Лили сложила мешок и снова завернула его в простыню. Она отперла дверь и прислушалась, но шагов в коридоре слышно не было. По воскресеньям в холлах толпились люди, но здесь, в мрачной части госпиталя, было пустынно. Она свернула налево и дошла до черной лестницы, куда дети не допускались. Она поправила чепец на голове.
Вернувшись домой на исходе дня, Лили ощутила такую усталость, словно днями и ночами выбирала из земли камни. Ей ужасно хотелось выпить сидру из прохладного кувшина и смотреть, как кроны живых изгородей в Суффолке колышутся на фоне ясного неба, а потом улечься на траву рядом с Нелли и услышать, как Нелли говорит ей: «Я знаю, что ты сделала, деточка, и это вселяет страх, но вот тебе кое-что в знак того, что я тебя прощаю». И Нелли поцеловала бы ее в голову, а потом они уснули бы, уткнувшись носами в луговую траву, и проснулись только с наступлением ночи, когда вокруг ухали бы совы.
Она старательно боролась со сном – этого времени хватило на то, чтобы разжечь камин и развести в нем буйное пламя. Она сожгла свои перчатки, потом бросила в огонь мешок, и когда загорелись оставшиеся в нем волосы, он вдруг вспыхнул странным желтым пламенем.
Свадебный снимок
В мастерской у Белль безрадостно и тихо. После триумфа «Травиаты» постижерам почти нечего делать. Белль объявляет, что ведет переговоры с Королевским театром Виктории об изготовлении париков в стиле поздней Георгианской эпохи для предстоящей постановки популярной мелодрамы «Убийство лорда Бригама-Твиста», но пока договоренность не будет достигнута, им придется довольствоваться заказами на шиньоны и парики для светских дам, которые на излете зимы желают наряжаться куртизанками на своих званых балах.
Лондон терзают ледяные туманы, отчего дневной свет кажется призрачным сумраком. Лили ходит на работу, прикрывая шалью рот и нос, и к тому моменту, когда она добирается до Лонг-Акр, на шали вовсю цветут влажные пятна. Она тоскует по весне, но понимает, что тосковать по будущему, которого она может и не увидеть, бесполезно.
Она не ходит в церковь уже несколько недель, отказывая себе в утешительном свете из окон, опасаясь чувств, которые испытывает к Сэму Тренчу, но в одно особенно мрачное воскресенье решает, что ей необходимо его увидеть.
Его там нет.
Она вертит головой на протяжении всей службы. Ей видны не все прихожане, но она знает, что там, на задних рядах, где он обычно сидит, пусто. Эта пустота столь осязаема и безгранична, что почти заменяет собой человека. Она едва слушает проповедь и молитву. Она знает, что ее томление безрассудно. У Сэма Тренча есть жена, которая ему дорога. Он жарит для нее золотистый лук по воскресеньям. Они спят в одной постели. Но она не может отделаться от мыслей о том моменте на Ле-Бон-стрит, когда Сэм застал ее в алом платье, и о том, как он обнимал ее и целовал ее волосы, и как после этого, уходя, не мог сдержать слез.
Служба заканчивается, и Лили заворачивается в шаль, прикрывая лицо, чтобы выйти в туман. Ей грустно и голодно, остро хочется утешения, хочется сладкого. Она вспоминает пудинг с патокой, который Нелли иногда готовила по воскресеньям и подавала на маленьких жестяных тарелочках с шариком желтого крема сверху, и думает: «Я могла бы питаться им постоянно, и растолстела бы, как Нелли, и не стала бы такой тощей и жалкой девицей. И не томилась бы здесь по объятиям мужчины, который никогда не будет моим».
У выхода женский голос окликает ее по имени, она поднимает голову и видит Джойс Тренч. На Джойс фасонистый чепец, и круглое лицо под ним улыбается.
– Я надеялась застать вас тут, Лили, – говорит она. – Я хотела принести вам извинения.
– Извинения?
– Да. Боюсь, мы проявили чрезмерную самонадеянность и напор, пригласив вас пожить у нас на Честнат-стрит. Теперь мы понимаем, что для вас это было неприемлемо, и я хотела бы попросить у вас прощения. Это была моя идея, но мы не имели права принимать решение за вас.
– О-о… – говорит Лили. – Нет. У вас было полное право. Меня не было бы в живых, если бы ваш муж меня не спас. И я прошу прощения за приступ болезни. Я уже поправилась.
– Я очень рада это слышать, потому что надеялась… что, если увижу вас… Я надеялась, что вы сможете составить мне компанию за ужином.
– Составить вам компанию?
– Да. Сэм взял воскресную смену. Убийцы в столице работают без выходных! Особенно в такую мрачную погоду. Я собиралась поджарить на ужин ребрышки ягненка с капустой, и мы можем сопроводить трапезу бокалом портвейна. Как вам идея? А вы расскажете мне о том, какой фурор произвели работы мисс Чаровилл среди оперной труппы. Я так редко бываю в свете, что с удовольствием бы послушала об этом.
Если бы не голод, Лили ответила бы Джойс Тренч отказом. Но перспектива поужинать ребрышками и капустой и выпить портвейна соблазнительна, а за ней крадется и другая мысль – что оказаться в доме Сэма, где наверняка витает его запах – его сигар и зимней униформы, – будет приятно. Поэтому она шагает по морозной улице под руку с Джойс, и когда они заходят в дом номер двенадцать по Честнат-стрит, Джойс подсыпает угля в очаг в гостиной, и они сидят у огня, попивая портвейн, пока ребрышки жарятся в кухне.
