Лили заметила, что девочки, трудясь над куклами, держались очень тихо и серьезно, а те, что постоянно плакали, когда шили чепцы для госпиталя Корама, забыли о слезах, и подумала: «Вот что произойдет со мной, когда я поселюсь в Шотландии у леди Элизабет: я перестану плакать, вспоминая Бриджет. У меня будет собственная кукла, и я назову ее Бриджет. Мы с Бриджет пойдем в лес, отыщем первоцвет и будем слушать, как животные устраивают гнезда из листвы и палок, и рядом будет водопад, и мы будем сидеть и удивляться, какой же он шумный».
Однажды вечером, когда Лили готовилась ко сну, в комнату вошла сестра Мод. Она несла письмо, подняв руку, словно показывала кому-то дорогу, и, подойдя, сунула письмо Лили под нос.
– Похоже, – сказала она, – у тебя есть благодетельница. Уж не знаю, почему она выбрала тебя, мисс Негодница, но так уж вышло.
Лили взяла письмо – печать на нем уже была сломана, а на лице сестры Мод гуляла улыбка, наводившая на мысли, что это ее рук дело. Лили положила письмо в карман ночной сорочки, даже не заглянув в него, но догадалась, что оно пришло из Шотландии. Ей не хотелось, чтобы его увидел кто-то еще, и она решила дождаться, пока все в комнате уснут, а затем выйти в коридор, где по ночам светила масляная лампа, и прочесть его там, при этом слабом обнадеживающем огоньке.
Теперь она спала одна в кровати. Ей было девять лет – через два-три года ей предстояло покинуть госпиталь и наняться к кому-нибудь в подмастерья, – и она уже была слишком велика, чтобы делить кровать с другой девочкой. В темноте она развернула письмо, надеясь не читая угадать, что там написано, но у нее не вышло. Лили попыталась представить, что в нем говорится, но она знала, что воображать то, чего еще не видел, – все равно что искать путь в Болдок без карты в компании овцы и с шестипенсовиком ТАМ. Она уснула с письмом в руках и проспала до самого утра, а когда проснулась, письма уже не было.
Никогда
Когда Лили пришла к Дому спасения, стоял уже поздний вечер. На улице было тихо. По пути ей встретился один только человек – торговец угрями, который тащил свою тележку, согнувшись от усталости и не поднимая глаз от земли.
– Угри? – печально предложил он. – Отличные живые угри?
– Нет, спасибо, – сказала Лили.
– С Богом, барышня, – сказал он и поплелся дальше. Лили глядела ему вслед, пока он не скрылся из виду, и думала: «А ведь я как он. Я не счастливее его. Дни напролет таскает он по улицам свою тяжелую телегу, пока не почувствует, что жилы вот-вот лопнут, меня же тяготит и мучает боязнь узнать, что Френсис Куэйл – моя мать».
Она развернулась. Она уже приметила узкий темный проулок слева от дома. Она скользнет в него, как тень, затем свернет налево и, как она надеялась, упрется в заднюю дверь в доме Френсис Куэйл, ибо знала: стук в заднюю дверь сложнее оставить без ответа, есть в нем нечто зловещее, в особенности на исходе дня, когда хозяйка здания уже закрыла свою лавку и уверилась, что может отдохнуть от покупателей и визитеров.
Проулок оказался грязный, заваленный домашними отбросами – там лежал пропахший мочой рваный матрас, из которого торчали клочки набивки из конского волоса.
И под ногами у Лили что-то шевелилось – наверное, мыши или крысы, решила она, хоть и не могла различить их в темноте. И улыбнулась при мысли о том, что безупречно чистые и предположительно подлинные, подернутые патиной вечности реликвии Френсис Куэйл от мусора, паразитов и человеческих отходов отделяла одна лишь кирпичная стена.
Она прижалась к стене и немного постояла в проулке, прислушиваясь к людской суете на улице, но не услышала ни шагов, ни грохота колес, ни детского плача. Она представила, как тысячи незнакомцев, населяющие этот закуток Лондона, сейчас отдыхают дома или пьют в «Розе и короне»[9], усталые после трудового дня, но умиротворенные, и позавидовала им – тем, кому не довелось узнать, что матерью им приходится чудовище.
Задняя дверь Дома спасения представляла собой старую железную дверь на полозьях, которая вполне могла бы служить входом в тюремную камеру. Лили стояла перед ней с мешком в руках. Во рту у нее пересохло, она поежилась от вечерней прохлады. Но она знала, что не уйдет. Разве не была она «мисс Негодницей»? Мисс Негодница не сворачивала с выбранного пути.
Она решила, что железная дверь загремит от ее стука и это привлечет внимание соседей, поэтому подобрала с пыльной дороги камень и тихонько постучала им в косяк. Подождала. Через некоторое время она услышала знакомое шарканье. И где-то совсем рядом раздался голос Френсис, мягко прошептавший: «Кто там?» Словно она ждала того, по кому истосковалась.
– Лили Мортимер, – сказала Лили. – Я кое-что для вас принесла.
– Кто?
– Лили Мортимер. Я купила у вас Марию, а сейчас хочу показать вам нечто важное.
Повисла тишина. Лили хотела постучать еще раз, но тут дверь медленно приоткрылась. За ней стояла Френсис Куэйл с масляной лампой в руках. На женщине был старый стеганый халат из атласа, некогда роскошный и блестящий, но засалившийся от времени. Волосы ее торчали во все стороны, являя собой непослушное буйство, которое могло в любой момент заняться огнем от лампы.
