зопасить…
Валентина Константиновна собрала чашки и унесла их в кухню. Звяканье посуды заставило меня очнуться и увидеть, что Околович терпеливо ждет. Я ответил ему решительно:
– Хорошо. Другого выхода, видимо, нет. Давайте попробуем… Но очень прошу вас: выдумайте какого-нибудь теоретического советского офицера. Не обязательно разведчика. Вы же можете им объяснить, что я пришел к вашей организации и их помощь нужна только в отношении семьи.
Околович одобрительно кивнул:
– Согласен. Мы тоже не захотим вас потерять. Я, правда, еще раз могу сказать: по-моему, без иностранной помощи в таком деле не обойтись. Но будем вести переговоры пока на теоретической базе. Есть только еще один вопрос… Кого вы предпочитаете: французов, англичан или американцев?
– Англичан не стоит, – попросил я. – Мне кажется, что во имя интересов британской империи они могут нас обмануть или даже выдать… Французы – не знаю, справятся ли…
– Тогда, значит, американцы, – не стал спорить Околович. – А как мы с вами будем держать связь? Я ведь не знаю ни где вы живете, ни как вас искать.
– Давайте назначим встречу, – предложил я. – До понедельника вы успеете что-нибудь выяснить?
– Думаю, что да, – сказал Околович. – В понедельник… Где?
– Назначайте вы. Я Франкфурт плохо знаю.
– Хорошо. Оперу знаете?
– Проходил мимо. Такое полуразрушенное здание и площадь со сквером рядом с ним?
– Да, да. В крайнем случае, спросите. Опера здесь одна. Так вот, с правой стороны, если встать лицом к зданию, есть стоянка для автомашин, такие разлинованные полоски асфальта, вы знаете. Я приеду туда на машине, остановлюсь поближе к зданию и буду вас ждать. Машина Опель Олимпия, серая, довольно потрепанного вида. Площадь перед Оперой большая. Вам будет удобно осмотреться как следует и прийти прямо в машину. А там поедем куда-нибудь. За город, например. Разговаривать будет удобнее.
– Прекрасно, – согласился я. – А время? Шесть часов вас устраивает?
– Вполне. Как раз после работы. Но тут есть одно обстоятельство…
В первый раз за весь разговор Околович замялся и стал подбирать слова. Однако он тут же взял себя в руки и улыбнулся:
– Да, не буду я вокруг да около. Вы с конспирацией знакомы и поймете меня с полуслова. Конечно, я вам доверяю. Так мне и полагается по профессии. Но я член организации и подчиняюсь дисциплине. Не знаю, имею ли я право ехать совсем один на заранее назначенную встречу с человеком, прибывшим с той стороны при таких драматических обстоятельствах.
– Понимаю, – прервал я его. – Вам придется приехать не одному. Я не буду спрашивать, кому из членов НТС вы расскажете о нашей встрече. Это остается целиком на ваше усмотрение. Но, откровенно говоря, при нашем следующем свидании опасность будет, как минимум, одинакова для нас обоих. Поэтому я должен знать, с кем вы приедете. Не обижайтесь, но иначе к машине я не подойду. У вас организация, а у меня семья.
Околович задумался:
– Наши конспираторы будут меня потом отчаянно ругать, – заговорил он снова, – но обстоятельства столь необычны… Ладно… Мы будем только вдвоем. Я попрошу Поремского приехать со мной.
– Поремский? – переспросил я. – Я слышал о нем в Москве. По мнению моих начальников, он следующий кандидат на устранение. Именно поэтому я лично смогу ему полностью довериться.
– Ну, тогда, значит, договорились, – сказал Околович. – В понедельник, у Оперы, в шесть часов… Между прочим, я хотел спросить вас…
В передней раздался звонок. Я посмотрел на Околовича и помотал многозначительно головой: «Никто не должен меня у вас видеть…» Он прикрыл дверь из комнаты в переднюю. Я проскользнул в пространство между боковиной шкафа и углом комнаты. Околович прислушивался к голосам, доносившимся из передней. Мне показалось, что я различаю чей-то баритон, задающий Валентине Константиновне короткие, невнятные для меня вопросы. Тут только я почувствовал, как были все время натянуты мои нервы. Я понимал, что ничего особенного случиться не может. Вряд ли Околович или его жена позвонили тайно в полицию. Этого просто не могло быть. Я не мог так обмануться в людях. Нет, это даже просто исключается. Значит, какие-нибудь знакомые или случайные посетители. Если люди из параллельной группы и заметили меня, то на квартиру к Околовичу они не пойдут. Хотя – кто их знает, что они подумают… Скажут себе, что пошел убивать Околовича сам и провалился. Вот и пришли «выручать». Да нет, глупости все это… Так советская разведка не работает. Если и заметили, будут сначала докладывать. Потом ждать инструкций…
Околович оглянулся и, вероятно, что-то прочитал на моем лице, потому что прошептал успокоительно: «Ничего страшного. Соседи. Сейчас уйдут. Жена их не пустит в квартиру».
Наружная дверь захлопнулась. Околович вышел в переднюю, перекинулся с женой несколькими словами и вернулся в комнату.
– Все в порядке, – сказал он. – Сосед пришел проведать. У нас это в обычае. Заходим друг к другу время от времени. Так, для проверки. Живем-то на осадном положении.
