Фридрих III не страдал излишней щепетильностью при выборе средств для разбоя, а вероломство он возвёл в ранг государственной доктрины. «Мой дорогой Поддевильс, — писал он своему министру иностранных дел, — будьте моим шарлатаном». Но самым лучшим шарлатаном в области дипломатии был он сам. Так, подготавливая захват Силезии и опасаясь противодействия Голландии, которая имела финансовые интересы в этой стране, он отправил (12 ноября 1740 года) Поддевильсу следующую инструкцию: «Надо написать голландцам и успокоить их относительно их капиталов в Силезии, заметив при этом, что мы относимся к их собственности доброжелательно и даже готовы отказаться от всяких претензий, могущих возбудить зависть». Эту инструкцию он закончил следующими словами, которые одновременно выражают и презрительную издевку в отношении своих политических противников, и цинизм в отношении своего соучастника, и решимость силой осуществить захват. «Прощайте, мой дорогой шарлатан, — писал Фридрих, — ведите себя хорошо и ничем не выдавайте себя. Бомба взорвётся 1 декабря 1740 года». Он был рад, когда ему удавалось одурачить противника. На полях одного доклада он написал: «Англичане — глупцы, а голландцы — простаки. Воспользуемся пока что обстановкой и одурачим их всех вместе». Собираясь начать наступление на Бреславль с целью захвата исконно польских областей, он дал поручение Поддевильсу дипломатическими средствами отвлечь внимание всех, кто мог бы ему в этом помешать. «Будьте самым ловким шарлатаном в мире, — писал он, — тогда я буду самым счастливым сыном фортуны, и наших имён не забудут никогда». Прусские милитаристы и германские империалисты действительно не забыли его имени. До последнего времени почти в каждом прусском доме можно было видеть портрет «старого Фрица». Разумеется, это не означает, что цели и методы старого пруссачества остались и впредь неизменными. Но они наложили свой отпечаток на деятельность последующих поколений прусско-немецких разбойников вплоть до наших дней.
Прямые потомки тевтонских разбойников, «канальи-пруссаки», по выражению Маркса, сыграли руководящую роль и в образовании германской империи. Когда над Францией в конце XVIII века пронеслась буржуазная революция, словно гроза, очистившая страну от феодальных порядков, Германия всё ещё пребывала в состоянии политической раздробленности. Она являлась скорее географическим, чем политическим понятием. На её территории можно было насчитать более 300 феодальных владений: королевств, эрцгерцогств, герцогств, княжеств, архиепископств, епископств, свободных городов и других государств; некоторые из них, как шутил Гейне, можно было легко унести на подошве сапога. Наполеон перекроил и перетасовал эти государства, большие и малые, так, как он это счёл для себя выгодным. Но после разгрома прусской армии под Иеной (в 1806 году) немецкий народ, в сознании которого под влиянием развития капиталистических отношений начала созревать идея национального единства, имел возможность воспользоваться благоприятным международным положением, чтобы заложить основы единого германского государства. Однако он был ещё слишком слаб, чтобы смести со своего пути феодальные порядки и династические перегородки, а Пруссия, самое сильное из германских государств, ни о чём другом не помышляла, как только о том, чтобы удовлетворить свои юнкерские и династические интересы. Реформы, проведённые прусским правительством в интересах юнкерства, ни в какой степени не соответствовали национальным интересам народа. Они были прусской реакцией на французскую буржуазную революцию. Король Фридрих Вильгельм III обещал конституцию, но обманул народ, он не мог и не хотел ни в какой степени мешать владычеству прусских юнкеров. Как писал впоследствии Энгельс, он был «одним из величайших олухов, который когда-либо служил украшением престола. Созданный быть капралом и проверять, в порядке ли пуговицы у солдат, развратный, без страстей, и в то же самое время поборник морали, неспособный говорить иначе, чем в неопределённом наклонении, которого только его сын превзошёл в умении писать приказы, он знал два чувства: страх и капральскую заносчивость»[2].
Страх он испытывал перед Наполеоном, а после свержения последнего — перед русским царём, направлявшим политику реакционного Священного союза. Но зато неизмеримо возросла его «капральская заносчивость» в отношении своих подданных и в отношении мелких германских государств. После Венского конгресса 1815 года произошла новая перекройка германских государств. Их уже осталось только 39, и наиболее крупным из них была Пруссия, которая окончательно стала главным оплотом реакции в Германии. После того как прусское правительство издало закон, отменявший, наконец, крепостное право (1807 год), последовало так много новых законов, указов и правительственных инструкций, что реакционный юнкерский класс мог снова считать себя победителем. Феодализм спас многие из своих привилегий, в том числе барщину и другие повинности крестьян. При помощи спекуляций, быстро и сильно обогащаясь на выкупе старых феодальных повинностей, юнкера получили возможность применять также капиталистические методы эксплоатации и таким образом, пользуясь разорением и обнищанием крестьянства, безмерно усиливать своё господство в сельском хозяйстве и свою руководящую роль в прусском государстве. Это был длительный процесс прусского развития капиталистических отношений в земледелии, процесс, который более чем на столетие наложил свой отпечаток не только на экономическое, но и на политическое развитие Германии.