– Что принесла? – спросила она.
Лили протянула мешок, который был завернут в чистую простыню.
– Я все вам покажу, – сказала она, – потому что это то, что вы захотите увидеть. Но сначала позвольте мне войти. Простите, что я так поздно.
Лили шагнула внутрь, и Френсис Куэйл уставилась на нее с открытым ртом, и Лили поняла, что женщина не узнала в ней ту, с кем уже встречалась; Лили была для нее просто очередной незнакомкой, которая однажды заглянула в лавку, и ни за что в своей жизни, проведенной во лжи, Френсис Куэйл не подумала бы, что их может связывать нечто жуткое.
Они прошли сквозь темный холл, и Френсис Куэйл открыла дверь в небольшую гостиную с зелеными креслами и софой и сервантом из красного дерева, который был уставлен бутылками с какой-то янтарной жидкостью. Миссис Куэйл зевала. Дыхание ее было зловонным. То ли она проснулась от стука в дверь, то ли сидела в одном из зеленых кресел и пила. Лили заметила на низком столике возле софы горсть серебряных полукрон и стопку мятых банкнот и подумала: «Так вот чем она занята вечерами: пересчитывает свои деньги». И это оказалось важным наблюдением, ибо ей стало ясно, как легко было бы проникнуть в эту гостиную тайком и совершить ограбление. И ее пробрала дрожь, поскольку мысль о том, чтобы ограбить эту женщину, завладеть ее деньгами, чтобы купить то, о чем ей мечталось, внезапно привела ее в восторг, и почему-то она подумала о своей мертвой подруге Бриджет и ее серебряном шестипенсовике и сказала себе: «Если я украду эти деньги, то мне не будет стыдно, потому что это будет сделано во имя Бриджет, и я потом смогу купить кофе, и масло, и сало, и муку, и приготовлю обед из тех же продуктов, что продавались в лавке Инчбальдов, и в мыслях моих будет Дружба – одна из самых ценных в мире вещей».
Лили и Френсис Куэйл сели, и Лили все теребила мешок, завернутый в простыню. Руки ее дрожали, когда она сказала:
– Я принесла вам то, что, как мне кажется, однажды было вашим. Откройте и посмотрите, не знакома ли вам эта вещь.
Она отдала пухлый сверток миссис Куэйл. Френсис Куэйл снова зевнула, а затем ее артритные пальцы принялись расковыривать узел. Где-то в комнате тикали часы, и летняя тьма за окном становилась все гуще, будто гроза готовилась прорваться с эссекских болот и затопить весь город.
Справившись с узлом, миссис Куэйл раскрыла сверток и поднесла его к масляной лампе, чтобы рассмотреть, что там внутри. Лицо ее ничего не выражало. Она развернула мешок и сунула в него руку, но ничего, похоже, не нащупав, вынула ее.
– Вы принесли мне старый пустой мешок, – сказала она. – Зачем он мне?
– Он для того, – сказала Лили, – чтобы освежить вашу память. Вы прежде не видели этот мешок?
Миссис Куэйл поднесла его ближе к глазам, продолжая ощупывать ткань мешковины. «В любой момент она все вспомнит, – думала Лили, – и тогда моя последующая жизнь будет омрачена родством с этой женщиной». И она наблюдала за ней, высматривая любой жест, любой намек на скорбь этой женщины, вызывавшей у нее отвращение. Она едва ли не мечтала, чтобы эти признаки вины показались как можно скорее – чтобы все это уже закончилось. Но Френсис Куэйл была все так же спокойна. На лице ее было написано замешательство и ничего более. И Лили извелась; ей хотелось поторопить его, этот миг откровения, миг, который изменил бы все.
– Загляните внутрь еще раз, – сказала Лили. – Тогда вы вспомните…
Артритные пальцы заползли в мешок, и нащупали там волосы, и вытащили их на свет. Волосы были седыми.
– Волосы? – спросила она. – Чьи это волосы?
– Я не знаю чьи, – Лили старалась говорить как можно спокойнее, но произносить слова ей было трудно – так пересохло у нее во рту. – Возможно, вы использовали их для парика, когда работали у Белль Чаровилл.
Френсис Куэйл прикрыла рот рукой в попытке подавить очередной зевок.
– Кто такая Белль Чаровилл? – спросила она.
– Вы ее не помните?
– Нет. Никогда не слыхала этого имени.
– Нет, слыхали. Вы прекрасно знаете, кто такая Белль. Вы работали у нее в «Лавке париков» на Лонг-Акр. Когда были молоды.
– В «Лавке париков»? Нет…
– Работали. Вы работали на Белль, а потом, когда вас настиг позор…
– Позор? Какой еще позор?
– Дитя. А потом…
Теперь уже Френсис Куэйл воззрилась на Лили. Ее взгляд, мигающий и рассеянный из-за спиртного, внезапно посуровел.
– Простите, дорогуша, – сказала она. – Но я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите. Можете еще разок мне все втолковать?
Лили смотрела, как она возвращает волосы в мешок и откладывает его в сторону – бережно и спокойно, не так, как сделала бы та, у кого он вызвал бы страх или отвращение, и внезапно в сердце у Лили распустилась надежда, что она неправильно все поняла. Усилием воли она заставила голос не дрожать и сказала: