Качки, впрочем, хватало и без того и становилось все больше.
— Тот мальчик… в лагере был. Он лучше меня на шесте скачет, — произнес вдруг Роман, невольно поворачивая лицо на восток.
Нелли с Катей переглянулись. Независимо от того, верны ль были предположения сестры, в стане шуанов при Романе была только Левелес Кервран. Сказать ли правду? Нет, нельзя. Почему нельзя непонятно, но нельзя никак.
— Стало быть, он тебя половчей будет, — с улыбкою сказала Катя, примериваясь между тем, как наладить гамаки.
— Да нет, тут в другом в чем-то заковыка, — Роман уселся на пол и замолчал.
— Кабы морской болезни с кем из нас не прикинулось, — озаботилась Катя. — Гадкая штука, люди сказывают.
— А, это когда тошнит от качки. Со мною пока наверное нету.
Больше того, нешуточное колыханье суденышка словно бы успокаивало Нелли. Прилегши в неудобную парусиновую зыбку, она, противу собственного ожиданья, смежила веки.
В отличье от нынешнего их пути, король отдыхал в шатре, расставленном на палубе. Более суток рыцари томились на недвижимом корабле, наблюдая в слезной близости родной берег, уже оставленный навеки. Стоял полный штиль. Это было через день после праздника Святого Петра, первого числа июля. Парус установили только второго, корабль взял курс на Сардинию, где должен был собраться весь крестоносный флот. Спустя одиннадцать дней корабли стеклись в бухте Каглиари. Прибыли граф Пуатье и король Наварры, граф Фландрии и герцог Бретани. Король держал с ними совет, не сходя с корабля. Было решено идти на Тунис.
Словно в насмешку над тем, что крестоносцы только что жаловались на безветрие, в пути поднялась великая буря. Шитый лилеями шатер пришлось снять. Людовик медлил спуститься в трюм, не в силах оторвать взора от чарующе ужасной картины разгула стихии. Водяные горы росли на глазах, достигая за мгновения высоты столетних дубов, водяные бездны разверзались за бортом. Многогласый крик ужаса вырвался у мореплавателей, когда чудовищная пляска гор с безднами породила исполинскую воронку, по завихрившимся стенам коей корабль устремился в глубины. Гибель представлялась неотвратимой. Но еще одно перемещенье вод — и дно воронки поднялось — вместе с кораблем. Сколько длились сии мгновения? Корабельного мальчишку сорвало волною с мачтовой площадки — нещасный не успел даже крикнуть. Но вот волненье улеглось, оставивши судно с треснувшей мачтою, с разбитым планширом, со спутаными в колтун снастями. Только тогда юный принц Филипп вновь принялся уговаривать отца спуститься в нутро корабля.
«Воистину, смертный страх — лучшее лекарство от скорбей разлуки», — промолвил король.
Ветер успел высушить намокшие волосы крестоносцев: соль блестела на них, словно седина.
Однако ж ни один корабль не пошел ко дну, плаванье вскоре продолжилось.
Две недели спустя трепещущий Тунис наблюдал за приближеньем христианского флота. Войска агарян бежали в смятении. В безлюдной гавани качались, бесполезные, словно выеденные ореховые скорлупки, два брошенных корабля. Войско высадилось без урона. В первую ночь спали там же, где высадились, но место было слишком открытым. С утра крестоносцы начали перемещать лагерь на равнину, к необитаемым стенам старой крепости.
Крепость-невеличка стояла на развалинах Карфагена, страшного и проклятого града языческого. Она и звалась теперь Карфагеном, хотя и не была им. Первые недели дамы страшились ночевать в ее стенах, после привыкли. Что поделать, коли это единственные стены, которые можно предоставить здесь дамам: на мужчин места попросту не хватило.
— Совсем как у нас, в домишке рыбака, — пробормотала Нелли, пробуждаясь. — Вот оно что, теперь все и срослось. Там, в проклятом Карфагене, король заболел, там умерли его брат граф Артуа и любимый сын Жан-Тристан, рожденный в Святой земле. Теперь мне нечего больше ждать, круг замкнулся.
— О чем ты шепчешь? — Катя склонилась перед нею в свете фонаря.
— Да все о том же. Я чего, спала?
— И умудрилась бурю проспать! Ох и болтало! Ужо пооборвало у нашей «Розы» лепестков.
— А мачта не треснула? — Нелли рассмеялась.
— Слава Богу, цела. Ты с чего спрашиваешь про мачту?
— Так, спросонок, — Нелли оглянулась в поисках Романа, но прежде, чем успела обнаружить его отсутствие в трюме, мальчик спрыгнул из раздраенного люка на лесенку.
— Буря-то нас отнесла немного, — заявил он с видом озабоченности. — Чуть позднее в Дувр входим. Однако ж он виден. Лена, хочешь поглядеть? Вообще ничего тут интересного и нету, одне песчаные отмели!
— Команде, я чаю, отдых надобен, — сказала Нелли отцу Модесту, поднявшись на палубу. — День проживем мы в гостинице или боле?
Священник казался озадачен.
— Стоять мы будем, по словам капитана Кергарека, сутки. Но не думаю, честно сказать, что мне стоит ночевать на постоялом дворе, маленькая Нелли. Право, святым мощам покойнее на корабле. А уж я буду при них. Но уж тебе и Катерине нет надобности отказывать себе в удовольствии ступить на берег страны, живущей по внятным законам человеческого общежития. Здесь некого бояться, сие приятно, хотя бы из разнообразия. К тому ж ты, поди, захочешь сделать какие-нибудь покупки, необходимые для дальнейшего пути.