Юнкерство продолжало оставаться преобладающей силой в Пруссии, а порождённая им военная каста продолжала задавать тон в политике этого государства. Даже тогда, когда буржуазия начала пробуждаться к жизни и, не довольствуясь «бурей и натиском» в области отвлечённых идей, стала претендовать на политические права, которые могли бы обеспечить её реальные интересы, ничто не изменилось в прусском королевстве. Наш соотечественник А. И. Герцен, посетивший Пруссию незадолго до революции 1848 года, с горечью записал в свой дневник: «Капральской палкой и мещанским понятием об экономии в Пруссии… вселяется гуманизм. Пруссия бездушна». Революция 1848 года не смогла решить задачу, выдвигаемую национальными интересами, — задачу воссоединения Германии на демократической основе. Демократические элементы Германии ещё не были настолько сильны, чтобы взять дело воссоединения в собственные руки. Однако они уже играли настолько большую роль, что немецкая буржуазия, испугавшись развития революции, переметнулась в лагерь феодально-абсолютистской контрреволюции.
Прусский милитаризм и объединение Германии
Именно в этот период впервые на арену политической деятельности вышел Бисмарк. Его нрав и убеждения были таковы, что даже соседи-помещики называли его «диким юнкером». Узнав о революции в Берлине, он пытался поднять прусскую Вандею: при помощи вооружённых крестьян своего поместья он хотел восстановить во всей неприкосновенности власть прусского короля, абсолютную постольку, поскольку она выполняла волю юнкерского класса. Тогда его откровенная реакционность напугала даже короля. Но Бисмарк мало смущался этим. Революция была подавлена, прусская реакция торжествовала победу. Идея единства Германии, возникшая в немецком народе, осталась неосуществлённой. Вскоре эту идею ухватил в свои руки Бисмарк. После своего назначения министром-президентом Пруссии (в 1862 году) он заявил: «Германия смотрит не на либерализм Пруссии, а на её мощь. Великие вопросы времени решаются не речами и парламентскими резолюциями… — а железом и кровью». В другой раз Бисмарк сказал: «Германский вопрос может быть разрешён не в парламентах, а только дипломатией и на поле битвы». Позднее, в 1864 году, приступая к осуществлению своих планов, он заявил: «Вопросы государственного права в последнем счёте решаются при помощи штыков».
В стране, где господствовали штык и сабля, эти слова не являлись большим открытием в области политики. Но Бисмарк никогда не выделялся способностью создавать новые политические идеи. «Бисмарк, — отмечал Энгельс, — …никогда даже на след какой-нибудь оригинальной политической идеи не напал и только комбинировал готовые чужие идеи. Но эта ограниченность и была как раз его счастьем. Без неё он никогда не ухитрился бы представить себе всю мировую историю со специфически прусской точки зрения…»[3]. Эта точка зрения прусского юнкерства, которую впоследствии усвоила и германская империалистическая буржуазия, в конечном счёте являлась старым, феодальным представлением о том, что грубое физическое насилие есть извечный и абсолютный закон общественной и государственной жизни. Не создав ни одной сколько-нибудь замечательной идеи, Бисмарк великолепно усвоил и настойчиво проводил политику солдатского сапога. Померанский юнкер, он всегда считал прусское дворянство «высшей расой»: это представление твёрдо укоренилось в головах людей его класса. Как и окружавшие его юнкеры, он с нескрываемым презрением относился к не-пруссакам, даже к немцам. Он утверждал, что баварцы — это «переходный тип от австрийца к человеку». К славянам он относился с едва скрываемой ненавистью. «Нужно уничтожить всех поляков, — писал он, — иначе в мировой истории не будет порядка». На высшей ступени его антропологической иерархии всегда стоял пруссак.
Чтобы распространить господство Пруссии на всю Германию, Бисмарк решил использовать идею единства немецкого народа. Когда настал час, он приступил к осуществлению своих планов, и притом обычным прусским способом, т. е. войной. Немалую роль в этом сыграла прусская дипломатия Бисмарка, которая с самого начала усвоила простой принцип: противников легче бить поодиночке. Сначала Бисмарк последовательно провёл войны против Дании и затем против Австрии. Не все понимали тогда его цели; многие прусские юнкеры, являясь восторженными сторонниками методов Бисмарка, отказывались сочувствовать его планам. Немецкая буржуазия восторженно поддерживала и его планы и его методы: следуя за политикой юнкерской Пруссии, она быстро растрачивала последние остатки своих либеральных идей.