— А есть у вас в именьи такой Мартын, чтоб Парашка на него глаз могла положить?
— Ни такого нету, ни не такого. Вообще ни одного Мартына.
— А по соседству?
— Ну, разве что по соседству… Не знаю.
— Может взять да спросить ее напрямки?
— Ладно уж, коли молчит, так и мы будем молчать. — Нелли поднялась. — Что-то нынче Амуры-то вокруг нас так и летают, просто слыхать, как крыльями хлопают.
— Молодые мы, вот и вся загвоздка. В старости обо всем вспомним, весело будет.
— Думаешь, повстречаемся мы, на старости-то?
— Не знаю покуда. А вот что расставанье не за горами — чую.
— Дай-то Бог, — вздохнула Нелли. — Ни следочка покуда от Романа, сама знаешь.
— Знаю. А сердце свое твердит.
— Мое сердце уж давно не знает, что сказать.
Оставляя Катю наедине с крохотным садом, Нелли прошла к крепостной стене. Нет, не к месту их ночных приключений, глаза б ее не глядели на эту дыру в стене, будь она хоть сто раз древняя, а наверх, на галерею для стражи. Экая высотища! Поежившись на разгулявшемся ветру, Нелли огляделась. Холм с яблоневым садом — не боле муравейника! Только вот муравьи отчего-то синие. Ну, положим, это она хватила. Враги казались с галереи все ж не муравьями, а опять таки оловянными солдатиками. И заняты были эти резвые игрушки довольно приятным делом: они снимали с шестов и распорок полотнища палаток, вьючили лошадей, бегали вокруг нескольких повозок. Осады не будет! Вот здорово-то! То есть может и не слишком здорово, стеречь их под стенами синие не станут ради другого злодеяния, большего. Но вить может статься, что на пути к новому злодеянию они найдут и свою погибель. Нелли аж заприплясывала на месте. Кому б сказать! Мужчины, надо думать, уж о том знают. Катьку лучше больше не трогать, всяк вправе посидеть погрустить. Значит — Параше.
Словно ветер, которому Нелли поднадоела, смел ее со ступеней. Прощай, замок Керуэз, теперь уж наверное скоро прощай! Прощайте, угрюмые стены, так похожие на здешние скалы! И так-то мало в них прожито, а сколько нажито! И нам и святому королю скоро вновь в путь дорогу.
Вот уж свойство Парашки: где она ни есть, а ухитряется развести вокруг теплую домашнюю суету, ровно всю жизнь просидела хоть бы и в этом бретонском замке. Из полураскрытых в теплый осенний денек дверей тянуло запахом каленого чугуна и влажным паром, что сопутствуют обыкновенно глажке. За работою, Параша, как обыкновенно, пела. Только вот песни ее давно уж стали сменяться из русских на здешние. Эта — здешняя, ясней ясного, хоть и переложена, верно, самой Парашей на родной язык.
Проклятье мачехам, проклятье!
Волчицы мачеха страшней.
Пусть плоть износится как платье!
Пусть станет хлеб черствей камней!
Барба скромною девкой была,
И кудель без оческов пряла,
Лен трепала — кто б смог перегнать,
Споро масло умела сбивать.
— Ох, перестань, пожалуйста, — поморщилась Нелли, входя в горницу. — Чувствую, там будет долгое и нудное повествование о том, как злая мачеха покрошила эту самую Барбу на мелкие куски, кои попрятала по самым неподходящим местам.
— Не вовсе так, но вроде того. — Вокруг Параши и впрямь громоздились глаженные и неглаженные ворохи. — Ну так и что?
— Да не люблю я эти глупые россказни.
— Сказки, говоришь? — прищурилась Параша. — А как на Алтай ехали, помнишь под Пермью сельцо Браслетово?
Нелли, конечно, помнила рябинку, выросшую в опояске девичьего браслета над местом тайной могилы. Позабылось ей, разве, что убийцею оказалась мачеха. Это-то, как раз, не самое важное.
— Нечего всех под одну гребенку стричь, не люблю я эти сказки за напраслину, — заспорила она. — Возьми, вон, вторую жену соседа нашего Вежина, уж она ли не балует Николеньку и Поленьку? А губернаторшина племянница Анна, что пошла за вдового лекаря? Уж малютка Долли за ней хвостиком бегает. Злые кровные тетки бывают не реже злых мачех, а я вот ни одной песни про злую тетку в жизни не слыхала.
— Это у вас, у дворян. У нас, у крестьянского народа, все иначе.
— Придумываешь.
— Не придумываю, касатка. Разные мы. Мы вас древней.
— С каких это пирогов древней? Нешто не все люди от Адама пошли?
— Все от него пошли, да в разные стороны. Вот ты ни разу ни задумывалась о том, что дворяне все меняются да меняются, а крестьяне от веку неизменны? Пораскинь, моды-то эти у вас так и скачут. Каждая внучка над бабкиной молодой порсуной-то смеется, хорошо, коли не дочка над материной. — Тяжеленный утюг корабликом скользил в руках Параши, оставляя в кильватере своем паровую волну. — А книжная ваша премудрость — она что ни столетье вся наново. Оружье опять же новое, что ни война. А домы? Отец с колоннами строит, сын с завитушками. И эдак во всем. Летучий вы народ, дворяне, до всего нового первые падки.
— Первое, ты темнишь: кровные-то дела тут при чем? А второе — ну и что худого?
