темноте, и теперь ясно различал ее глаза под негустыми бровями, тугую округлость щек, плотно сжатые невеселые губы…
— Дуся… — сказал он, слезы подступили к его глазам, но он пересилил себя, не заплакал. — Дуся, поверь, ты вошла в мою жизнь и теперь уже никогда из нее не выйдешь, пока я жив.
Вдруг стало совестно: что за выспренние слова! К чему это?
«Но ведь это правда, — оспорил он самого себя. — Это же так и есть, она по-настоящему вошла в мою жизнь».
Очень тихо, почти шепотом он произнес:
— До того трудно уходить от тебя…
Она повторила еще раз:
— Надо идти, сейчас самое время…
Он крепко схватил ее за руку, и рука ее дрогнула в его ладони.
— Иди, — скорее почувствовал, чем услышал ее слова. — Иди, пора…
— Да, — бессвязно бросал он, — иду, сейчас, еще минуту, подожди…
И не двигался с места. Потом, решившись, шагнул вперед, пошел все дальше, все быстрее, обернулся; она стояла все там же, возле своего дома. Издали показалось: глаза ее с печалью, с неизжитой тревогой глядят ему вслед. Может быть, она хочет сказать еще что-то напоследок? Да разве он все сказал ей, что хотел, о чем думал? А теперь он уже далеко от нее и будет еще дальше, скоро она и вовсе скроется из его глаз, кто знает, суждено ли им повстречаться еще раз, снова?..
И вдруг он повернулся, побежал обратно, не думая о том, что вот-вот станет светло, его могут увидеть, кругом враги, впереди опасность, ни о чем не думал, только одного хотел — снова быть с нею, хотя бы ненадолго, хотя бы на одну лишь минуту.
Подбежал, обнял ее крепко сбитое, сильное тело, слезы хлынули из глаз, он не стеснялся, а Дуся стояла не шевелясь, не говоря ничего, и щеки у нее были влажные — то ли от его, то ли от ее собственных слез…
Медленно, как бы нехотя начало светлеть небо, у яблони возле калитки задрожали ветви, сбрасывая на землю последние, еще сохранившиеся со вчерашнего вечера капли дождя.
— Иди лесом, — сказала Дуся, слегка оттолкнув его от себя. — Вон тем, дальним, все время держись правее, а после, как выйдешь на большак, нырни в рощу, увидишь там рощу березовую, пережди до вечера и опять иди, только не большаком, ищи лесную дорогу…
Он пошел, уже не оглядываясь, но зная, что она стоит все там же, по-прежнему глядя ему вслед, пока он не скроется в лесу.
Лес встретил хмурой изморосью, запахом гниющего мха, рыжей мокрой хвоей на тропинках, ведущих в разные стороны.
Корсаков пощупал мешок, который Дуся дала ему. Вареная картошка, несколько брюкв, морковка. Должно быть, от себя оторвала, не иначе. Но он взял, не мог не взять. Сколько придется идти, прятаться от немцев, сколько впереди дорог, перелесков, рощ?..
Окончательно рассвело. Было тихо, изредка вспорхнет над головой неведомо откуда взявшаяся птица, и опять глухая, устойчивая тишина.
Корсакову не хотелось признаться даже самому себе, но, по правде говоря, было немного страшно, может быть, совсем немного, а все равно страшно. Казалось, за каждым молчаливым, с оголенными ветвями деревом скрывается кто-то неведомый, подстерегающий исподтишка, враждебный.
Когда-то в детстве он заблудился. Было это в деревне у дяди, у брата отца; почти каждое лето он с сестрой ездил под Спасск, где на пригорке, окруженная веселой березовой рощей, раскинулась небольшая деревенька Лосевка.
Сколько там в лесу было грибов, сколько ягод! И должно быть, никогда не забыть рыбалки на безвестной речушке, когда с вечера уходил вместе с ребятами, ночевал на берегу возле костра, а рано утром, еще солнце не вставало, уже сидел с удочкой на берегу, ожидая, когда наконец удочка дрогнет.
И вот однажды пошли все ребята по грибы. И он вместе с ними. Поначалу глаза разбегались: повсюду в низкорослом густом ельнике прячутся заманчивые красные, коричневые, сизые шляпки грибов.
Он тогда набрал полное лукошко подберезовиков, подосиновиков, даже с пяток белых, и незаметно отстал от остальных ребят.
Когда огляделся по сторонам, увидел: никого нет рядом и он совсем, совсем один. Он стал кричать, аукать, звать товарищей — никто не отвечал.
Вдруг стало ясно: заблудился, и кто знает, может быть, никогда его не найдут и суждено ему теперь погибнуть здесь, в лесу…
Тогда он заплакал в голос, так, как плачут малыши, а ведь он считал себя уже большим, все-таки десятый год. И он плакал до тех пор, пока слезы не иссякли, а после бросил без сожаления свое лукошко с грибами (из-за этих самых грибов все так и случилось) и пошел куда глаза глядят…
Только под утро нашли его, всей деревней отправились искать и отыскали уже километров за восемнадцать от деревни, лежал он под старой дуплистой елью, спал, подложив ладошку под соленую от слез щеку.