– Когда Перкина не стало, – говорит она, – я сказала Джесси: жаль, что она не здесь и не может попрощаться с ним, та девочка, которой я пела те глупые старые песни, в которых не было никакого смысла, – они помогали ей засыпать. Я ведь говорила, что все пошло не так, а, Джесси? Когда Перкин нас покинул. Я говорила, что она трудилась в сарае с Перкином и никогда не уставала. Она ловила крысенышей голыми руками. И когда я попросила Джеймса съездить и привезти ее…
– Это был Джозеф, мама. Джеймс в то время уже служил в армии.
– Правда? Ах да. Знаешь, Лили, Джеймс ведь уехал отсюда. Чтобы стать солдатом. Он отправился в место, которое зовется мысом Доброй Надежды.
– Служит в инженерных войсках, – говорит Джесси. – Он защищает Британскую империю в Африке. Он всегда мечтал повидать мир. Иногда мы получаем от него письма на неизвестных языках, которых мы совсем не понимаем.
– Но есть ведь добрая надежда, – говорит Нелли. – Понимаешь? Добрая Надежда. Вот что он сказал нам, и во что верю я. Она убережет его. Но тогда я велела ему поехать в Лондон и привезти ту девочку, чтобы она попрощалась с Перкином, но он сказал: «Ее уж нет, она пропала, и нигде ее не найти…»
– То был не Джеймс. То был Джозеф.
– Наверное, он. В общем, что я сказала, когда умер Перкин? Я сказала: «Она теребила мои мочки, когда я целовала ее перед сном. Ей всегда хотелось сидеть у меня на коленях, когда мы ездили на рынок в телеге, и Джозеф тоже сидел у меня на коленях рядом с ней. Когда телега останавливалась, она падала во всю ту пыль и сено, но никогда не плакала, а только смеялась». Я рассказала Джеймсу – или Джозефу – обо всем этом и объяснила ему, что никогда этого не должно было случиться – того, что случилось. А случилось оно совсем не потому, что я того хотела, а потому что так велел закон.
На кухне стоит тишина, и всех троих занимает одна и та же мысль: о законе, который гласил, что ни один ребенок из Госпиталя для найденышей не может провести в приемной семье больше шести лет. И Лили знает: если бы она осталась здесь, то не совершила бы преступления. Она бы усердно работала с Нелли по дому, и стирала, и штопала одежду, и помогала бы на ферме, как могла. Она бы бегала под солнцем с Тенью наперегонки и весной помогала овцам ягниться. У нее была бы собственная маленькая грядка, где она выращивала бы фасоль и настурции, и любовалась бы их красными и рыжими цветами. Быть может, она даже выучилась бы править телегой.
Она ждет ответа Нелли или Джесси. Она очень ждет ответа на вопрос, можно ли ей здесь пожить. Оба смотрят на нее, но кажется, что, вспомнив, кто она, они не знают, что ответить. Она чужая им, и, видимо, они пытаются представить, что она делала все эти годы и что за радости и горести хранятся у нее в душе.
– Что ж, – говорит Джесси, – Лили проделала долгий путь, чтобы повидать нас. Думаю, что, если она сама того захочет, ей можно пожить у нас, пока дела не призовут ее обратно в Лондон. Как думаешь, мама, устроим ее в комнате, где она раньше жила? Ты согласна?
Нелли кивает. Ее светлые глаза переполняются слезами, она и не пытается их сдержать.
Нелли хромает. Она говорит, что кто-то – может, и сам Господь Бог, а может быть, и фонарщик, который приходит в Свэйти, чтобы с наступлением сумерек зажечь на рынке новенькие фонари и погасить их с наступлением рассвета, – одарил ее болью в бедре, и она даже не знает, что с ней делать.
– Жаловаться было бы неблагодарно, – говорит она, пока они с Лили поднимаются по узкой неудобной лестнице, которая всегда была слишком крутой и темной.
– Ты считаешь боль даром? – спрашивает Лили.
– О да. У каждого из нас своя боль. И я говорю с болью, когда я одна.
– И, как я понимаю, ты одна, когда Джесси работает в поле. Но где же Джозеф?
– О-о, – отвечает Нелли, – он солдат. Но у меня есть добрая надежда.
– Я думала, что солдат – это Джеймс.
– Джеймс?
– Да.
– Так это Джеймс в дальних краях?
– Кажется, да. Но расскажи же мне про Джозефа.
Они почти добрались до конца лестницы, но Нелли останавливается, запыхавшись, и опирается на узкие перила.
– Не могу вспомнить, что с Джозефом, – говорит она. – Бывало, он приходил весь в белой пыли, и я говорила ему: «Найди-ка щетку и смахни пыль, иначе скоро все тут будет в ней, и тогда мы друг друга различать не будем».
– В белой пыли?
– Да. Я не знаю, что это такое. Спроси у Джеймса.
– Спросить у Джесси, ты хотела сказать?
– Да, наверное. А ты знала, что всех их назвали в честь дядьев Перкина, которые уехали в Индию и погибли в ущелье?
– Да. Знала.
– Я в жизни ущелья не видала, а ты?
– Нет. Кажется, нет.
– Ну, это и не важно. Сейчас нам надо бы вспомнить, в какой комнате ты жила. В этом доме все комнаты маленькие, но мне всегда хватало места, чтобы посидеть с тобой рядышком, и мы вместе пели песни, так ведь?
– Да. Мы вместе пели. Иногда видели в окошке луну.
– О, луна. Я ее больше не вижу. Наверное, фонарщик виноват.
