В это время года темнеет по-прежнему рано, и, хоть Лили и готова дойти отсюда до фермы «Грачевник», она не желает объявиться там как пришелица с того света, выступить из тьмы. Ей хочется увидеть все отчетливо, в лучах раннего утра – каждый пучок фиалок, каждый стог сена, тень под каждым дубом, каждый кустик чертополоха, каждый булыжник.
Она стучится к начальнику станции, и, когда его жена открывает дверь, покрепче закутываясь в черную шаль, Лили спрашивает, где здесь можно остановиться на ночлег. Женщина удивленно смотрит на нее, как на чужестранку, и Лили понимает, какое впечатление производит: от нее разит столицей. Женщина не отвечает ей, но подзывает мужа, который уже проводил поезд на Фрамлингем и возвращается домой. Он тоже озадаченно смотрит на Лили и ее мешок. Оба молоды и еще не жили здесь, когда Лили была ребенком, и она подозревает, что большинство людей, которые сходят на станции или садятся в маленький поезд, так или иначе им знакомы и появление хорошо одетой незнакомки из Лондона привело их в замешательство.
– Я могу заплатить флорин, – твердо говорит Лили.
Жена начальника станции переводит взгляд на мужа, тот кивает, и Лили вспоминает, как Белль Чаровилл однажды сказала: «Запомни на всю жизнь, Лили: деньги – самый веский довод».
– У нас тут есть комната, – говорит жена, еще туже заворачиваясь в шаль. – Это рабочий кабинет, и он слегка захламлен забытыми вещами, но там есть тахта, которая сгодится, чтобы поспать, и мы найдем для вас одеяла – за два шиллинга.
– А за три – три шиллинга, – говорит начальник станции, – можем предложить вам на ужин рубец с луком.
Рубец с луком.
И Лили думает: «Сэм Тренч навсегда останется в моем сердце, и по воскресеньям я буду представлять, как он жарит лук, потом садится ужинать с Джойс, но мыслями витает где-то далеко, в воображаемом краю, где я – его, а он – мой».
– Благодарю, – говорит она. – Можно взглянуть на комнату?
Комната забита вещами, на покосившихся деревянных полках разложена коллекция всего, что потерялось и нашлось в поездах между Ипсвичем и Фрамлингемом: перчатки и книги, пустые сумки и корзины, зонты, очки, мужские шляпы и шарфы, детские игрушки и – на самой верхней полке – железная клетка с чучелом птицы на жердочке.
Лили спрашивает, что это за птица, и жена начальника станции по имени Сьюзен отвечает:
– Пылесборник, вот что. Никто за ней не приходит. Там есть отверстие для ключа, и мы думаем, что, если провернуть ключ, птица запоет. Но ключ пропал.
– О, – говорит Лили, – но ведь наверняка можно сделать новый?
Сьюзен бросает на Лили тяжелый взгляд.
– Может, и можно, – говорит она, – а может, оно того и не стоит.
Тахта стоит под покосившимися полками, и Лили представляет, как все эти потерянные вещи ночью съезжают вниз и валятся на нее – беглянку, что скрывается от смерти, скрываясь от любимого, – и может, так ее семнадцать лет на этом свете и подойдут к концу: железная клетка размозжит ей голову, от удара провернется крошечная шестеренка, что запускает пение птицы, и от неожиданной песни проснутся Сьюзен с мужем, и примутся гадать, что делать с телом посетительницы, и попытаются хоть что-то разузнать о той, кому оно принадлежало.
– Ну? – торопит Сьюзен. – Годится? Лучше ведь, чем в темноте блуждать от дома к дому и напрашиваться на постой?
Когда мы собирали камни
Лили просыпается рано. В рассветных сумерках она встает на цыпочки, чтобы достать с верхней полки клетку с птицей, и ставит ее на тахту, на которой провела беспокойную ночь, и стирает пыль рукавом ночной сорочки. Она открывает дверцу клетки и дотрагивается до птицы на жердочке. Перышки глянцевые, глаза блестят янтарем, и Лили решает, что попытается выкупить ее у жены начальника станции и принесет ее в подарок Нелли. Перкин Бак наверняка сумеет смастерить ключик из обломков железа, которые найдутся среди хлама у него в сарае, и тогда Нелли сможет сидеть в кресле-качалке, шить и слушать птичку с удивленной улыбкой.
Сьюзен подает Лили на завтрак хлеб со смальцем и горячее молоко. Сьюзен не сводит с нее глаз, будто опасается, что такой скудный стол вызовет у девушки из Лондона лишь насмешку. Когда Лили спрашивает, можно ли купить клетку с птицей, Сьюзен недоумевает:
– На кой ляд она вам?
– О-о, – отвечает Лили. – Я думала подарить ее кое-кому…
– Кому это? – интересуется Сьюзен.
Лили колеблется. У нее не поворачивается язык спросить у жены начальника станции, знакома ли та с семейством Баков, потому что она может услышать в ответ, что Нелли и Перкин умерли. Лили хочет добраться до фермы «Грачевник» и хотя бы вдохнуть воздух, которым они дышали, увидеть чертополох, которым заросли поля, даже если Нелли и Перкин мертвы. Ей не хочется узнавать об их смерти от подозрительной незнакомки.
– Я жила здесь, когда была ребенком, – говорит Лили. – Я хочу подарить что-нибудь школе, детям, которые там сейчас учатся.
