Как-то довелось случайно услышать, Турич спросил деда:
— Скажи правду, Алексей, ты свою жену любишь или живешь так, по привычке?
— Что это за допрос такой? — удивился дед, глянул на улыбающегося, всегда всем довольного Турича, помедлил немного. — Я Анну Сергеевну (дед всегда за глаза звал ее только так, по имени-отчеству) глубоко уважаю. Ее нельзя не уважать.
Турич засмеялся не без ехидства.
— Уважаешь? А знаешь, милый ты мой, когда любят, совсем не так говорят.
— Как же? — спросил дед.
— А вот так, даже ругают подчас, дескать, стерва, не хозяйка, неряха, все, как говорится, при ней, а в каждом слове любовь, веришь?
— Верю, — не сразу согласился дед.
Турич несколько мгновений смотрел на деда, будто не узнавая его:
— А вот ты о своей Анне Сергеевне — словно о председателе профкома. «Уважаю!»
— Да, уважаю, — повторил дед и тут же перевел разговор на другое.
Я не любила Турича. Когда он бывал у нас, старалась поскорее уйти, чтобы не встречаться и не говорить с ним.
Он пытался расспрашивать меня, как я учусь, с кем дружу, какие книги читаю, причем расспрашивал постоянно с улыбкой, а я чувствовала, глядя в его орехово-золотистые, быстрые глаза, что ему решительно все равно, как я учусь, что за книги читаю, с кем дружу.
Я даже однажды сказала деду, когда мы сидели с ним дома вдвоем:
— Бабушка, конечно, не самый легкий человек, но она искренняя.
— Безусловно, — согласился дед.
— А вот другие, — сказала я, — вроде бы они самые добрые, а ведь, если хочешь знать, никого не любят и вечно притворяются.
— О ком ты говоришь? — спросил дед.
— Хотя бы о Туриче.
— Разве он такой? — удивился дед, потом вдруг рассердился на меня: — А ты еще слишком мала, чтобы с плеча рубить тех, кто значительно старше тебя.
— Не так уж мала, — возразила я, — скоро пятнадцать…
Дед не умел долго сердиться.
— Ладно, дружок, не суди, да не судима будешь!
Я больше не стала ничего говорить, но дед не сумел переубедить меня, доктор Турич был мне не по душе. И, думаю, он тоже недолюбливал меня. Впрочем, наверное, он принадлежал к тем людям, которые никогда ни к кому не привязываются, никого не любят, но и не питают ни к кому активной вражды. Такие люди обычно нежно и горячо привязаны только к самим себе, а больше ни к кому на всем свете.
Доктор Турич, по слухам, был хорошо устроен в жизни. Стоило только глянуть на его пышущие румянцем щеки, на белые, сильные руки с широкими, словно бы приплюснутыми пальцами, как мгновенно возникало ощущение: у этого человека хорошо налаженное, уютное бытие с доброй хозяйкой-женой, с пирогами по праздникам, с милыми сердцу детишками…
— Грамотно живет наш главный, — говорила о нем нянечка Анисья Федоровна, работавшая в больнице с незапамятных времен; ее все привыкли звать просто Федоровной, и врачи и больные. — Умеет наш главный устроиться так, что каждый день в охотку покажется…
Федоровна открыто признавалась Туричу:
— Как хочешь, батюшка, а любовь не вотрешь, сколько бы ни старался!
— Ты о чем, Федоровна? — спрашивал Турич; странное дело, он словно бы вовсе не сердился на Федоровну за ее откровенность, напротив, даже любил беседовать с нею.
— Об чем, будто не понимаешь, — отвечала Федоровна, — я в том смысле говорю, что любови от наших жди не жди, вовек не дождешься!
— А я не стараюсь дожидаться, — с улыбкой возражал Турич.
— Только мне не говори, батюшка, так я тебе и поверила, — сердилась Федоровна, — очень даже стараешься, а все одно до нашего Лексея Лексеича тебе далеко, как до небушка, он и не старался отродясь, а все одно, все к нему тянулись…
И, высказав все как есть, Федоровна победно удалялась; как бы там ни было, последнее слово оставалось все-таки за нею!
…Я перешла в восьмой класс, когда неожиданно в начале учебного года угодила в больницу.
Под утро, надо было уже вставать, вдруг остро и сильно заболело в паху; я ворочалась с боку на бок, думала, пройдет, но нет, боль не проходила, напротив, все увеличивалась с каждой минутой.
Я сползла с постели, открыла дверь, позвала деда:
— Подойди сюда, мне плохо…
Дед явился мгновенно, он брился в столовой перед зеркалом — полотенце через плечо, одна щека выбрита, другая густо намылена. Как мне ни было тяжко, я не выдержала, фыркнула, уж очень смешно он выглядел — одна щека гладкая, другая в мыльной пене.
— Что с тобой, Маша?
Я показала на низ живота.
— Болит все время.
Он положил меня на диван, легко коснулся пальцами живота и тут же отдернул пальцы. Я вскрикнула от боли.
Открылась дверь, на пороге встала бабушка.
— Что случилось?
— Ничего страшного.
Дед вытер полотенцем щеку.
— Сейчас мы вместе двинем в больницу.
— Аппендицит? — спросила бабушка, все еще стоя в дверях.
— Не исключено.