Лили ведет Нелли к той комнате, где прежде стояла ее кроватка с одеяльцем, связанным из ниток шести-семи разных цветов. Они стоят в дверях, заглядывая внутрь. – Ужасно, что тебя забрали, – говорит Нелли. – Но смотри-ка. Теперь мы можем сделать вид, что ты вовсе и не уезжала.
Вид этой комнаты. Вид железной кровати, которая теперь стоит там, и мысль о том, что с приходом ночи она заберется в нее и уснет, а потом проснется от утреннего солнца и поймет, что она на ферме «Грачевник», – все это наполняет Лили счастливым трепетом.
Они с Нелли садятся на кровать, и Нелли притягивает Лили к себе и говорит:
– Люди в Свэйти думают, что я умом тронулась. Думают, что я витаю в облаках. Как-то раз я стянула с прилавка на рынке моток шелковой нити, потому что подумала, что тебе понравится ею вышивать. Но меня поймали. Сказали мне: «Ты можешь в тюрьму за это попасть, Нелли Бак. Проведешь остаток своих дней, питаясь баландой и ночуя на соломе». И еще сказали мне, что тебя тут больше нет, о чем я совсем позабыла, поэтому я сказала: «Ох, простите меня, уж извините, люди добрые, добрые благородные джентльмены» и отдала им шелковый моток обратно. Вот тогда-то они и решили, что я витаю в… как они это назвали… в эмпиреях… и Джеймсу пришлось объяснить им, что все дело в моих годах, что под конец жизни начинаешь путать, когда и что произошло. Но ему было очень неловко.
– Джесси, ты хотела сказать?
– Джесси. Разве? Наверное, да. Стыд-то какой.
– Я не думаю, что ему было стыдно, Нелли.
– Может, и нет. Он красивый, сильный мальчик. Но у него тогда и других бед хватало. Бедняжка Джесси.
– Почему ты называешь его «бедняжкой»?
– Ну, его надежды не оправдались, знаешь ли. Правильно я говорю?
– Надежды не оправдались?
– Ему разбили сердце.
– Правда?
– Дочка школьного учителя. Эсми. Кажется, как-то так ее звали. Она сбежала с переплетчиком. Джесси сказал, что это все из-за его рук. Видишь ли, в руки Джесси въелась земля. Ладони исполосованы пылью после всех тех лет, что он провел за тяжелой работой в поле. Жизнь на ферме – это сплошная пахота, и, думаю, когда Эсми… или Эстер ее звали, не упомню… когда она это поняла, она решила, что красивые и чистые белые руки ей больше по нраву, поэтому выбрала переплетчика, и они уехали куда-то на север, переплетать книги, потому что где-то там их и переплетают, на севере, знаешь ли. Но когда она сообщила об этом Джесси, он не знал, как быть, а что могла сделать я? Я ведь его мать, и все тут.
– Когда это случилось, Нелли?
– Кто же знает, деточка? С год назад, а может, и больше. Может, три года назад. Я уж не помню. Людям все время разбивают сердца. Может, и твое разбито, потому-то ты ко мне и вернулась.
Лили молчит. Затем гладит Нелли по щеке и говорит:
– Я думала, что полюбила одного человека, но он оказался женат, так что мы с ним не смогли бы быть вместе по закону. Но некоторое время он приглядывал за мной.
Нелли кивает.
– Как луна, – уточняет она. – Говорят, что она приглядывает за землей, но, знаешь ли, довольно небрежно. Выходишь в темноту и высматриваешь ее, но в небе темно. Думаю, поэтому фонарщик и поселился в Свэйти.
Позже, когда день уже в разгаре, они садятся обедать: на столе копченая рыба, купленная у рыботорговца, который заезжает сюда каждую среду, и томленые яблоки из нового фруктового сада, которые всю зиму провели на реечных полках в кладовой.
Не доев свою порцию яблок, Нелли засыпает в кресле, и Джесси говорит:
– Она не любит, когда ее будят. Говорит, что царство снов – это красивое место. Я схожу за одеялом, чтобы укрыть ее, а потом покажу тебе ферму.
Пока Джесси ходит за одеялом, Лили рассматривает свою дорогую Нелли и решает, что теперь это ее работа – ждать и следить, когда мысли Нелли снова унесутся в мир, ведомый ей одной, а потом пытаться – осторожно, чтобы не напугать, – возвращать ее на землю. Лили думает о том, что раньше она обращалась к Нелли по каждому пустяку. И надеется, что теперь уже Нелли будет часто обращаться к ней за помощью и утешением.
Две руки
Небо снова ясное. Живая изгородь посверкивает свежим, влажным блеском дождя. Джоуи замечает кролика, скачущего по ближайшей поляне, и, точно как Тень в былые дни, бросается за ним в погоню.
Джесси куда выше своего отца и ходит упругим длинным шагом, и Лили приходится семенить, чтобы успевать за ним. Она говорит, что хочет взглянуть на старый сарай, и они идут туда. Джесси показывает ей вырытую в земле глубокую яму, куда свален весь ненужный хлам, нажитый Перкином. Несколько тяжелых сломанных деталей для плуга и бороны все еще лежат в сарае. Джесси говорит:
– Если бы Джозеф не уехал, я бы успевал делать больше, но в одиночестве меня одолевает лень. Надумаю что-нибудь сделать, но чувствую бессилие при одной мысли об этом.
– Понимаю, – кивает Лили. – Почему уехал Джозеф?
– Он устал от этого места. Он не любил его так, как я. Какое-то время он пытался здесь прижиться. Но в итоге говорил, что умрет от тоски, если ему придется все свои дни проводить в попытках справиться с фермой, и мне это было понятно.