— Ох, вот уж кунштюк! — Нелли засмеялась уже по-настоящему весело. — У меня ж денег ни медного гроша! Были банковские письма, так те санкюлоты в тюрьме отобрали! Я последние месяцы о деньгах ни разу не вспомнила.
— Хорошо живешь, дитя. Не тревожься и теперь, я тебе выправлю бумагу для банков, коими пользуется наш орден. Экая, глянь, красивая, яхта!
На море уж делалось тесно от кораблей, совсем как от людей на улице. А до пристани еще оставалось меж тем изрядно. Нелли даже не поняла, о каком судне толкует отец Модест. Меж тем оное священника, казалось, изрядно заинтересовало.
В отличье от французских городков с разноцветно штукатуренными их домами, Дувр оказался настоящим краснокирпичным царством. Нелли вспомнила, что в туманных краях штукатурка быстро сходит. Светлая черепица крыш и обильные штоковые розы по стенам изрядно скрашивали мрачность домов. Но краше всего показались Нелли обыденные лица англичан. Девушки, хорошенькие как одна, все с одинаковым очаровательным пунцово-хладным цветом ланит, казались беспечны и веселы, юноши самодовольны и щеголеваты, матери семейств спокойно-озабочены. Так бы и глядела часами из окошка тесного нумера на улицу!
— Кого выглядываешь? — Катя принялась разбавлять из фаянсового кувшина принесенный служанкою кипяток.
— Просто так. И не понимают вить, сколь щасливы.
— Щастье всегда таково, его видишь издалёка. Сразу человек понимает лишь горе да муку.
Нечто в голосе подруги встревожило Елену, и она пригляделась к той пристальнее. И сей взгляд ее встревожил. Под черными глазами Кати легли тени, и глаза и волоса, казалось, утратили всегдашний живой блеск свой, лицо осунулось и подурнело.
— Эй, Катька! Ты не больна часом?
— Больна не один час, но при том вполне здорова. Иди лучше, оболью покуда вода горяча. Мыло лавандовое, что в лавке брали, должно быть хорошее. Я вообще слыхала, что у здешних мыловары отменные.
— Слушай, ты мне тень на плетень-то не наводи, — Нелли тем не менее подставила голову под щедрый горячий ливень — не без наслаждения. — Чего с тобою делается?
— Да ничего со мной такого. Да не брызгайся ты, как кутенок, вишь, лужа на полу! — Катя принялась заворачивать рукава повыше. Чуть ниже локтя на округлой ее руке зиял свежий ожог, еле затянувшийся коростою.
— Обо что это ты так?
— О головешку из костра. Неделю назад.
Нелли решительно набросила на волосы чистую простыню.
— Ерунду ты какую-то говоришь, не пойму зачем. Головешкою в таком месте надо слишком уж умудриться обжечься.
— Эка мудрость, вынула за остывший край да ткнула.
— Ты чего, сама себя обожгла? Катька?!
— Ну, сама, — Катя принялась сердито намыливать собственные локоны.
— С каких пирогов? Ты лучше сразу говори, я вить не отстану.
— Хорошее средство. Некоторые и монахи оным, я слыхала, не брезгуют на крайний случай. Ежели мысль-то воспарит в мечтаньях куда не надо, самое лучшее лекарство. Как глаза на лоб от боли полезут, мигом забудешь про зряшное.
— Вот оно что. — Нелли простояла сколько-то времени молча, наблюдая, как кудрявые волоса подруги, намокая, делаются прямыми. Затем воротилась к окну, отдавая дань новой своей привычке — по десять раз убеждаться, что Роман никуда не делся. Быть может, в России, дома, сие потихоньку пройдет. Через улицу, в окне маленькой кофейни видно было, что мальчик продолжает лакомиться сладким вареным тестом под названьем пуддинг. Только после она вновь подошла к подруге. — Значит не прошло у тебя… С Иеремией?
— Дитя ты малое, — Катя в свой черед укуталась в мягкое небеленое полотно. — Страсть все одно, что сорняк — крепко в сердце врастает, цепко держит. Ничего нету под луной необоримей любовной страсти.
— Но вить ты не поддашься? — спросила Нелли почти шепотом.
— Скорей горло себе перережу! — жестко ответила цыганка. — Слишком большие вещи на кону, нельзя проиграть.
— Нет, знаешь, не затем мы живы воротились от санкюлотов, чтоб ты сама себе горло резала. Дитя я иль нет, а я тебе вот что скажу, Катька. Ты сама сорняк сей поливаешь. Раньше по-другому нельзя было, иных печалей хватало, а теперь надобно с этим кончать.
— И как же мне прикажешь сие сладить? — Катя со злостью сушила волоса, нещадно их теребя. — Что-то я в толк не возьму.
— Не зря народ говорит — с глаз долой, из сердца вон, — ответила Нелли твердо. — Расставаться пора.
— Выходит тогда — и с тобою тоже.
— Выходит, Катька.
— Слушай, не могу я так, — теперь цыганка взволнованно ходила по не слишком просторной горнице. — С отцом ты только-только рассталась, а уж без Парашки теперь будешь — ровно пустой рукав. Не могу я тебя нынче бросить. Хоть до датчан провожу, а то до Питера.
— Да брось ты с глупостями, я дело говорю! — возмутилась Нелли. — В зеркало на себя глянь лучше, сколько тебе годов, нешто сорок?! Почернела вся. Очень мне нужно, чтоб ты на моих глазах изводилась. А я тебе еще скажу, теперь хуже будет. Санкюлоты-то они того, отвлекают от страстей чем-то не хуже горящей головешки. Нешто не так?