Иногда я наблюдала за людьми племени фулани в трепещущих на ветру белых туниках, издающих забавные звуки. Они гнали коров по дорогам Энугу и виртуозно владели кнутами. Каждый удар такого кнута всегда быстр и точен. Папа был похож на фулани, хотя не мог похвастаться сухощавым высоким телом, как у них. Сходство состояло в том, как быстро и ловко он орудовал своим ремнем, раздавая удары маме, Джаджа и мне, бормоча, что дьяволу не одержать победу. А мы не отходили дальше, чем на два шага от кожаного ремня, со свистом падающего на наши спины.
Когда все закончилось, папа остановился и уставился на ремень в своих руках. Его лицо сморщилось, глаза покраснели.
— Почему вы поддались греху? — спросил он. — Почему вы любите грех?
Мама забрала у него ремень и положила на стол.
Папа крепко прижал к себе меня и Джаджа.
— Ремень причинил вам боль? Он повредил вам кожу? — спросил он, внимательно вглядываясь в наши лица. Я чувствовала пульсацию на спине, но сказала, что мне не больно. Гораздо больше меня расстроило, как он качал головой, когда спрашивал, почему мы любим грех. Будто папу беспокоило что-то, на что он не мог повлиять.
Мы поехали на дневное причастие. Но сначала переоделись, даже папа, и умыли лица.
Мы уехали из Аббы сразу после Нового года. Женщины из итиппа забрали всю оставшуюся еду, даже приготовленные рис и бобы, которые, как сказала мама, уже испортились. Они опустились на колени во дворе, чтобы поблагодарить папу и маму. Когда мы уезжали, привратник на прощание махал над головой обеими руками. За пару дней до нашего отъезда он сказал нам, с сильным акцентом хауса, что его зовут Харуна и что наш «атец — самый лучший бальшой чилавек», которого он видел и на которого работал.
— А вы знали, что ваш атец дал денек на школу маим детям? И памок жене найти работу? Вам очень павезло с таким атцом.
Папа начал читать молитву Розария, как только мы выехали на шоссе. Прошло меньше получаса, и мы наткнулись на блокпост. Возле него собралась пробка, а полицейских было больше обычного. Они размахивали оружием и отправляли машины в разные стороны. Мы не знали, что впереди случилась авария, пока не оказались в самой гуще. Один автомобиль остановился перед блокпостом, а второй врезался в него сзади. Половина кузова второй машины была разбита вдребезги. На обочине лежало окровавленное тело мужчины, одетого в джинсы.
— Да упокоится с миром душа его, — сказал папа и осенил себя крестным знамением.
— Отвернитесь, — велела мама.
Но мы с Джаджа уже смотрели на тело. Папа рассказывал, что полицейские выставляют посты на заросших по обочинам участках дороги, которые опасны даже для тех, кто водит мопеды. И что думают они лишь о том, как спрятать деньги, отобранные у неудачливых путешественников. Но я не слушала папу. Я думала о мужчине в джинсах, который умер, и пыталась представить, куда он мог ехать и что собирался там делать.
Папа позвонил тетушке Ифеоме спустя два дня. Возможно, он бы не сделал этого никогда, если бы не исповедь у отца Бенедикта. Да, если бы не она, мы бы не поехали в Нсукку и все осталось бы по-прежнему.
Был праздник Богоявления, и папа не пошел на работу. С утра мы отправились на причастие, и хотя обычно по праздникам не навещали отца Бенедикта, в этот раз отец решил к нему зайти. Он хотел, чтобы преподобный нас исповедовал. Ведь на языке игбо, а так проходила церемония в Аббе, исповедоваться неправильно; к тому же папа считал недостаточно духовным приходского священника.
— В этом-то и проблема нашего народа, — говорил он. — Мы путаем то, что что важно, и то, что почти не имеет значения. Мы слишком заботимся о красоте церковного здания и статуй. Белые люди никогда так не поступают.
Пока папа разговаривал с отцом Бенедиктом в его кабинете, я, Джаджа и мама сидели на диване в гостиной, листая газеты и журналы, разложенные, словно на продажу, на низком, напоминающем гроб столике. Потом папа вышел ненадолго, велел нам подготовиться к исповеди и вернулся к преподобному. Несмотря на то что дверь была плотно прикрыта, я слышала ровный рокот его голоса, одно слово, перетекающее в другое, как гул работающего двигателя. Следом за отцом на исповедь отправилась мама. Она оставила дверь чуть приоткрытой, но ее я совершенно не слышала. Джаджа вернулся быстрее всех. Он вышел оттуда, еще не закончив осенять себя крестным знамением, словно куда-то торопился. Я спросила брата глазами: «Ты рассказал о своей лжи дедушке Ннукву?» — и он кивком ответил: «Да!» Настала моя очередь. Я тихо вошла в комнату, в которой едва помещались письменный стол и два кресла, и тщательно закрыла за собой дверь.
— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила, — произнесла я, устраиваясь на самом краешке кресла. Мне очень хотелось оказаться в исповедальне, в безопасном укрытии деревянной кабинки и зеленой занавески, которая отделяла священника от кающегося. Мне хотелось встать на колени или прикрыть лицо бумагами, которые лежали на столе отца Бенедикта. Покаяние лицом к лицу со священником казалось мне внезапно наступившим Судным днем, а к нему я была не готова.
— Да, Камбили, — ответил преподобный. Он сидел ровно, теребя в руках лиловую епитрахиль, перекинутую через плечи.
