– Корам! – сказала монахиня, с презрением разглядывая чепец. – Так вы воспитанницы Корама. Что, во имя всего святого, вы здесь делаете?
– Мы замерзли, – ответила Бриджет, – и туфли у нас порвались.
– Это я вижу! Полагаю, вы беглянки. Верно?
– Мы пытались отыскать дорогу в Болдок, – сказала Бриджет.
– Вы это уже на входе сказали. Что за чушь вы несете? Болдок очень далеко отсюда.
В этот момент в холл вошла высокая монахиня. Все сестры повернулись к ней, пока она вбирала в себя странное зрелище, которое являла собой Лили, что сражалась с Берти, не желавшей даваться ей в руки.
– Сестра Мэри-Джейн, – сказала новоприбывшая, – будьте любезны, объясните мне, что здесь происходит.
Монахиня, державшая Бриджет за шкирку, смиренно поклонилась и сказала:
– Мать-настоятельница, я виновата. Это я их впустила…
– Две маленькие грешницы из Госпиталя для найденышей и овца! Удачное приобретение в зимний вечер, надо сказать. Сестра Маргарет, ступайте и велите Томасу забрать овцу и запереть ее в загон, а вы, дети, сейчас же подойдите и преклоните передо мной колена, и я решу, как с вами быть.
Лили увидела, как Бриджет заставляют склониться перед матерью-настоятельницей, и почувствовала, что ее накрывает невыносимая усталость. Ей вспомнился мшистый склон, где они высасывали росу из травы и где им явилась Берти, и она пожалела, что они не остались там и не забылись сном без снов, прижавшись к свалявшемуся боку своего питомца.
Теперь и она опустилась на колени.
– Если вы не против, мать-настоятельница, – раздался голос сестры Мэри-Джейн, – я думаю, нам нужно велеть Томасу сейчас же подготовить телегу и отвезти детей обратно в Лондон.
– Я против, сестра, – сказала мать-настоятельница. – Мы проявим милосердие. Ибо таков наш путь. Вы голодны, дети?
– Да, – сказала Бриджет.
– И, вероятно, утомились?
– Мы хотели поспать в моей комнате в доме у мистера и миссис Инчбальд. В той комнате, где я говорила с луной…
– О, ты говорила с луной. Еще и язычница, значит – впрочем, сейчас это не важно. Вот что вас ждет. Вас накормят ужином. Мы найдем пустую келью, где вы сможете поспать. Но завтра вы это отработаете.
Услышав это заявление, сестры тихо зашептались, после чего одна из них закашлялась. Когда кашель прекратился, Бриджет спросила:
– Что нам нужно будет делать?
– Заняться стиркой. У нас есть две юные послушницы, которые заболели, и накопилось ужасно много грязного белья. Вы малы, но вам помогут правильно рассортировать вещи и разжечь под котлами огонь. Сейчас сестра Аннунциата даст вам хлеба и молока, а завтра вы заплатите нам за эту еду своим трудом. Надеюсь, вы умеете стирать? Или нет?
Лили могла бы рассказать, что на ферме «Грачевник» Перкин Бак выстругал для нее маленькую стиральную доску и что каждый понедельник по утрам они с Нелли бок о бок оттирали уличную грязь от рубашек и нижних юбок, косынок и исподнего. Она могла бы даже рассказать, как мыло все выскальзывало из ее ладошек и прыгало по глиняной плитке, и как она гналась за ним, как гонишься за кем-нибудь живым, и как они с Нелли все смеялись, и смеялись, и смеялись. Но она молчала.
В холл вошел молодой человек. Вид у него был открытый и приветливый, ухмылялся он по-ребячьи, но руки у него были крупные – руки настоящего трудяги.
– Томас, – сказала мать-настоятельница, – как видишь, у нас посетители. Завтра мы дадим девочкам работу. Но с овцой церемониться не будем, поэтому будь добр, уведи ее отсюда.
Томас перевел взгляд на Берти, которая стояла и смотрела на горящие поленца, – зад ее постыдным образом свалялся в колтуны из грязной шерсти, – и, не сумев сдержаться, захихикал.
– Жалкое зрелище! – сказал он, подмигнув Лили с Бриджет.
Лили и Бриджет вцепились в Берти, словно та была старой собакой, к которой они привязались всей душой, и Бриджет попросила Томаса:
– Не забирайте ее, мастер Томас. Она – наш питомец. Пожалуйста, не забирайте ее.
Томас взглянул на мать-настоятельницу, и та подняла свою тонкую белую ладонь – жест, требующий тишины.
– У нас не принято, – произнесла она, – обхаживать овец. Делай как сказано, Томас, уведи животное отсюда.
Томас схватил Берти за задние ноги и поволок ее, блеющую, по каменному полу. Когда Берти и Томас скрылись из виду, монахиня, названная сестрой Аннунциатой, повела Лили и Бриджет прочь от огня, потом по длинному коридору, и они оказались в трапезной, где только что отужинали монахини. Промокшие туфли девочек громко хлюпали на ходу и оставляли мокрые следы на каменном полу, и Бриджет, может быть, и посмеялась бы над этим, не будь она грустна из-за потери Берти и не будь такой цепкой хватка сестры Аннунциаты.
Их усадили на жесткую скамью возле стола, который тянулся вглубь трапезной, куда не доставало сияние свечи, и было непонятно, сидит ли там еще кто-нибудь. Девочка ненамного старше Лили с Бриджет все еще убирала остатки ужина, и сестра Аннунциата приказала ей принести «горячего молока да каких-нибудь краюх». Девочка ушла, и Лили с Бриджет остались наедине с огромным блестящим трактом обеденного стола и монахиней, которой, похоже, нравилось рукоприкладство. Она уселась напротив них и принялась рассматривать их лица в тусклом свете.
– Беглянки, – вздохнула она и покачала головой, словно печалясь о каких-то собственных невзгодах. – Вы же знаете, что Господь не любит беглянок и накажет вас?
– Мы к этому привыкли, – сказала Бриджет. – Нас все время наказывают. Лили как-то раз выпороли ивовым прутом.
– О-о, – откликнулась сестра Аннунциата. – Но ведь порку без причины не устраивают. За что тебя пороли?
Лили не смотрела на сестру Аннунциату. Она отправила свой взор блуждать по затемненной части трапезной, где ей хотелось быть самой, чтобы ничьи глаза не сверлили ее в ожидании ответа, где ей бы не пришлось что-то говорить.
– Я жду, – сказала сестра Аннунциата. – За что тебя пороли?
– Она не может рассказать, – сказала Бриджет. – Все из-за письма к ее приемной матери, но она не может о ней говорить. Ей слишком горько вспоминать.
– Я просто хочу узнать, за что выпороли эту девчонку.
– Я вам сказала: за написание письма, но вы не заставляйте ее об этом рассказывать. Вы же вроде сестры милосердия.
Эти слова уняли сестру Аннунциату. Она уставилась на девочек с внезапным страхом, как будто кто-то сообщил ей, что в комнате вспыхнул пожар.
Лили с Бриджет досталась узкая и жесткая кровать в келье, где из щели в стене выскочила мышь и принялась метаться по деревянному полу, преследуемая собственною тенью, большой и расплывающейся в сиянии свечи. Девочки укрылись тонким одеялом. Они лежали там, все еще одетые в форму госпиталя Корама, льнули друг к другу, чтобы чувствовать тепло и утешение, и наблюдали за мышью, и посмеивались над ней. Они гадали, что же стало с Берти.
Вместе с зимней луной поднялся сильный ветер, и теперь он с пением пронизывал огромное каменное здание, точно недовольный Бог наслал его, чтобы им не спалось, и они осмыслили свой проступок, и ощутили страх.
Прижимаясь друг к другу, они проспали несколько часов, а когда в шесть часов их разбудил колокольный звон, им показалось, что они вообще не спали, но лишь моментами впадали в хрупкое тревожное забытье, а мышь все копошилась в своем уголке, и песня ветра все кружила в коридорах.
Сестра Аннунциата со свечой в руке сдернула с них одеяло и велела им слезть с кровати, и опуститься на колени на твердый пол, и произнести молитву, и бок о бок они пытались помолиться, но были так изнурены, что позабыли половину слов. Затем их опять привели в трапезную, где уже сидели все остальные сестры, недвижимые, словно частокол вокруг огромного двора, каким был стол, а настоятельница нараспев благодарила Бога. Перед каждой монахиней стояли плошка с кашей и кружка воды, и, когда молитва завершилась, они перекрестились, взяли ложки и принялись молча есть и пить, а Лили с Бриджет, которым не хватило места на скамьях, сестра Аннунциата отвела в темный угол трапезной и велела им сесть на пол.
Они сидели там, разглядывая свои порванные туфли и гадая, принесет ли им кто-нибудь еды. Бриджет шепнула: «Если б мы добрались до Болдока, миссис Инчбальд поджарила бы нам с тобою по колбаске», и Лили уже почти было вообразила себе ту колбаску, с корочкой и острую, только со сковороды, сочащуюся раскаленным жиром, но тут им принесли по мелкой плошке с серой кашей, которую ели монахини, так что они принялись закладывать ее себе за щеки. Прямоугольники плоского серого неба, видневшиеся из высоких окон, навели Лили на мысль, что у Бога закончились краски, когда он создавал этот уголок мира.
Вскоре их вывели из трапезной и повели по изогнутому коридору, затем вниз по лестнице, и Лили поняла, что впереди обещанная отработка, поскольку из подвала поднимался резкий запах мокрой шерсти, гашеной извести и мыла. Она почувствовала, как холод проникает сквозь ее рваные туфли, но обрадовалась, осознав, что день стирки означает, что в подвале будет тепло от огня, который развели под медными котлами, и горячего пара.
Там было темно. Тускло горели две масляные лампы, и в свете их Лили и Бриджет различили двух монахинь, которые суетились между огромных стопок с бельем. Сестра Аннунциата подтолкнула девочек в их сторону, и монахини остановились и с удивлением уставились на них.
– А это еще кто? – спросила одна монахиня. – Сколько им лет? Им хватит сил для стирки?
– Это подкидыши, – ответила сестра Аннунциата, – семи лет от роду, привычные к тяжелому труду. Они сделают все, что вы скажете.
Лили могла бы рассказать, что умеет стирать, поскольку помогала Нелли с этим делом сотни раз. Сначала все сортировалось по материалу и размеру, все грязное тряпье с косынками отделялось от исподнего и нижних юбок. Затем каждую стопку погружали в раствор гашеной извести, кипятили все это в медном котле и оставляли отмокать. Потом белье споласкивали и отжимали, а огонь под медными котлами раздували так сильно, что находиться рядом становилось почти невыносимо, и все белье опять кидали в котел, и перемешивали, и толкли его мешалкой – инструментом, который был похож на трехногую табуретку, приделанную к длинному шесту. И только после этого одежду вынимали, и отправляли на стиральную доску, и там со страшной силой отскребали ее с мылом, и от такой работы плечи гудели, и ладони распухали и болели, и Нелли даже иногда стонала. Когда вся грязь и пятна, наконец, сходили, белье