— Это расписание на неделю в Нсукке, — сказал папа. Листок, который он решительно вложил мне в руки, мало отличался от того, что висел над моим столом. Папа добавил по два часа «общения с кузенами» к каждому из дней.
— Вы можете отступить от расписания во время поездки в Аокпе с тетушкой, но не более того, — добавил он сурово. Когда отец обнимал нас с Джаджа, его руки дрожали.
— Я никогда не разлучался с вами дольше, чем на день.
Я не знала, что ответить, но брат кивнул:
— Мы увидимся всего через неделю.
— Кевин, езжай аккуратно. Ты меня понял? — повторял папа, пока мы устраивались в машине.
— Да, господин.
— Заправишься на обратном пути, на Девятой миле. И не забудь привезти чек.
— Да, господин.
Папа попросил нас выйти из машины. Он снова обнял нас обоих, погладил по плечам и попросил не забыть произнести молитву всех пятнадцати тайн Розария, пока мы будем ехать. Потом нас обняла мама, и мы снова забрались в машину.
— Папа все еще машет, — Джаджа смотрел назад через зеркало дальнего вида, пока Кевин выводил машину со двора.
— Он плачет…
— И садовник тоже машет, — продолжал Джаджа, делая вид, что не слышит меня. Я достала из кармана четки, поцеловала распятие и начала молитву.
За окном проносились почерневшие кузова машин, брошенных на обочине. Некоторые из них стояли здесь так давно, что покрылись ржавчиной. Я пыталась представить себе людей, которые когда-то ехали в них, понять, что они чувствовали перед тем, как разбилось стекло, смялся метал и вспыхнули языки пламени. Я не сосредотачивалась на таинствах молитвы и знала, что Джаджа тоже слушает невнимательно, потому что он все время забывал, когда приходила его очередь читать. Примерно через сорок минут я увидела вывеску «Университет Нигерии, Нсукка» и спросила Кевина, добрались ли мы до места.
— Нет, — ответил он. — Еще немного.
Возле городка под названием Опи, где на покрытых пылью указателях к церкви и школе тоже значилось «Опи», оказался полицейский пост. Большую часть дороги занимали старые покрышки и бревна с гвоздями, для проезда оставалась узкая колея. Когда мы подъехали, полицейский взмахом руки велел нам остановиться. Кевин зарычал, затем потянулся к бардачку и, достав банкноту в десять найра, протянул ее полицейскому в открытое окно. Тот шутливо отсалютовал, улыбнулся и взмахом руки велел нам проезжать. Будь в машине папа, Кевин никогда не решился бы дать взятку. Когда отца останавливали полицейские или военные, он не жалел времени: предъявлял им документы, позволял им обыскивать машину, делать все, что угодно, но не давал им денег. «Нельзя становиться частью того, против чего мы боремся», — любил повторять он.
— Въезжаем в Нсукку, — сообщил Кевин спустя несколько минут. Дорога шла мимо рынка.
Лавочки со скудным товаром на полках грозили рухнуть и засыпать вся узкую полосу проезда, без того забитую рядами брошенных машин, уличными торговцами с подносами на головах, мотоциклистами, мальчишками, толкающими тележки с бататом, женщинами с корзинами в руках и нищими, которые поднимались со своих циновок, чтобы помахать нам руками. Теперь Кевин сильно сбавил скорость, потому что ему приходилось объезжать ямы, расположенные в самых неожиданных местах, и повторять сложные маневры движущейся впереди машины. После рынка мы оказались на участке, где обочина с обеих сторон обрушилась, а дорога сузилась еще сильнее. Здесь Кевину пришлось остановиться, чтобы пропустить идущие навстречу автомобили.
— Мы добрались до университета, — наконец объявил он.
Над нами возвышалась широкая арка с черными металлическими буквами, которые гласили: «Университет Нигерии, Нсукка». Широко распахнутые ворота охраняли люди в темно-коричневой униформе и беретах того же цвета. Кевин остановил машину и опустил стекла:
— Добрый день. Не подскажете, как проехать на Маргарет Картрайт авеню?
Охранник с помятым, как скомканная одежда, лицом, стоявший ближе всего к дороге, сначала спросил: «Как поживаете?» — а потом пояснил, что Маргарет Картрайт авеню находится совсем рядом. Нам следовало ехать прямо, затем повернуть направо и практически сразу — налево. Кевин поблагодарил его и двинулся дальше. Я увидела лужайку цвета шпината, посередине которой возвышалась статуя льва, вставшего на задние лапы и выгнувшего хвост. Я не заметила, что Джаджа тоже смотрит на него, пока он не прочитал слова, написанные на пьедестале: «Восстановить достоинство человека». Затем пояснил:
— Это девиз университета.
На Маргарет Картрайт авеню по обеим сторонам дороги росли гмелины. Я представила, как во время сезона дождей эти деревья склоняются друг к другу, превращая улицу в темный тоннель. Сначала мы проехали дуплексы с местами для парковок, покрытыми гравием, и табличками «Берегитесь, злая собака» в палисадниках. Потом вдоль дорог потянулись ряды бунгало с подъездными дорожками, которые вмещали только две машины. И наконец мы увидели многоквартирные дома, окруженные голой землей вместо дорожек и парковочных мест. Кевин ехал медленно, непрестанно повторяя номер дома тетушки Ифеомы, словно это могло помочь отыскать его быстрее. Нужным оказался четвертый с начала улицы: высокое обезличенное здание, покрытое синей, облезшей от времени краской, с телевизионными антеннами, торчавшими над балконами. В доме было по три квартиры с каждой стороны. Тетя жила на первом этаже, перед ее окнами раскинулся маленький яркий садик, обнесенный колючей проволокой. Розы, гибискусы, лилии, иксоры и кротоны росли в нем вплотную — все вместе очень походило на нарисованный праздничный венок. Тетушка Ифеома показалась из квартиры в футболке и шортах. Кожа на ее коленях была очень темной.
