– Что ж, – сказал мистер Хадсон, – я полагаю, что, строго говоря, эта вещь – твое имущество, поэтому мы не станем возражать. Вы согласны, мистер Рафферти?
Рафферти – вот как звали второго. И Бриджет как-то раз сказала: «Это имя не подходит такому человеку, это имя для клоуна».
– Да, – сказал мистер Рафферти. – Можешь его забрать. Но ты должна его вернуть, Лили. Мистер Хадсон немного заблуждается, утверждая, что это твое «имущество». Это пусть и необычная, но «памятная» вещь, которую оставили вместе с тобою, и такие вещи по праву принадлежат госпиталю Корама, если их не затребует обратно мать подкидыша. Все здесь должно делаться в согласии с законом.
Лили молчала. Ей хотелось бы ответить: «Кое-что из творившегося здесь переходило границы закона – то, о чем вам никогда не будет рассказано», но вместо этого сказала:
– Я удивлена, что сестра Мод еще здесь – я увидела ее во дворе. Я думала, что она уже здесь не работает.
– С чего ты так решила? – спросил мистер Хадсон.
– Ну, – сказала Лили. – Я думала, что ей уже пора бы отойти от дел.
– Что ж, да, вообще-то ей пора бы. Она уже немолода. Но сестра Мод – один из столпов Госпиталя для найденышей, поэтому мы ее не увольняем. Мы разрешаем ей брать выходные по воскресеньям, и она отдыхает у себя в комнате, а по понедельникам она снова полна сил, как и прежде.
– Понятно, – сказала Лили.
– Почему ты спрашиваешь? – поинтересовался Хадсон. – Ты так любила сестру Мод?
– Нет, – сказала Лили.
Мистер Рафферти в упор уставился на Лили, по видимости, ошеломленный ее категоричным «нет». Затем сказал:
– Я удивлен. Я знаю, что она строга, но мы убеждены, что дети Корама со временем осознают всю ценность правил поведения, которые им прививают здесь. Под руководством таких людей, как сестра Мод, они однажды начинают отличать добро от зла. Ты так не думаешь?
Лили посмотрела на мистера Рафферти. «Клоун, – сказала тогда Бриджет. – С клоунами не о чем говорить, потому что за их гримом скрываться может что угодно: ложь, небылицы, злоба и даже греховность». Поэтому Лили отвернулась, опустила взгляд на мешок и притворилась, что не услышала вопроса.
Когда мистер Рафферти понял, что она не собирается ему отвечать, он произнес, сверля ее взглядом:
– Одно мы знаем точно: когда дети попадают к нам, они часто похожи на диких зверей. Ты ведь тоже была такой зверушкой – сбежала, разве нет? И посмотри, какой ты стала: благочестива и смирна, и кормишься своим трудом, но лишь потому, что мы сумели укротить тебя и обратили к Богу. А теперь ступай отсюда со своим грязным мешком и не забудь соблюсти закон и возвратить его назад.
Лето выдалось душное, и дождь все не шел. Белль Чаровилл распахнула все окна в мастерской и распустила корсет. Грязь в лондонских канавах превратилась в пыль.
Лили подумала: «Завтра схожу туда – в Дом спасения. Положу мешок на прилавок. Буду наблюдать за Френсис Куэйл так же пристально, как старая серая сова следила за крысами в сарае у Перкина Бака. Мне достаточно просто наблюдать и молчать, и я все пойму».
Но она так туда и не сходила. Все августовские вечера тянулись своим чередом, и она приползала в свое обиталище лишь для того, чтобы лежать в одиночестве в затхлом подвале, смотреть на гипсовую Марию, в ее пустое, непоколебимое лицо, и говорить себе, что она точно сходит завтра, что как-то наберется смелости узнать, действительно ли Френсис Куэйл приходится ей матерью.
Алое платье
Маэстро Ардитти подгоняет и стращает. Белль Чаровилл заставляет постижеров трудиться до позднего вечера, и за это ей дарована награда: Ардитти принес для Белль два билета на премьеру «Травиаты».
Она вызывает Лили в свой кабинет и закрывает дверь. У Белль в руках «заключительный» парик Виолетты – тот, что с редеющими волосами, – сотворенный Лили, и Белль гладит его своими изящными белыми ладонями.
– Прекрасная работа, – говорит она. – Так скрупулезно, так правдоподобно. Ардитти вне себя от восторга. А я тебе сейчас воздам за это.
Лили смотрит сквозь стеклянную дверь в кабинет и видит, что сослуживицы ее, оторвавшись от работы, пристально наблюдают за ней, и ей от этого не по себе. Когда за нею наблюдают, ей всегда кажется, что он вот-вот настанет, тот момент: откроется содеянное ею и за ней придут.
– Мы с тобой отправимся… – говорит Белль.
Лили вскидывается, словно задремала на секунду и вдруг очнулась.
– Отправимся?
– Никому об этом не рассказывай.
– Не рассказывать о чем, Белль?
Белль наклоняется поближе и шепчет:
– Я награжу тебя походом со мной на «Травиату». Но ты не рассказывай об этом остальным. У меня только два билета.
– О-о, – произносит Лили.
– Нас ждет шикарный вечер. Ардитти приглашает нас на закрытый прием после представления. Ты познакомишься со звездами оперы.
Лили разглядывает свой рабочий фартук из дерюги. Теребит его уголок. Она говорит:
– Очень любезно с вашей стороны пригласить меня, Белль, но…
– Ты собиралась сказать, что тебе нечего надеть, не так ли?