Лили рассказывает Джойс про «Травиату», и про парик, который она сделала для последней сцены Виолетты, и как слезы Белль Чаровилл катились по груди и падали на бархатный бордюр ложи.
– Господь всемогущий, надо же так растрогаться! Как бы мне этого хотелось. Моя жизнь так заурядна, – говорит Джойс.
Лили хочется ответить, что вряд ли так уж «заурядна» жизнь, в которой можно лежать в объятиях Сэма Тренча, слушать, как бьется его сердце, делить с ним его печали, отвагу и радости. Но вместо этого она все рассказывает про оперу и как Виолетта до поры верит, что любовь может ее спасти: если Альфредо вернется к ней, она не умрет.
– Кажется, в музыкальных спектаклях героиням и положено в такое верить, – говорит Джойс, – разве нет?
– Да, – говорит Лили. – Но, вероятно, такое иногда случается и в жизни: если люди одарят нас любовью, то мы можем избежать смерти.
– «Избежать смерти»? Я так не думаю, деточка. Любовь – это ведь не лекарство, правда?
– Нет. Но любовь дает нам надежду.
– Надежду на что? Смотрите, что происходит с этой вашей Виолеттой: она надеется, что любовник ей поможет, но через десять минут умирает у него на руках. А сейчас прошу меня извинить, мне нужно пойти и проверить, не пригорают ли ребрышки. Пейте портвейн, Лили. Он вам румянца добавит.
Пока Джойс суетится в кухне, Лили разглядывает маленькую гостиную, опрятную в каждой мелочи, с салфетками на спинках кресел и фарфоровым сервизом в буфете. И тут Лили замечает, что на стене висит дагерротип. Она поднимается и подходит, чтобы его рассмотреть. Он побурел от времени, и даже бурый выцветает снизу, словно его подмывает пенный морской прилив, но чуть выше видны два лица – Джойс и Сэм, которые с вызовом смотрят в кадр, а вдоль нижнего края снимка идет подпись: «День свадьбы, 2 августа 1855 года». И вот они сидят бок о бок, застыли для фотографии, с невероятной серьезностью, написанной на лицах, будто оказались на похоронах. На Сэме цилиндр, его высокий воротничок и галстук-бабочка выглядят элегантно. У Джойс поверх послушных темных локонов надет кружевной чепец, украшенный мелкими ленточками. У нее гладкое, но пухлое лицо. Карие глаза Сэма кажутся очень темными, а глаза Джойс – довольно бледными, будто свет вспышки лег неравномерно или в момент, когда производился снимок, перед глазами Джойс промелькнуло нечто призрачное.
Джойс возвращается и, заметив, что Лили разглядывает свадебный фотоснимок, говорит:
– О, подумать только, это было двенадцать лет назад! Какими юными мы были.
– Вы чудесно выглядите, Джойс, – говорит Лили.
– Вы очень добры, но это не так, деточка. Я никогда ничего особенного собой не представляла. А где вы были в 1855 году?
– О, – отвечает Лили. – Я все еще жила у Нелли Бак на ферме в Суффолке. Мне до последнего момента не говорили, что придется вернуться в Госпиталь для найденышей. Я думала, что навсегда останусь у Нелли.
Джойс вздыхает. Она подбрасывает угля в очаг и говорит:
– Я всегда считала, что это дурная затея – отсылать детей, а потом возвращать их обратно. Потому что из рассказов Сэма о тех его попытках повидать вас и узнать, как вам живется… я так поняла, что с детьми там обращаются весьма жестоко. Я не ошибаюсь?
– Это потому, что никому нет дела до детей, – говорит Лили. – Мы лишь несем на себе грехи наших матерей. И поэтому никто не хочет нас любить.
– Я так не думаю. Я хотела, всю жизнь. Наверное, попечители стараются, как могут, но, знаете ли, случается и плохое.
– Знаю.
– Где-то год назад там была странная смерть. Не знаю, слышали ли вы об этом. Одну из сестер то ли задушили, то ли отравили, то ли еще что-то, не помню. Сэма туда вызвали. С виду это походило на несчастный случай: бедолага поперхнулась лауданумом, и сердце ее остановилось. Но он сказал мне без всяких околичностей, что увидел в этом нечто неестественное и что это могло быть убийство.
– Ох, – сказала Лили. – А что там было неестественным?
– Не упомню. Сначала вызвали местных полицейских, и те заключили, что это несчастный случай, но на всякий случай передали дело в сыскной отдел и попросили, чтобы им занялся Сэм, поскольку знали, что ему хорошо знакомо это место. Сэм допросил нескольких работников госпиталя, но ничего нового не узнал и сказал мне, что думает, что те отмалчиваются, хотят все замять, если понимаете, о чем я.
– Интересно, зачем им это.
– Ну, Сэм сказал, что до него дошли слухи о дурных наклонностях этой персоны – той, что умерла. Так он и сказал – «дурные наклонности». И у того, кто ее убил – если ее действительно убили, – видимо, были на то причины: там творились вещи, о которых не говорят вслух.
Лили быстро возвращается в свое кресло и допивает портвейн. Она знает, что дрожит, и пытается скрыть это, плотно сжав ладонями колени. Джойс отходит от свадебного фотоснимка и садится напротив Лили.