Обыск показал, что основная масса награбленного хранилась в доме: мы нашли в подполе заботливо сложенные тюки с мануфактурой и вещи, соответствующие описаниям награбленного у Кондрюховых и священника.
Можно сказать, джек-пот, только меня это не радовало. Слишком долго гуляли эти сволочи на свободе, слишком много трупов оставили за собой.
Через час мы с Леоновым допрашивали арестованного в моём кабинете. Он назвался Тимофеем Семёновым, работником скотобойни. При нём нашли удостоверение личности на эту фамилию, но я попросил Зимина пробить арестованного по всем сводкам. Может, эта шайка успела наследить не только в Рудановске.
– Были ли у вас другие сообщники, кроме Николая и Агриппины Кислицыных? – спросил я.
– Зачем? – Он недоумённо повёл плечом. – Мы прекрасно справлялись с Николаем, а Гаппа… Всего лишь дурочка, которая выпрашивала у брата подарки и путалась с мужиками. Даже с одним из ваших закрутила. Не понимаю, почему Николай не прибил её за это!
– Ладно Кислицына – своё мнение о ней вы уже высказали, но вот ваш напарник… Не жалко было его убивать?
Семёнов ухмыльнулся.
– Конечно, жалко, гражданин начальник. Только выбора вы мне не оставили. Сначала Коля не добил легавого у Рвача, потом в больнице сплоховал… Я сразу понял: вы нас найдёте. Тем более, если тот легавый очухается. Ну а Коля – мужик хлипкий, долго язык за зубами держать не будет. Если бы вы его арестовали, сдал бы меня с потрохами в тот же день. Так что их жизнь на вашей совести, гражданин начальник.
– Интересный поворот, – удивился столь кривой логике я. – Ты, значит, их приговорил, а виновата милиция.
– А как иначе? На нас столько крови, что я даже не сомневаюсь в приговоре. Не знаю, как вам, гражданин начальник, а мне моя шкура дорога, и получать пулю в лобешник жуть как не хочется.
В чём ему не отказать – так в манере держаться. Он не «плыл», не валялся в ногах, не рыдал, вымаливая прощение. Чем больше я с ним общался, тем сильнее понимал, что вижу перед собой зверя в обличье человека.
Ему удалось допечь своей абсолютной непрошибаемостью молодого и горячего Леонова.
– Ты, ублюдок, – заговорил тот, наливаясь кровью, – я вообще не понимаю, почему товарищ Быстров с тобой миндальничает. Будь моя воля, я бы тебя так оприходовал – ни одного живого места бы не оставил! Ты бы у меня до суда не дотянул, подох бы, как последняя скотина, в своём дерьме и блевотине.
Семёнов отреагировал в своей манере – на удивление спокойно. На его лице лишь появилась снисходительная усмешка.
– Чего горячишься, мусор? Можно подумать, у тебя руки чистенькие: юшку не пускал, людей не убивал…
– Людей?! Да я такую мерзость, как ты, за людей никогда не считал! Давил вас, гадов, и давить буду! Ладно, ты мужиков взрослых резал, но как у тебя рука на баб да детишек малолетних подымалась?! – закричал Пантелей.
Я прекрасно понимал своего заместителя, у меня самого внутри всё бурлило и клокотало, только вот зачем демонстрировать этому моральному уроду нашу слабость? Он ведь даже упивался нашей реакцией, словно энергетический вампир. Ему доставляло большое удовольствие наблюдать, как мы приходим в бешенство.
Мне не раз и не два попадались такие выродки. Чем труднее эпоха, тем их становилось больше.
– Слышь, начальник, – обратился Тимофей ко мне. – Убери этого психованного от меня. Не ровён час – с кулаками набросится.
– Пантелей, держи себя в руках, – попросил я. – Неужели ты не понимаешь – ему это нравится.
– Простите, Георгий Олегович. Больше не буду. Давайте продолжим допрос.
Как мы ни крутили с Пантелеем, удалось выбить из Семёнова только признания по делам Кондрюховых и Баснецова. И то он старательно отводил вину от себя, сваливая убийства на подельника.
С его же слов выходило, что большинство убийств совершил Кислицын. Это он резал и рубил женщин и детей.
– А ведь ты врёшь, – покачал я головой, глядя ему в глаза. – Эти смерти – твоих рук дело.
Он нагло вскинулся.
– А ты сначала докажи, начальник. Пока что тут моё слово против твоего.
– Учитывая, что ты пытался убрать Кислицыных, моему слову на суде поверят, – твёрдо сказал я.
– Ну вот дождёмся суда и посмотрим. А пока буду стоять на своём, – объявил он.
Так и не добившись показаний, я отправил Семёнова в арестантскую камеру. Ничего, покантуется там денёк-другой, дальше будет видно. Даже сейчас у меня вполне хватало материала под расстрельную статью.
Кроме того, появилась надежда получить признания от Кислицыной. Врачи заверили, что жизнь её вне опасности. Пусть роль женщины в шайке не до конца понятна (я всё сильнее утверждался в мысли, что она служила наводчицей да помогала сбывать кое-какую мелочёвку), однако брат наверняка делился с ней какими-нибудь деталями, да и на Семёнова, после того как он пытался её зарезать, у Кислицыной однозначно прорезался такой зуб, которым запросто перекусить можно.