– Ну…
– Я все продумала. Сегодня вечером придешь ко мне домой на Севен-Дайлс и сможешь выбрать для себя одно из моих платьев. Его придется подогнать, поскольку ты очень худая, но я не сомневаюсь, что ты с этим справишься.
Лили не сводит глаз с Белль. Она думает, что в своей прежней безгрешной жизни, до того самого момента, оцепенела бы от счастья, получив такое предложение. Ее щеки вспыхнули бы от предвкушения. Она принялась бы воображать какой-нибудь чудесный романтический исход. Теперь же все испорчено. Нет смысла представлять себе иное будущее, поскольку будущего нет; есть только каменный мешок и петля на виселице.
– Я не уверена… – бормочет она.
– Да. Конечно, ты не уверена. Ты боишься, что не сможешь понять оперу или будешь чувствовать себя чужой среди богатых образованных людей, но я расскажу тебе, как себя вести. Будешь держаться рядом со мной, и нас унесут волны музыки. А потом будет шампанское и, может быть, паштет из дрозда, а может, и какие-то еще диковинные вещи – Ардитти любит все с размахом и обожает впечатлять. И мы с тобою угостимся пузырьками и будем хохотать над всем чудны́м.
Лили смотрит на Белль. Она по-своему бесподобна, думает Лили, ведь она справляется со всем и никогда не сдается. Она начинает стареть, но и на это не обращает особого внимания и лишь заботится о том, чтобы на щеках было достаточно румян, и шею украшало кружево, и красивые ладони оставались белыми. И, словно в первый раз ее увидев, Лили испытывает невыносимое желание пасть к ногам Белль и сознаться в своем преступлении, выложить ей все о той мерзости и после этого дождаться приговора, ибо ей кажется, что приговор – даже за совершенное убийство – не что-то конечное и непреложное, но то, что может претерпеть ошеломительную перемену – но только если с умом выбрать судью.
Она уже готова повалиться на колени, вцепиться в юбки Белль, как несчастная дочь цепляется за юбки матери, когда вспоминает, что сказанное в кабинете Белль иногда долетает до ушей постижеров, пусть с виду те погружены в работу. Она вовремя останавливает свой порыв, насилу успевает, ибо знает, что на лице ее написано смятение чувств, словно она готова закричать или разрыдаться. Она прикрывает руками рот, чтобы подавить любой звук, какой хочет вырваться наружу, и Белль, заметив ее волнение, встает и подходит к ней, и кладет руки ей на плечи.
– Лили, – говорит она, – я знаю, что у тебя тяжелая жизнь. Я знаю, что так было всегда. Но я ведь здесь. Белль Чаровилл – твоя подруга. И неужели тебе не хочется попробовать паштет из дрозда? Хотя бы на зубок?
Комнаты Белль на Севен-Дайлс выкрашены в яркие, причудливые цвета. Гостиная не алая, как утверждают слухи, а оттенка морской волны, с летящими белыми шторами. Спальня – в оттенках персика с кораллом. Эти кораллы с персиками отражаются в зеркальных дверцах платяного шкафа, откуда Белль немедля достает два платья из узорчатого шелка, с пышными юбками и глубокими декольте, расшитые по краям серебристым кружевом. Она кладет их на просторную кровать и говорит:
– Подозреваю, что ты выберешь серое, поскольку думаешь, что алое для тебя слишком смелое, но ты примерь его и оцени, как ты себя в нем чувствуешь. Одежда может быть не только украшением, она способна и лечить.
Лили смотрит на шелковые платья. Сначала ее посещает мысль о том, что, примеряя их, она как-нибудь их испортит, и они, в свою очередь, взбунтуются и оцарапают ей кожу, или вопьются в талию, или запутаются у нее в ногах, когда она попытается в них ходить. Белль видит, что она колеблется, и берет с кровати красное платье, и прикладывает его к плечам Лили, и разглаживает его пышную юбку. Она разворачивает Лили к зеркальным дверцам платяного шкафа.
– Смотри! – говорит она. – Моментально оттеняет цвет твоего лица. Видишь? Оно как волшебное зелье. Наденешь его – и станешь просто дивный ангел.
Лили разглядывает себя – белую шею над вырезом платья, волосы, зачесанные назад и небрежно свернутые в узел на затылке, глаза, изумленные зрелищем самой себя, болезненно-бледную кожу. На Ле-Бон-стрит нет большого зеркала, только осколок, который она подносит к свету, чтобы рассмотреть какую-нибудь часть себя, и теперь, видя свою невзрачную персону в полный рост, она удивляется, зачем Белль Чаровилл тратит на нее столько сил.
Белль снимает платье с вешалки.
– Примерь! – велит она.
Лили разоблачается, понимая, что ее заношенное исподнее будет выглядеть неуместно мертвым в этом мире жизнерадостных красок, но она отбрасывает эти мысли, и, когда алое платье оказывается на ней и Белль подкалывает его сзади так, чтобы лиф сидел плотнее и подчеркивал ее небольшую грудь и тонкую талию, ее завораживает вид преобразившейся особы, которая смотрит на нее из зеркала. Такое чувство, будто она только что появилась на свет в этой комнате на Севен-Дайлс – творение Белль Чаровилл, которому в мире уготовано совсем иное место – в отличие от того, какое она занимала в нем прежде.