Когда Руперт решил бросить юридический факультет, никто ему не перечил. Он стажировался в одной дублинской фирме, ходил на лекции в Юридическом обществе и одновременно учился в Тринити-колледже. Нагрузку неподъемной не назовешь – многие легко с ней справлялись, но Руперт даже не попытался взяться за учебу. Ни в одном из учебных заведений. Как ни странно, больше всего ему нравилась работа в офисе. Он с превеликим удовольствием исполнял обязанности клерка – хотя по мнению Ди Берк, которая сейчас там проходит практику, работа жутко нудная. В Тринити у Руперта друзей почти не было, что его удивляло, ведь в школе он запросто сходился с людьми. Однако в университете атмосфера была совсем иная, и он оказался оторван от студенческой жизни.
Провалив экзамены за первый курс, он ехал на выходные домой с тяжелым сердцем. Он не пытался оправдываться - просто извинился как перед доброжелательными, но посторонними людьми; отец его выслушал как доброжелательного, но постороннего человека. Они с отцом сидели по разные стороны стола, a мама смотрела то направо, то налево - на того, кто говорил.
Руперт сказал, что родители зря потратили на него столько денег, что он позорит отца и его профессиональную репутацию. Отец отмахнулся: помилуйте, студенты часто не справляются с нагрузкой на первом курсе, нет причин для беспокойства; ряд величайших адвокатов признавались, что не отличались прилежанием в учебе. Не нужно жалеть ни о чем, это неизбежные издержки взросления и привыкания к свободе. В следующем году будем посерьезнее, возьмемся за ум, за учебу, верно?
До позднего вечера Руперт объяснял им, что не чувствует себя в своей тарелке. Что не об этом мечтает. Он сомневался, что увлечется профессией, когда работал у отца; и без удовольствия работал в той дублинской фирме, где проходил стажировку - ему нравились только отдельные рутинные моменты. У него не возникало интереса ни к юриспруденции, ни к судопроизводству. Очень жаль, что так вышло, но лучше прояснить все сейчас, чем откладывать на потом, разве нет? Они согласились: да, так разумней. И спросили, что же именно ему по душе. Он толком ответить не мог; он был так уверен, что ему понравится учиться в Тринити на юридическом, что ни о чем другом не думал. Его интересуют дома, интерьеры. Так разве сложно поступить в архитектурный? Но он не хочет учиться на архитектора, и вряд ли захочет, с отчаянием объяснял Руперт. Он лучше поищет работу. Понять этого родители не могли: им казалось, что без корочки Руперт никуда не устроится. Когда его приняли на должность младшего помощника в каком-то агентстве, они сказали, что если там ему нравится, то они рады за него; как всегда, никакого недовольства, лишь вежливый интерес посторонних людей.
Так же, будто постороннему человеку, отец сообщил ему, что в фирму пора пригласить еще одного сотрудника, и если Руперт совершенно уверен, что его не заинтересует эта профессия, он предложит место сыну Дэвида МакМэхона. Руперт заверил, что никаких возражений не имеет. Его лишь слегка кольнула мысль о том, что юный МакМэхон станет партнером, и табличку у дверей офиса переделают, изменив название на «Грин и Макмэхон». Один или два раза отец спрашивал, не желает ли он вернуться в Ратдун и основать агентство по торговле недвижимостью: тут многие продают и покупают коттеджи и гаражи, и всем нравится, когда дела ведут свои люди. «Может, попробуешь? – сказала мать. - Иначе Билли Бернс этим займется. У нас в городке он почти все к рукам прибрал». Но Руперт мягко и решительно дал им понять, что это в его планы не входит. Он не оставил никаких сомнений на счет того, что намерен остаться в Дублине. Случилось это в тот день, когда мама спросила: как он думает, стоит ли менять на доме крышу. На их век еще хватит, а вот простоит ли она дольше, и есть ли смысл беспокоиться… Руперт притворился, что не понимает намека и не видит, что это ее последняя отчаянная мольба. Он принялся рассуждать о крышах и о том, насколько они увеличивают стоимость дома, как специалист привел все доводы «за» и «против», отстраняясь от их будущего, словно проезжий турист.
Мать робко спрашивала у него пару раз, познакомился ли он в Дублине с какими-нибудь хорошими девушками. Но вопрос больше не повторяла. Должно быть, он как-то резко ей ответил: все-таки ему еще только двадцать пять, а мужчин в этом возрасте девушки еще интересуют – то есть, можно так подумать. Если не знать, что девушки их совсем не волнуют. А волнует только Джимми.
У Руперта сжалось горло при одной только мысли о Джимми. В обеденный перерыв они посидели в ресторане - по пятницам это стало почти традицией. В пятницу днем у Джимми не было уроков: как выяснилось, в конце недели мальчиков не так-то просто увлечь учебой, и в расписание ставили физкультуру, изобразительное искусство или музыку. Поэтому Джимми мог прикатить в своей миниатюрной машине и встретиться с ним. Все равно в пятницу днем, как с тревогой, но не без удовольствия замечал Руперт, не только в школах, но и во всем Дублине воцарялась беззаботная атмосфера. В офисе работа двигалась еле-еле, и создавалось впечатление, что домой все уезжали - неважно, в пригороды или нет - с каждым разом все раньше. В пабе по соседству стоял такой шум, что становилось ясно: эти работнички вряд ли вернутся в офисы готовыми к труду – если вообще вернутся. Но Руперту это было только на руку: на его долгие исчезновения в обеденный перерыв смотрели сквозь пальцы. Они с Джимми отыскали ресторан, который устроил обоих (что было нелегко, поскольку о вкусах они вечно спорили), и замечательно проводили там пару часов.