Так что я ожидал скорого пополнения в показаниях.
Тем более я сильно сомневался, что Семёнов выдал нам всю шайку. Юхтин ведь стрелял тогда и явно в кого-то попал. У Кислицына не нашли огнестрельной раны, а из Семёнова врач достал одну пулю – ту, что в него засадил я при задержании.
Значит, есть кто-то четвёртый. Но кто?
– Товарищ Быстров, я даже не представляю, как вы выдерживаете такое! – в сердцах воскликнул Леонов после того, как конвойный увёл арестованного. – У меня не то что кулаки, всё тело чесалось! Так бы и двинул этому гаду!
– Двинуть всегда успеется, – вздохнул я. – А нам надо работать, много работать, Пантелей. Семёнов признаётся только в том, что мы можем ему предъявить. Но он явно скрывает не только свои «подвиги».
– Вы тоже считаете, что в банде было больше участников? – догадался Леонов.
– Именно, – кивнул я. – Спрашивается, почему? У сволочей вроде него нет ничего святого. Так что молчит он не ради принципа. Я вообще сомневаюсь, что у него есть хоть какие-то принципы! Вспомни, как легко он пошёл на убийство подельников. Нет, Пантелей, если Семёнов что-то делает, значит, ему это нужно.
На следующий день состоялись похороны Юхтина. Очень тяжело терять своих подчинённых. На сердце остаётся рана, которая не зарубцуется годами.
Всегда винишь себя в том, что чего-то не досмотрел, не договорил, недостаточно проинструктировал. И эта вина остаётся с тобой на всю жизнь.
С самого утра лил дождь.
На похороны пришли все наши. Мне было больно смотреть на родителей Юхтина, потерявших единственного сына. Хотелось что-то сказать им, но я не находил слов, способных уменьшить их горе.
Юхтин лежал в гробу как живой. Казалось, это просто дурацкая шутка, розыгрыш. Сейчас он очнётся, откроет глаза, заговорит с нами.
Но этого не происходило и не могло произойти.
Сердце кольнуло. Господи, как мне это знакомо – до дурноты. Я снова подумал о Дашке, моей дочери. Каково было ей, после того как меня не стало рядом?
Она, конечно, сильная. Она выдержит. Но это служило слабым утешением.
Я очнулся.
Тем временем верёвки опустили гроб на еловый лапник, сложенный на дне могилы.
Люди подходили к краю и бросали вниз комки слипшейся грязи.
Небольшой армейский оркестр заиграл «Интернационал». Тут принято хоронить бойцов – а Юхтин сражался как настоящий боец – под звуки этой музыки.
Сейчас она звучала как-то особенно торжественно.
Мы хотели поставить на могиле пирамидку со звёздочкой. Удалось даже раздобыть совсем свежую карточку Юхтина – по моему приказу он недавно сфотографировался для удостоверения. Однако родители настояли на деревянном кресте.
К ним прислушались, никто не стал спорить – даже принимавший участие в похоронах товарищ Малышев из горкома, хотя ему явно пришлась не по душе воля родителей.
Милиционеры достали оружие из кобур, грянул нестройный залп. Мы попрощались с нашим товарищем раз и навсегда. И уходили с кладбища с горьким осознанием этого факта.
Похороны происходили в первой половине дня, потом были назначены поминки в тёплой избе Юхтиных.
Но я не успел на них побывать.
Примчался взбудораженный вестовой из отделения. Хватило одного взгляда, чтобы по его виду понять – произошло нечто ужасно неприятное.
– Товарищ Быстров, – он запыхался, ему с трудом удавалось говорить, – у нас происшествие.
– Что случилось? – похолодев, спросил я.
– Арестованный Семёнов сбежал.
Глава 10
Я не приехал, а прилетел на «разбор полётов». Внутри всё кипело и клокотало. Я был просто вне себя от злости и явственно представлял, как откручу башку виновнику.
После всего того, что произошло, тех усилий и жертв – так бездарно профукать всё, когда мы уже практически раскрыли преступление. Я не сомневался, что смог бы дожать Семёнова, будь у меня ещё хоть чуть-чуть времени.
А тут как гром среди ясного неба – побег, который разом ставил крест на многих планах и начинаниях.
Так что моя злость, как водится, была вполне мотивирована.
Первым делом мне представили проштрафившегося: медлительного увальня с пухлым детским лицом. Под его левым глазом наливалось сливой украшение в виде совсем свежего фингала.
Милиционер переминался с ноги на ногу, стараясь не смотреть на меня. Радовало лишь одно: товарищ явно раскаивался. Только мне от этого не слаще.
Меня аж трясло от желания свернуть ему толстую шею. И только воля и усилия над собой помогали удержать в узде инстинкты, но они всё равно вырывались на свободу, как бы я ни гасил эти вспышки.
– Фамилия? – наехал я на виновника «торжества», в уме подвергая того всяческим мыслимым и немыслимым карам.
Мой тон не предвещал ничего хорошего.
– Милиционер Шикин, – выдавил обладатель фингала, не поднимая глаз.
Эх, чует кошка, чьё мясо съела. За такой грандиозный «залёт» пристрелить на месте – и то выглядит поощрением, а не наказанием за проступок. А с другой стороны, всех перестреляешь – с кем работать останеш