— С моей последней исповеди прошло уже три недели, — сказала я, не сводя глаз со стены, на которой висела фотография Папы Римского с неразборчивой подписью. — Вот мои прегрешения: я дважды солгала, один раз нарушила пост евхаристии и трижды утратила внимание во время чтения молитвы Розария. За все, что я сказала, и за то, что забыла сказать, прошу прощения у вас и у Господа.
Отец Бенедикт поерзал в своем кресле:
— Продолжай. Ты же знаешь, что утаивать что-то во время исповеди — это грех против Святого Духа?
— Да, отец.
— Тогда продолжай.
Я отвела взгляд от стены и быстро взглянула на преподобного. Глаза отца Бенедикта были такого же зеленого оттенка, какой я один раз видела у змеи. Она скользила по двору возле куста гибискуса. Садовник сказал, что это безобидная садовая змея.
— Камбили, ты должна исповедоваться во всех своих грехах.
— Да, отец. Я так и сделала.
— Нельзя ничего утаивать от Господа. Я дам тебе минуту, чтобы ты собралась с мыслями.
Я кивнула и снова уставилась на стену. Могла ли я сделать что-то, о чем знал отец Бенедикт, а я — нет? Что ему мог сказать папа?
— Я провела более пятнадцати минут в доме дедушки, — наконец произнесла я. — А мой дедушка — язычник.
— Вкушала ли ты от яств, от которых приносили жертву идолищам?
— Нет, отец.
— Участвовала ли ты в языческих ритуалах?
— Нет, отец, — я немного помолчала. — Но мы смотрели на mmuo. На фестивале.
— Тебе это понравилось?
Я еще раз взглянула на фотографию, правда ли ее подписал сам Папа Римский?..
— Да, отец.
— Во искупление своих грехов прочтешь «Отче наш» десять раз, «Аве Мария» шесть раз и «Апостольский символ веры» один раз. И ты должна прилагать осознанные усилия обратить в истинную веру всех, кто не чуждается путей языческих.
— Да, отец.
— Хорошо, тогда молись.
Пока я читала молитву о прощении, отец Бенедикт пробормотал благословения и осенил меня крестным знамением.
Когда я вышла из кабинета, папа и мама сидели на диване, склонив головы. Я опустилась рядом с Джаджа, тоже склонила голову и прочла положенные мне молитвы.
По дороге домой папа громко разговаривал, перекрикивая игравшую в машине «Аве Мария».
— Я чист и непорочен сейчас, мы все непорочны. Если Господь призовет нас прямо в эту секунду, мы все окажемся в Раю. Прямо в Раю. Нам не понадобится проходить Чистилище.
Он улыбался, его глаза ярко сияли, руки мягко отбивали ритм на руле. Вскоре после нашего возвращения домой он с той же улыбкой позвонил тетушке Ифеоме.
— Я поговорил с отцом Бенедиктом, и он разрешил детям ехать в паломническую поездку в Аокпе, только ты должна все время напоминать им о том, что истинность происходящего там еще не подтверждена церковью. (Пауза.) Мой водитель Кевин привезет их. (Пауза.) Нет, не завтра, это слишком скоро. Послезавтра. (Длинная пауза.) А, ну ладно. Будь благословенна ты и твои дети. Пока.
Папа положил трубку и повернулся к нам.
— Вы уезжаете завтра. Возьмите с собой все, что нужно на пять дней.
— Да, папа, — сказали мы с Джаджа.
— Anam asi[71], может быть, им не стоит ехать в дом Ифеомы с пустыми руками? — произнесла мама.
Папа воззрился на нее, словно был удивлен одним лишь фактом того, что она заговорила.
— Конечно, мы положим в машину продуктов, батата и риса, — сказал он.
— Ифеома как-то упоминала, что в Нсукке трудно найти газовые баллоны для плиты.
— Газовые баллоны?
— Ну да, газ для плиты, чтобы готовить еду. Она сказала, что сейчас пользуется старой керосиновой горелкой. Помнишь ту нашумевшую историю о разбавленном керосине, из-за которого взрывались горелки и гибли люди? Я подумала, может, ты пошлешь ей пару баллонов с завода?
— Так вот вы что с Ифеомой задумали? Спланировали это все заранее?
— Кра, я предлагаю. Решать тебе.
Некоторое время папа внимательно смотрел маме в глаза.
— Хорошо, — бросил он наконец и повернулся к нам с Джаджа. — Идите и упаковывайте вещи. Можете потратить на это двадцать минут от времени для занятий.
Мы медленно поднимались по лестнице. Не знаю, бурчал ли живот Джаджа так же, как мой. Впервые в жизни мы будем спать где-то вне дома, там, где нет папы.
— Ты хочешь ехать в Нсукку? — спросила я его, когда мы поднялись на пролет.
— Да, — ответил он, а его глаза сказали, что он знает, что я тоже этого хочу. И я не смогла найти слов в нашем языке взглядов, чтобы рассказать, как сжимается мое горло от мысли о пяти днях без папиного голоса, без звука его шагов по лестнице.
На следующее утро Кевин привез два полных баллона с газом и положил их в багажник вместе с мешками риса и бобов, несколькими бататами, гроздями зеленых бананов и ананасами. Мы с Джаджа ждали его возле гибискусов. Садовник подстригал бугенвиллию, и подравнивал цветы, безрассудно высунувшие свои головки над остальными. Несколько кучек опавшей листвы, собранных граблями под деревьями франжипани, уже ждали, пока садовник сгребет их в тележку и выбросит.