— Погоди, кровные дела тут важные. А худого-то нету как раз. Бабка моя, помнишь, что ворожея была, она так говаривала: дворяне люди воздушные, крестьяне земные. Вас всяк ветер полощет, а мы корнями глубоконько держимся. Покуда земляной народ с воздушным рядом живут как им от роду положено, так мирострой и стоит.
— Да, я понимаю, кажется, — задумалась Нелли. — Перемены хороши, покуда есть, на что опереться. Иначе занесет незнамо куда, как вон санкюлотов здешних.
— Так ведь не спроста ж они крестьян так ненавидят! Не мене, чем дворян.
— К дворянам ненависть хоть понять можно. Зависть например, либо обиды. Но крестьяне-то всегда бедней и тяжелей городских жили, с третьим сословьем и сравнивать смех.
— То-то и оно. Ненавидят потому, касатка, что не хотят твердой земли у рода людского под ногами. Мешает им оно вихрем все закрутить.
— Ну а кровь при чем?
— Так вить молодые, касатка, иной раз подобрей старых. Ваши вишь, опять же, дворянские дела — близость по мыслям да по душе. Дворянину иной раз тот, с кем одну книжку читал, дороже самого кровного сродича. В древни дни, когда книжек не было, таких вещей знать не знали. Все стояло на крови да на сродстве земляном. Мы такие, как и вы были когда-то, сердцем скупей да злей. Только вы поменялись, а мы нет.
— Парашка, давно ль тебе мысли такие в голову вспали?
— Да как сюда попала, все время о том же думаю. Не зря мы вместе росли — я вить тебя на аршин вниз вижу, оттого и понимаю, что разных мы племен, и мешаться этим племенам никак да никогда нельзя. Неладный с такого смешенья род пойдет — ни Богу свечка, ни черту кочерга, сами в себе спутаются, как муха в паутине.
Странные же нынче разговоры выходят с обеими ее подругами. Нелли, впрочем, ощущала себя в полном праве болтать. Невольная вина перед святым королем, которую все время она в себе чуяла, ушла из сердца вон.
— Санкюлоты, между прочим, пожитки собирают, — вспомнила она. — Сама со стены видала.
— Да уж знаю, — хмыкнула подруга.
— Откуда? Поглядеть на эту гору, — Нелли кивнула на глаженную одежду, — так ты давно наружу нос не высовывала.
— Нашлось кому донести, — отозвалась Параша уклончиво.
Ну вот, даже уж новость рассказать некому! Нелли усмехнулась собственному ребячеству: подумаешь, эка важность. Сквозь приотворенное окно, вместе с осенним хрустальным холодком, в горницу доносился шум других сборов. Белые в свой черед готовились выступать. Шаги были торопливы, оклики веселы. Кто-то искал шомпол, кто-то, судя по препротивному скрежету, катал свинец для дробовика.
ГЛАВА XXXV
Раньше, чем синие стронулись из-под стен Керуэза, им вдогонку выпустили собратьев. Странный это вышел отпуск! Старый Жоб согнал к воротам безвольных пленников, средь коих Нелли приметила и недавнего офицера. Безо всякого интересу к собственной судьбе, пленные толпились у ворот, словно дремали на ходу. Теперь уж они были без оружия.
Покуда отворяли нешироко ворота, среди синих появился Иеремия. Вроде только что его не было на дворе, а откуда-то взялся.
— Ох и любопытно мне, как он это проделает, — Катя ткнула Нелли локтем. — Нарочно и спрашивать не стала, хотела сама догадаться. Ан не вышло.
— Проделает — что?
Ответить подруга не успела. Остановившись перед одним из синих солдат — довольно молодым человеком, не старше двадцати годов, Иеремия вдруг хлопнул в ладоши прямо перед его лицом — получилось громче выстрела. Синий вжал голову в плечи, вовсе не сонным движеньем. Выпрямился, огляделся вокруг — и лицо его залилось бледностью в несомненной испуге. Неясно, впрочем, что было в его физиономии сильней — испуга либо изумление.
— Иди к своим, — Иеремия кивнул на щель в воротах. — Догоняй.
Синий хлопал себя по бокам в поисках какого-нито оружия, впрочем, непроизвольно, без угрозы. Обернулся по сторонам еще раз, впиваясь взором затравленной лисицы в хмурые лица шуанов, оглядел товарищей своих, взиравших на него с рыбьими бессмысленными минами, да вдруг припустил так, что вослед засвистело ветерком.
— Кабы убивать наново не обучился, — буркнул себе под нос Жан де Сентвиль.
— Не бось, не обучится, — уверенно ответила Катя.
Хлопнул новый удар в ладоши: Иеремия пробуждал еще одного из врагов.
Наскучивши магнетизерскими штуками, Елена направилась к внутренним строениям замка. Ноги сами несли ее к часовне. Понятное дело: охота напоследок побыть около святого короля, глядишь, еще чего расскажет. Да и просто быть рядом с ним радостно, даже когда молчит. Недолго ей осталось при нем быть, совсем недолго. Отец Модест, надо думать, прервет исследовательскую свою миссию, раз уж на него ложится дело стократ более важное. Некому кроме него за это взяться. Выходит, и с отцом Модестом расставаться столь же скоро. Двойная тяжесть, а что поделать. Ей, Елене Росковой, Элен де Роскоф, как невольно самое она привыкла себя теперь прозывать, суждено оставаться здесь — Бог весть, сколь надолго. Искать и искать осьмилетнего мальчика в объятом войною краю.