— Джаджа! Камбили! — она вытерла мокрые руки, едва дождавшись, пока мы выберемся из машины, и прижала нас к себе так крепко, что мы оба поместились в ее объятиях.
— Добрый день, госпожа, — поздоровался Кевин, открывая багажник.
— Вот это да! Неужели Юджин считает, что мы голодаем? — удивилась тетя. — Что, даже мешок с рисом?
Кевин улыбнулся:
— Oga[72] сказал, что это гостинцы.
— Ух ты! — вскрикнула тетушка, заглянув в багажник. — Газовые баллоны? Ах, nwunye т, не стоило ей так беспокоиться! — и тетушка Ифеома исполнила маленький танец, двигая руками, словно веслами, и громко топая ногами.
Кевин довольно потирал руки, будто только что организовал большой и приятный сюрприз. Он вытащил баллон из распорки и вместе с Джаджа занес его в дом.
— Ваши кузены скоро вернутся, они пошли поздравлять с днем рождения нашего друга отца Амади, он служит в местном приходе. А я тут готовлю. Я даже зарубила курицу для вас! — рассмеялась тетушка Ифеома и притянула меня к себе. От нее пахло мускатным орехом.
— Куда мне это положить, госпожа? — спросил Кевин.
— Оставь на террасе. Амака и Обиора потом уберут.
Все еще прижимая меня к себе, тетушка Ифеома вошла в гостиную. Резкий запах керосина смешивался здесь с ароматами карри и муската, доносившимися с кухни. В глаза бросился непривычно низкий потолок: казалось, вытяни руку — и коснешься его шершавой поверхности. Это было так не похоже на наш дом.
— Дайте-ка я посмотрю, не пригорел ли рисовый джолоф! — и тетушка Ифеома метнулась на кухню.
Я села на единственный в комнате коричневый диван, чьи потрепаные швы грозили разойтись. Рядом ютились тростниковые стулья, накрытые бежевыми подушками. Стоявший в центре комнаты стол тоже был тростниковым, его украшала ваза с танцовщицами в кимоно. В вазе стояли три длинные розы такого пронзительно красного цвета, что я засомневалась, живые ли они.
— Nne, не веди себя как гость, — тетя выглянула из кухни. — Проходи, я тебе все покажу!
Я последовала за ней в короткий коридор, заставленный шкафами, ломящимися от книжек. Посеревшая древесина выглядела так, словно в любой момент могла с треском развалиться. Но все книги были чистыми: их либо часто читали, либо часто стирали с них пыль.
— Это моя комната. Я сплю здесь с Чимой, — тетушка Ифеома открыла передо мной первую дверь. Коробки и мешки с рисом были сложены у стены прямо возле двери. На письменном столе под лампой лежали книги, на подносе теснились гигантские банки с сухим молоком и Boumvita[73] и пузырьки с лекарствами. Целый угол занимали чемоданы.
Тетушка Ифеома повела меня в следующую комнату, где вдоль стены стояли две кровати, сдвинутые вместе. В комнате еще поместились два комода, зеркало, письменный стол и стул. Я стала размышлять над тем, где будем спать мы с Джаджа, и тетушка Ифеома, словно прочитав мои мысли, пояснила:
— Вы с Амакой ляжете здесь, ппе, а Обиора и Джаджа займут диван в гостиной.
Я услышала, как Кевин и Джаджа входят в квартиру.
— Мы закончили заносить вещи, госпожа. Я поехал, — сказал Кевин из гостиной. Квартира была такой маленькой, что ему не было нужды повышать голос.
— Передай Юджину мое «спасибо» и скажи, что у нас все в порядке. Езжай аккуратно.
— Да, госпожа.
Кевин уходил, и у меня в груди все сжималось от беспокойства. Может, он подождет, пока я сбегаю за сумкой, и мы вместе поедем обратно?..
— Nne, Джаджа, заходи, присоединяйся ко мне на кухне, пока не вернулись дети, — тетушка Ифеома говорила так непринужденно, будто мы постоянно приезжали сюда. Джаджа вошел первым и сел на низкий деревянный стул. Напольная плитка в светло-голубых тонах, потертая и сколотая по углам, выглядела чистой, как и все на кухне, включая кастрюльки с не подходящими по размеру крышками. Керосиновая горелка стояла на деревянном столе у окна. Стена и изношенные занавески возле горелки приобрели серо-черный цвет из-за керосинового чада. Я остановилась у дверей, потому что в самой кухне не было места, где я не помешала бы тете. Не переставая что-то рассказывать, она слила воду из кастрюли с рисом, проверила, как готовится мясо, растолкла помидоры в ступке. Потом поставила рис обратно на горелку и принялась нарезать на ломтики две лиловые луковицы, то и дело смахивая со щек слезы, выступившие от едкого сока, но не прерывая эмоциональный монолог. Казалось, тетя смеется и плачет одновременно.