Джимми настоял на том, чтобы Руперт по выходным ездил домой; именно Джимми узнал про «Лилобус». Джимми говорил: жаль, что выходные пропадают, но это не навсегда, и старик отец никогда ничего не требовал, ему жить осталось всего, может, несколько месяцев, и побыть с ним сейчас его долг, разве нет? И мать, наверное, ждет его, думает о нем всю неделю - разумеется, надо ехать. Джимми даже ни разу не позволил ему сказаться больным. На этот счет он был полон решимости.
Впрочем, Джимми по любому поводу был полон решимости – но в этом, отчасти, была его притягательность. Он никогда ни о чем не задумывался, не размышлял, не оценивал. А если, как порой выяснялось, он оказывался совершенно не прав, он снова исполнялся решимости – уже по другому поводу. «Я ошибся, светоотражатели изобрел совсем другой человек. Я все напутал, я был абсолютно не прав». Потом он начинал доказывать правильность иной точки зрения. Но ни разу не менял мнения насчет того, что Руперт на выходных должен ездить домой; это он решил окончательно и бесповоротно.
Самому Джимми не надо было в пятницу никуда уезжать, его семья жила в Дублине. Он был младшим из шести детей, и две его старших сестры и три брата целиком и полностью оправдали ожидания отца, то есть, стали продавцами газет и журналов. Одни торговали в палатках на оживленных перекрестках, другие содержали магазинчики, в которых имелись также открытки и мороженое. Но отец Джимми мрачно поговаривал: «Есть у нас один чудак с приветом, у которого нет ни грамма здравого смысла». В детстве и ранней юности для Джимми баловали; его успехи в школе и в университете поощряли, а когда он устроился учителем в элитную школу, отнеслись к этому с одобрением. Над ним подшучивали, будто он голубой, но всерьез так никто не говорил. Впрочем, любого зубрилу, каковым его и считали, можно назвать неженкой, посмеяться над его манерой одеваться, спросить: где твоя серьга в ухе? - и покривляться, как в телевизоре: «Джимми, ты пра-ативный».
По вечерам в среду они собирались всей семьей в небольшом доме и принимались обсуждать своих конкурентов, говорить про журналы, которые запретит цензура, если кто-то из власть предержащих ознакомится с их содержанием, и продажи ежедневных газет; они соглашались, что нет смысла приобретать такой-то журнал, потому что он не доживет до второго номера, и сообщали друг другу, что держат при себе длинные прутья, которыми бьют по рукам сорванцов, когда те пытаются утащить комиксы. Джимми поддерживал беседу, задавая вопросы. И в той кондитерской, куда они с Рупертом часто наведывались, он всякий раз покупал большой торт с кремом - если бы домашние Джимми узнали, сколько он стоит, у них случился бы сердечный приступ. Мама замечала, что тортик хороший, хотя в середине самую малость недопечен. Джимми ложкой собирал те куски, которые пропитались ликером. Братья считали, что пирог отличный и по вкусу похож на трюфель.
До чего легко жить в такой семье, как у Джимми. От него так мало требуют, они все самодостаточные. Исчезни Джимми навсегда из их жизни, о нем вспоминали бы с теплотой, но если Руперт хоть раз не приедет на «Лилобусе», семейство Грин постигнет кризис национального масштаба. Ему порой становилось обидно, но Джимми и слышать ничего не желал.
- Рупо, ты очень нежный и чуткий цветок, - говорил он. – Даже будь ваша семья такая, как у нас, ты все равно страдал бы и прятал голову в песок – так уж ты устроен.
Руперт смеялся.
- Не зови меня Рупо – будто я птица экзотическая из зоопарка.
- Так ты птица и есть: мрачная, нахохлившаяся, которая с трудом переносит практически любой климат!
Они познакомился в тот замечательный, счастливый день, когда Джимми зашел в офис. На окне была фотография «очаровательного коттеджа», который был охарактеризован как «старинный», поскольку там давно не производился ремонт. Он находился далеко от города и не в самом фешенебельном направлении, так что даже величайшие оптимисты, которые сочиняли описания, не могли назвать его «привлекательным».
У дверей показался Джимми – тощий, одетый в пуховик светловолосый юноша в затемненных очках, с челкой, падавшей на глаза - он казался каким-то беззащитным. Руперт почему-то сразу подошел к нему, хотя ближе стояла мисс Кеннеди. Тогда еще он не испытывал к нему влечения – он просто хотел, чтобы с парнем заключили честную сделку. Тот с любопытством изучал фотографию коттеджа, и на лице у него играла улыбка.