Равновесие уже вернулось ко мне, и я спросил тоном полушутки:
– Кстати, об осадном положении. Мы в Москве ломали себе голову, как до вас добраться. Целая разведывательная служба изучала систему вашей охраны, расписание вашей жизни и так далее. А я вот с первой попытки попал прямо к вам. Да еще застал дома одного. Как же так? А дисциплина организационная? Не ругают вас за такое поведение?
Околович усмехнулся:
– Да вы не иронизируйте. Я вам правду сказал о дисциплине. А насчет вашего прихода… Так знайте, что вам исключительно повезло. Я редко бываю дома в это время и тем более один. А вообще-то в ваших словах есть доля правды. Москва, наверное, представляет себе не только нашу организацию, но и каждого из нас в особом свете. Тоже миф. И пусть так думают. Пусть думают, что меня, например, охраняют очень сильно. Охраняют, конечно. Но, видите, не так уж, значит, сильно. А то, что противник так думает, уже хорошо. Тоже метод защиты. Своеобразное психологическое заграждение, если хотите…
– Ну, знаете… Заграждение заграждением, а вас так когда-нибудь действительно убьют.
Околович пожал плечами:
– Убить, конечно, могут. Но и дрожать от этой мысли я не собираюсь. Некогда мне. И потом, все зависит от того, как смотреть на такие вещи. Я, например, целиком принадлежу организации. Убьют меня, организация мое дело подхватит. А я, может быть, и мертвый сослужу нашему делу неплохую службу. Знаете, политическое убийство – это ведь в некотором роде признание врагом. Так что еще вопрос, бояться ли мне убийства…
Я внимательно посмотрел на него. Текст был похож на браваду, но интонация и сам человек, сидевший напротив меня, отвергали возможность позы.
– Знаете что? – сказал я очень серьезно. – Как бы мне вас попросить убедительнее, чтобы на время, пока я буду здесь, вы на психологическое заграждение чересчур не рассчитывали. Я за вашу жизнь перед своей семьей головой отвечаю. Если вас убьют, то не знаю, как будет с пользой для организации, но мне лично придется такой ответ держать, что не знаю, сумею ли вообще доказать, что я к вашей смерти непричастен. Нет уж, пожалуйста… Я категорически на этом настаиваю из собственных мелких интересов.
Околович засмеялся, но ответить не успел. Пришла Валентина Константиновна. Разговор переключился на Москву, на положение в Советском Союзе и последние новости «оттуда». Мрачные темы операции «Рейн» и планов советской разведки были временно оставлены. Мои рассказы затянулись до половины двенадцатого. Околович уже два раза звонил знакомым, ждавшим его на день рождения, и предупреждал, что придет поздно.
Наконец, я спохватился, что могу пропустить последний трамвай.
– Мне ведь придется еще провериться, нет ли слежки, – напомнил я Георгию Сергеевичу. – Лучше уже двигаться. Все равно в один вечер всего не расскажешь. Вы обещали вывести меня черным ходом…
– Да, да, обязательно, – ответил, ни минуты не раздумывая, Околович.
Он снял наши пальто с вешалки. Я посмотрел еще раз на Валентину Константиновну. Она знала, что сейчас ее муж поведет меня черным ходом. Поведет совсем один. Как бы правдоподобно ни звучали мои рассказы, конечно, оставалась возможность, что мой приход был особо тонкой комбинацией МВД. И все же в глазах Валентины Константиновны, снова отсвечивавших слезами, была вера в меня и в то, что я принес с собой.
– Спасибо, Валентина Константиновна, – сказал я, крепко пожимая ей руку.
– Дай Бог вам удачи, – ответила она и, помедлив секунду, перекрестила меня неловко и наспех, как бы боясь, что ее жест окажется некстати.
На какое-то мгновение у меня мелькнуло чувство тоски, что через несколько минут я уйду от этих людей в неизвестность, в одиночество. Валентина Константиновна продолжала негромко:
– Знаете, все случилось так неожиданно… Прямо свалилось на нас… Это вам спасибо… Даже не знаю, что сказать…
– Я поведу Николая Евгеньевича, Валя, – проговорил Околович. – Ты не хлопай дверью, чтобы не слышали, что мы ушли. Я вернусь быстро…
Перед дверью на лестницу Околович задержался было, чтобы по привычке пропустить гостя вперед, и тут же спохватился:
– Я пойду лучше первым. Света ведь не будем зажигать, чтоб с улицы не видели. Вы не споткнетесь в темноте?
Мы вышли на лестницу. Околович спускался в полутемноте, впереди меня на несколько ступенек. Шли мы медленно, осторожно, и я думал, какое чувство должно быть сейчас в душе Георгия Сергеевича. Он же не может знать, что у меня с собой нет не только никакого оружия, но даже и просто тяжелого предмета. Наверное, именно сейчас для него решается вопрос: провокатор я или его друг. Это хорошо. Все, что у меня есть дорогого в жизни, держится сейчас на ниточке доверия Георгия Сергеевича ко мне. И чтобы он ни говорил о своей профессии, обязывающей верить людям интуитивно, наш спуск вдвоем по темной лестнице докажет ему многое. Он доказывает и мне кое-что. Что слова Околовича об отношении к своему долгу и к возможности политического убийства не были бравадой.