– Ой, – говорит Сьюзен, – я сомневаюсь, что им там пригодится птичья клетка. И я не уверена, имею ли право ее продавать. Вдруг явится тот, кто забыл ее в поезде?
– Вы же сказали, что это просто пылесборник.
– Может, и так. Она уже несколько месяцев тут стоит. Но почем знать.
– Я заплачу вам за нее еще флорин.
– Она дороже стоит. Тонкая работа все-таки.
– Тогда полкроны.
– Три шиллинга – и забирайте.
Лили не спорит. Она отдает шесть шиллингов за постой и за птицу. Она поправляет прическу, надевает чепец, прощается со Сьюзен и ее мужем, начальником станции, который стоит в дверях, попыхивая трубкой и поглядывая на встающее солнце. Затем она выходит в занимающийся день с мешком пожитков и железной клеткой и идет по Свэйти, а местные лавки и заведения начинают работу. Все постройки на вид меньше, чем ей помнится, и стоят не бок о бок, как дома в Лондоне, а каждая на своей лужайке, в уютном окружении бескрайнего неба Суффолка. Знакомые лица не встречаются, но мальчишка в кузнечной лавке приветствует ее, касаясь козырька, а возле пекарни мужчина, выгружающий с подводы мешки с мукой, спрашивает:
– Птичка умеет петь, мисс?
– Нет, – говорит Лили. – Но может однажды научиться.
Просека, что ведет на ферму «Грачевник», отходит от тракта в полумиле от деревни, сразу за зарослями пихт, когда-то засыпавшими телегу снегом со своих веток. Раньше поворот всегда был наполовину скрыт кустами дикого шиповника, который летом покрывался бледно-розовыми цветами. И вот же они – пока еще отращивают листья, но стали пышнее, будто вознамерились полностью занавесить собою тропу и никого не пропускать дальше.
Лили ставит птичью клетку на землю. Она осматривается и вслушивается, и ее сердце полнится ужасом. Птицы порхают над деревьями, растущими вдоль кромки дороги, по пыльной тропинке скачет кролик, а небо мирное и привычно синее. Но что, если в конце тропы, там, где когда-то стоял дом, теперь одни руины?
Сэм Тренч велел ей отправиться туда, где он не сможет ее найти. Она понимает, что мир велик. Лили уже посещала мысль сесть на пароход и уплыть за океан, и оказаться далеко за пределами его досягаемости, но она ее отбросила. Она знает, что Сэм Тренч вполне способен отследить ее путь до фермы «Грачевник», но знает она и то, что только здесь сможет обрести покой.
Через пару минут она увидит, что стало с местом, которое она когда-то любила. Лили берет клетку, шагает сквозь обнаглевшие кусты и оказывается на просеке. Она вспоминает, как Джеймс Бак, который обожал пересчитывать все на свете, считал шаги от двери дома до тракта на Свэйти, но сколько было этих шагов, она уже не помнит. И принимается считать сама: тридцать пять шагов – и просека забирает влево. Еще тридцать – и забирает вправо, а за следующим, третьим поворотом откроется вид на дом.
Она снова опускает клетку наземь. Она пытается разглядеть, в каком состоянии поля – поля, в которых чертополох всегда брал верх над травой, – понять, ухожены они или заброшены, но изгороди слишком разрослись. Душа уходит в пятки. Все, что ей остается, – это идти вперед.
Еще несколько шагов. Двадцать семь шагов, и просека, наконец, закладывает последний поворот, и вот она – ферма «Грачевник». Деревья вовсю цветут. Трава под ними не скошена, молодая поросль пробивается сквозь пожухлые прошлогодние стебельки, и посреди двора стоит разбитая деревянная телега с оглоблями, указующими в небо, но кирпичная дорожка, которая ведет к двери, расчищена от сорняков, и утреннее солнце освещает дом, сияющий свежей побелкой. Из старой покосившейся трубы поднимается струя бледного дыма, и Лили обращается к кому-то из богов прошлого с мольбой: «Пожалуйста, ну пожалуйста, пусть этот дым означает, что Нелли стоит у плиты, жарит бекон для Перкина…»
Она тихо шагает по дорожке к двери, словно боится быть услышанной. Она стучит и слышит, как лаем отзывается собака, собака, которая не может быть Тенью с ее желтыми глазами, собака, которая, возможно, принадлежит новому владельцу фермы, который покачает головой и скажет: «Нет, простите, барышня, но семью Баков настигли трудные времена, их тут давно уже нет».
Но дверь открывается. На пороге стоит молодой мужчина с широким открытым лицом и каштановыми кудрями. На шее у него пестрая косынка, и, глядя на Лили, он начинает теребить ее своими крупными руками, будто, увидев эту девушку в опрятном лондонском наряде, пожалел, что не повязал ее иначе.
Он молчит. Лили поднимает глаза и сдавленно шепчет:
– Джесси Бак?
Он кивает. Собачий лай становится все громче, и тут к нему подбегает черно-белая колли. Джесси гладит собаку, стараясь утихомирить ее, и Лили, дождавшись, когда собака перестанет лаять, говорит:
– Возможно, ты меня не вспомнишь, но когда-то давно, еще будучи ребенком, я жила здесь. Твоя мама приютила меня. Когда мы собирали камни, ты поднимал меня, чтобы я могла достать до края воронки и вывалить туда собранные камни.
Джесси Бак по-прежнему стоит, проглотив язык.