И тогда он стал бить меня, нанося удары с такой сокрушительной силой, что я поняла — каждый следующий может стать последним для меня. Ариман сыпал самыми грязными ругательствами, продолжая избивать меня. Я услышала, как хрустнули мои ребра, и сознание милосердно покинуло меня. Очнулась я от того, что меня умывали. Ариман что-то тихо успокаивающе шептал, держа меня у раковины и смывая кровь с лица.
— Прости меня, Доминика. Я не хотел, — я услышала, как он всхлипнул. — Ты опять сама вынуждаешь меня так поступать с тобой. Я же люблю тебя. Тебя одну на всем свете, и пойду на все ради того, чтобы ты была моей. Чтобы мне принадлежало не только твоё тело, но и душа, каждая твоя мысль и взгляд. И если для этого нужно причинять тебе боль, то это только твоя вина!
Его голос звучал растеряно и даже жалко, подчеркивая его полнейшее безумие. Он касался меня очень бережно, словно был сейчас совсем не тем же человеком, что только что с яростью калечил моё тело. Ариман вернул меня на матрас и снова, раздвинув мне ноги, толкнулся внутрь.
В моей камере не было окна, и я не знаю сколько часов все продолжалось. Ариман то жалел меня, лаская и поливая слезами воспаленную кожу, и говорил как любит, выцеловывая расцветающие на моем теле следы от его кулаков, шептал, как безумно желает и сходит с ума. То опять приходил в ярость, не видя от меня отклика, и опять осыпал ударами. Он обладал моим уже безвольным телом раз за разом, вначале стараясь быть даже нежным, но потом опять срываясь на звериную жестокость, вдалбливаясь с остервенением и рыча мне в лицо оскорбления за то, что он не единственный, кто обладал мною.
Это длилось целую вечность. И закончилось в один миг. Открыв глаза, я просто увидела, что Ариман одевается. И поняла — хотя бы прямо сейчас все закончилось.
— Ты будет находиться здесь пока не смиришься с тем, что теперь принадлежишь мне одному. У тебя больше нет ничего своего, кроме того, что я пожелаю тебе дать. Ты не будешь видеть никого, кроме меня. Ты теперь моя вещь. Моя личная домашняя зверушка. И я буду относиться к тебе так, как захочу. Могу баловать и ласкать, а могу пинать, когда мне вздумается. Могу тр*хать как и когда только захочу. Даже это тело теперь не твоё. Оно моё, и я могу делать с ним все, что пожелаю. А хочу я много, Доминика. Потому что ты должна рассчитаться со мной за каждый чертов раз, когда я хотел тебя, но не мог получить.
И Ариман ушёл.
В моем теле болела каждая мышца, кожа полыхала, а глаза перестали видеть от отёков. Я свернулась клубком и погрузилась в себя. Когда я совсем не шевелилась и почти не дышала, боль не грызла меня так невыносимо. Если бы на мне не было ошейника, то я могла бы обернуться, и тогда регенерация пошла бы намного быстрее. В момент оборота организм словно обновлялся, и это помогало быстро исцеляться. Но ошейник действительно был слишком тугим даже для человеческой шеи, а в кошачьей форме она гораздо толще. Значит нужно было просто ждать. Ждать, ждать и думать. Не могло быть так, чтобы я не смогла освободиться. Всегда есть хоть какой-то выход.
Ариман приходил ко мне каждый день. Он кормил меня с ложки, выносил из моей камеры и купал в душе, осторожно и заботливо обтирал и смазывал ссадины и синяки. А потом нёс обратно и, швырнув на грязный матрас, снова насиловал и бил, когда не мог добиться хоть какого-то отклика. Одни мои синяки и раны заживали, появлялись новые. Несколько раз он приносил мне на подпись какие-то документы. Один раз это даже, по-моему, были якобы мои собственные показания для следователя. Я не подписывала, и Ариман пристегнул меня к кандалам, вделанным в стену, и оставил так на долгое время. Потом я подписала бумаги, и Ариман целовал меня и ласкал, как самое драгоценное сокровище.
— Доминика, — хрипел, он задыхаясь от похоти. — Покорись мне, любимая. Признай меня своим хозяином, и ты выйдешь отсюда. Я буду баловать тебя и лелеять, как королеву. Только признай, что ты моя. Если ты не сделаешь этого, то никогда не увидишь ничего, кроме этих стен. Сгинешь для всех. И никто не спросит о тебе. Потому что в моих руках все рычаги. Я держу за яйца всю полицию и всех гребаных чиновником в этом городе. Я заткну пасть любому журналюге, который попытается копаться. Я всемогущ, Доминика. У тебя нет выхода, кроме как признать меня своим мужем и парой перед всем миром.
Ариман повторял это на все лады — то шепча, то рыча на меня. Он упорно вкладывал в мой мозг мысль, что другого выхода, как только покориться и признать его власть, у меня нет.
В моей камере не было окна. Я не знала ничего о том, сколько времени провела там. Ориентировалась только по чувству голода. Даже не знаю, когда именно я поняла, что на пределе. Поэтому когда Ариман появился в очередной раз, я решила, что должна выбраться или умру.
— Ариман, я готова подчиниться, — глядя в пол, тихо произнесла я.
— Правда, моя маленькая? — Ариман присел передо мной и нежно погладил щеку пальцами.
— Ты уверена? Ты ведь знаешь, как мне трудно причинять тебе боль, любимая? Мне так больно от этого, но ты сама вынуждаешь меня!