Она подошла ко мне. За стеклами очков строго и печально глядели на меня ее глаза, темно-карие, усталые, окруженные крохотными морщинками.
— Сильно болит? — спросила она.
— Ужасно.
Бабушка села на диван рядом со мной. Может быть, хотела погладить меня по голове, сказать какие-то добрые, успокаивающие слова?
Не знаю. Глаза ее все смотрели на меня с непритворным участием, губы чуть заметно шевелились, словно она старалась сказать что-то и не могла придумать, что же сказать…
— Анюта, — дед обернулся к ней, — сходи в больницу, скажи, чтобы прислали лошадь.
В ту пору в городской больнице не было ни одной машины, за больными ездила единственная живая лошадиная сила, как говорил дед, древняя кобыла со странной кличкой Парабола; кто ее так назвал и почему, не было никому ведомо.
Спустя примерно двадцать минут прибыла Парабола с кучером, дед взял меня на руки, осторожно положил в телегу и вместе со мной тронулся в путь.
Он не успел еще устроить меня в палате, как явился доктор Турич. Громогласный, румяный, улыбчивый, он казался воплощением здоровья.
Наверное, некоторые больные, особенно тяжелые, завидуют ему, подумала я.
— Что такое? — жизнерадостно спросил Турич, подойдя ко мне. — Ты что это, девочка, болеть надумала в такую прекрасную погоду?
— Погода тут ни при чем, — пробормотала я, стараясь не глядеть в его золотистые глаза, проворно обегавшие всю меня, с головы до ног.
Дед произнес несколько непонятных слов, наверное, латинских. Турич мгновенно сделал серьезное лицо, но ему это не удалось до конца, потому что его румяные, пухлые, будто покусанные пчелами губы с видимым трудом старались сдержать улыбку; он перевел взгляд на меня и, я поняла сразу же, с видимым облегчением улыбнулся во весь рот:
— Что же это такое, мил человек? Ай-а-а-ай, какая нехорошая девочка, вздумала огорчать нас, старых, мудрых докторов!
Почему-то я поняла мгновенно, Турич просто нанизывает слова одно за другим, не только не стремясь вдуматься в смысл, но старательно притворяясь, будто бы он и вправду тревожится за меня.
Я отвернулась к стенке, а он продолжал, не замечая ничего или не желая замечать:
— Ладненько, дорогая моя, полежи у нас тихохонько да смирнехонько, а мы тебя полечим как следует и здоровенькой домой отправим!
Я отличалась нетерпимостью — большой мой недостаток, который позднее сумел причинить мне много досадных неприятностей.
Я едва сдерживалась, считая про себя: «Пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре…»
Не досчитав до шестидесяти, я попросила деда:
— Уходите все, хочу спать.
— Успеется, — непривычно строго ответил дед.
Повернулся к Туричу.
— Представляешь себе, не могу лечить своих.
— Вполне допустимо, — хохотнул Турич.
Порой он внезапно взрывался смехом, как мне думалось, ни с того ни с сего и, само собой, деланно.
— Я считаю, нужно немедленно сделать операцию, — сказал дед, слегка наклонился надо мной. — Не бойся, Маша, Василий Ермолаевич сделает тебе операцию, я буду ассистировать…
— Одну минуточку, — сказал Турич, — прости, дружище, одну минуточку…
— Жду, — сказал дед.
— Я не считаю нужным спешить, — начал Турич, — к чему, Алексей? Не лучше ли подождать немного…
— Нельзя больше ждать, — оборвал его дед, — это у нее уже не в первый раз. Как бы не опоздать, Василий…
— Не бойся, не опоздаем…
Турич снова засмеялся, как мне подумалось, ни с того ни с сего.
«Чего ты смеешься? — мысленно спросила я его. — Чего тут такого смешного?»
Турич пошел к дверям, дед поспешил за ним, потом обернулся:
— Я скоро вернусь, Маша.
Он шагнул к дверям, но, словно бы одумавшись, подошел ко мне.
— Не бойся, девочка, все будет хорошо, уверяю тебя.
— А вдруг не все? — спросила я.
— Что не все? — не понял дед.
— Не все будет хорошо, вдруг операция не поможет?
— Поможет, — уверенно сказал дед, — не может не помочь.
Он бегло глянул на свои часы и заторопился:
— Ладно, лежи пока что спокойно, я скоро вернусь.
Я натянула одеяло повыше, хотя в палате было совсем не холодно, огляделась по сторонам. Здесь стояли три кровати; я лежала у самой двери, возле окна лежала женщина, как мне показалось, немного моложе бабушки, но все равно достаточно пожилая, а рядом с нею — девушка, постарше меня, может быть, лет на 5—6.
Едва дед вышел из палаты, обе они — и пожилая женщина и девушка — начали расспрашивать меня:
— Кто ты? Неужели дочка Алексея Алексеича? Ах, внучка, ну это, пожалуй, и впрямь похоже; Алексея Алексеича все в больнице уважают. Правду говорят, что он раньше был главврачом?
— Правда, — ответила я, — мой дед вообще человек замечательный, — у него нет ни одного, самого маленького недостатка!
— Таких людей не бывает, — заметила девушка.
— Бывает, Майя, — сказала женщина, лежавшая напротив нее, у окна; звали ее Клавдия Петровна, как я после узнала, — редко, но все же…
— А Турич тебе нравится? — спросила я Майю.
— Кто, Турич? Главврач?