Вот уж не подумала бы!
— Уверена. Я больше так просто не могу.
— Моя хорошая, сладкая девочка! — впился Ариман в мои потрескавшиеся губы жадным поцелуем. — Я так рад! Мне невыносимо видеть тебя такой жалкой и истерзанной!
Так не терзай меня, ублюдок! — хотелось закричать мне, но я только покорно потерлась об него щекой.
— Ты любишь меня, детка? — я киваю. — Ты же покажешь мне, как любишь меня? Что бы я был уверен. Покажи мне, Доминика!
И Ариман быстро раздевается и ложится на спину. Мне невыносимо даже думать, что я должна сама прикасаться к его телу. Но я хочу выйти отсюда до того, как сойду с ума или умру. У меня будет другая жизнь, чего бы мне это ни стоило, и я забуду это. Я смогу!
Я перешагиваю через мощные бедра Аримана и сажусь сверху на его уже твердую плоть. Моё тело отказывается увлажняться. Оно выдаст меня, и я почти паникую.
— Поцелуй меня, Доминика! — приказывает Ариман, и я вспоминаю другого мужчину, отдавшего мне тот же приказ.
Он был словно в другой жизни. Я тогда любила. Недолго и безответно, но это было на самом деле. И прямо сейчас воспоминание о нём может спасти меня.
— Поцелуй! — требует Ариман, и я подчиняюсь.
Заблокировав действительность и позволив воспоминаниям наполнить мой мозг и тело, я целую Аримана почти так же, как целовала тогда Риммана в ресторане. Под моими губами сейчас рот не Аримана, а Риммана. Вкус не тот и ощущения другие, но я не позволяю себе думать об этом. Не сейчас! Всё во мне моментально откликается, и я становлюсь не просто влажной, я истекаю.
Ариман, вовлеченный в этот жесткий поцелуй, выгибается подо мной и чувствует это. Его тело опять начинает трястись, как в лихорадке, и он, обхватив свой член, направляет его в меня и хватает меня за бедра, властно насаживая на себя.
— Д-а-а-а! — протяжно хрипит он. — Ты влажная для меня! Я чувствую этот запах. Охренеть!
Я выпрямляюсь и, запрокинув голову, двигаюсь, подчиняясь жесткому руководству его рук. Ариман выкрикивает мое имя, толкаясь все резче и подаваясь мне навстречу бедрами все сильнее. А я не с ним. Я слышу другой голос, я помню другой запах. Я ощущаю другие пальцы на коже. И я кончаю, сжав зубы и заглушив крик, в котором звучало бы совсем другое имя.
Я даже и не замечаю, когда Ариман приходит к финалу. А он гладит и целует меня беспрерывно и говорит, как же безумно любит и счастлив, что я, наконец, поняла и приняла его.
Да, я поняла, что никто не вытащит меня из этой могилы, кроме меня самой. И поэтому я целую его потную грудь в ответ, заставляя задыхаться и дрожать, не позволяя пролиться моим слезам.
Этой же ночью Ариман вынес меня из моей камеры и отнес наверх по лестнице, чтобы нежно вымыть, как самую хрупкую вещь и уложить в свою постель. Он обвил меня своими руками словно кандалами и, блаженно вздохнув, уснул.
А я лежала и смотрела в темноту в незнакомой спальне неизвестного мне дома. Стоило мне хоть чуть шелохнуться, Ариман тут же просыпался и впивался в меня голодным и настороженным взглядом. А потом начинал с благоговением гладить моё измученное тело и шептать о том, как он счастлив теперь. От этого мне каждый раз казалось, что меня вывернет, и поэтому я старалась шевелиться как можно реже.
Уснуть я смогла, только когда в окна стал просачиваться сероватый утренний свет.
Глава 27
Римман.
Я просыпаюсь от жуткого сушняка. Поднимаю голову и морщусь от мерзкого запаха. Боже, на какой долбаной помойке я умудрился отрубиться? Резкость зрения медленно возвращается, я вижу, что лежу лицом вниз на кожаном диване в кабинете собственного клуба в окружении банок, бутылок и остатков еды в пластиковых контейнерах. Ну да, я ведь больше не могу ночевать в своем собственном гребаном доме, потому что одна проклятая сука пропитала его насквозь своим одуряющим запахом. Отняла у меня возможность появиться там и не видеть её подлое лицо в каждом углу, у каждой стены, к которой я её прижимал, тр*хая как безумный охрененное количество раз, становясь все голоднее и одержимей ею с каждым часом.
Я ненавидел это состояние, в которое проваливался с головой, стоило только позволить себе вспомнить хоть на секунду, как она чувствовалась в моих руках и вокруг моего члена, как пахла, как извивалась и стонала, становясь такой же одержимой наслаждением, как и я сам.
Мне хотелось удавить её в эти моменты собственными руками, и в тоже время я изнывал от желания получить её обратно под себя и не выпускать целую вечность.
Без стука вошёл Локи.
— Фу, босс. Охренеть просто можно! Ты что, так и не ездил домой? — скривился он. — Три дня, Римман! Ты, твою мать, не мылся и не переодевался. Ты пахнешь, как будто уже сдох.
Может, он и не так далек от истины. Если я не поймаю эту дрянь в ближайшие дни или не найду способ с этим справиться, то сдохну в один из дней, упившись до смерти, только чтобы иметь возможность уснуть, не чувствуя, как медленно проворачивается нож в моей груди, отсчитывая часы без неё. Неё. Не хочу, мать твою, даже имени её произносить.